В августе Штиллер поехал в Давос.
Сибилла чувствовала себя вполне свободной, хотя пресловутая выдержка мужа (так она говорит) в конце концов стала действовать ей на нервы. Всякий раз за чашкой кофе, когда маленького Ганнеса с ними не было, она ждала решительного объяснения. Тщетно! Рольф, как ни в чем не бывало, спрашивал: Ты свободна в этот четверг? В женском монастыре будет органный концерт... Она хлопотала у кофеварки. - Я не свободна. - И все, вопрос был исчерпан. Рольф был невозможен, свобода, независимость, предоставленные ей, становились уже оскорбительными. - Не понимаю тебя! - в конце концов взорвалась Сибилла - не Рольф. - Ты знаешь, что я люблю другого, почти ежедневно встречаюсь с ним, и даже не спросишь, как его имя. Это же комедия! - Рольф улыбнулся. - И как же его зовут? - На этот снисходительный вопрос Сибилла, разумеется, ответить не могла, и они молча дожидались, пока вскипит кофе. - Кажется, я тебе говорил, - непринужденно сообщил Рольф, чуть погодя,- что мне предлагают пост прокурора... - Всегда-то у него находилась лазейка, разговор о чем-либо важном или деловом. Наконец кофе в стеклянном шаре закипело, засвистел пар. Она подумала: "С Рольфом так больше продолжаться не может". Помимо всего прочего, вдруг стали играть роль и деньги: не для Рольфа, для Сибиллы. Ее милый Штиллер принимал, как должное, что все ее тряпки куплены на деньги мужа; она понимала - Штиллер зарабатывает гроши, не может пойти в банк за деньгами, но, вопреки доводам рассудка, ее это огорчало. В лучшем случае Штиллер подтрунивал над избалованностью своей дамы, щупал материю нового платья, хвалил сочетание цветов, хвалил ее вкус; мысль о том, что ей не следует одеваться на средства Рольфа (скажи он ей это, Сибилла нежно побранила бы Штиллера), не приходила ему в голову. Но Штиллера это не заботило и Рольфа тоже нет. Порой (говорит Сибилла) она находила невозможными обоих мужчин, тогда она не знала удержу. - Кстати, мне нужны деньги, и довольно много. Дело в том, что мы решили провести осень в Париже. - Сказав это, она исподлобья взглянула на Рольфа, Рольф молчал. Случилось единственно непредвиденное - то есть ничего не случилось. Она налила кофе, подала чашечку Рольфу. - Спасибо, - сказал он. Либо Рольф, ее муж, возражает против того, чтоб она поехала в Париж с другим мужчиной (и на деньги Рольфа!), либо не возражает - третьего выхода, казалось ей, не существует! Она налила кофе себе. - Так, - сказал он, значит, в Париж. - Она не поскупилась на подробности: - Не знаю, надолго ли, может быть, на две-три недели, а может быть... дольше... - Рольф не вскочил с кресла, не швырнул чашку об стену, ограничился тем, что лишний раз проявил свою смехотворную выдержку. Он не упал на колени, не молил Сибиллу образумиться, остаться. Слегка покраснел, и то ненадолго. Вероятно, Рольф считал, что роман с маскарадным Пьеро закончился полным счастьем для нарушительницы брака и он должен с этим примириться. Но почему, черт возьми, должен он примириться?! Рольф помешивал кофе. Отчего он не бросит в нее хотя бы горшок с цветами или книгу? Увидев, что чашечка дрогнула в его руке, она не испытала ни раскаяния, ни сожаления - разве только горечь разочарования, насмешливое презрение, печаль. - Но, может быть, ты возражаешь? - спросила она, передавая Рольфу сахарницу, и стала развивать свою мысль: - Ты ведь знаешь наш город, здесь сплетен не оберешься. Мне-то все равно, а тебе неприятно, особенно теперь, когда тебе предлагают пост прокурора. Безусловно, и тебе будет лучше, если мы поживем в Париже... - Она взглянула на него. - Как ты считаешь, Рольф? - Рольф пил свой кофе, помешивал, пил, дул и пил, точно важнее всего сейчас было допить этот горячий кофе. И деловой вопрос он задал вскользь: - Сколько примерно тебе понадобится? Трус, как все мужчины, когда атаку ведут не они, он сразу укрылся за практическим вопросом, а Сибилле хотелось знать, что он чувствует, на что надеется. Она едет в Париж с другим мужчиной, неужели ему все равно? Или он считает, что это в порядке вещей? Она спросила его напрямик: - Что, собственно, ты думаешь? - Теперь Рольф стоял у большого окна, повернувшись к ней широкой спиной, руки в карманах брюк,- в позе человека, наблюдающего за пожаром. Его спина показалась ей такой широкой, голова такой круглой и толстой; она выстрелила в его покой. - Я люблю его, - сказала она, хоть Рольф не спрашивал ее. - Мы действительно любим друг друга,- сказала она еще, - иначе мы не поехали бы вместе в Париж, можешь мне поверить, ведь я не легкомысленна. - Но мужчины вечно спешат на службу, да, да, а было уже десять минут третьего, заседания - их крепость, ей это было знакомо. Если Рольф сию минуту не пойдет на работу, человечество погрязнет в беззаконии. Тебе лучше знать, - сказал он коротко, - поступай, как считаешь лучше. - А потом, когда он надел пальто, причем застегнул пуговицы не на те петли, так что Сибилле пришлось расстегнуть и наново застегнуть их, - довольно уныло добавил: - Поступай, как считаешь лучше! - И ушел... А Сибилла рыдала одна в пустой комнате.
Итак, в этом смысле она была свободна.
А Штиллер вернулся из Давоса, ни о чем не переговорив там, ничего не устроив; по его рассказам, балерина была при смерти, о поездке в Париж при таких обстоятельствах, конечно, не могло быть и речи. Снова сидели они на опушке леса, - уже была сжата рожь, лето кончалось. Над голубым озером громоздились грозовые тучи, в осенней тишине, кружа вокруг них, гудел шмель, над полями мерцала голубая дымка, на хуторе кудахтали куры, - налаженный, непогрешимо-радостный, восхитительный мир. Только их счастье (или то, чего они ждали от своей любви) было очень сложным и запутанным! Молча сидели они на земле - два нарушителя супружеской верности, - нежно сплетая пальцы, оба с травинками в озабоченно сжатых губах, и единственным, что могло бы распутать их жизнь, казался им брак - не ее брак с Рольфом и не его брак с Юликой, - брак между ними.
В лишенных горечи воспоминаниях этой пленительной женщины я мысленно вижу ее перед собой, все время, пока пишу, - в синем плетеном кресле, как давеча в клинике, когда я принес ей гладиолусы, в лимонно-желтом халатике, оттеняющем черные волосы, - я должен отметить один пункт, который, конечно, поразил бы исчезнувшего Штиллера; дело в том, что тогда, в то лето или в ту осень, Сибилла, ни слова ему не сказав, ждала от него ребенка (теперь ребенку было бы шесть лет)...
Протоколирую.
В сентябре Штиллер был поглощен всевозможными происками и хлопотами, связанными с предстоящей выставкой его произведений. Сильные мира сего считали необходимым, чтобы он еще раз выступил перед общественностью. - Я помешала? - спросила Сибилла, потому что Штиллер, наскоро приветствовав ее почти уже привычным поцелуем, сразу вернулся к цоколю, который он обтесывал. Она наблюдала за ним. "Мужчина, - подумала она, - всего красивее, когда он мастерит что-то своими руками". - Я не хочу отвлекать тебя, - сказала она, но мне нужно было повидать тебя сегодня... - Больше она ни слова не добавила, тем более что Штиллер не удивился, ни о чем не спросил. Важен был цоколь. - Когда он придет, этот господин из музея? - спросила Сибилла, стараясь выказать заинтересованность. На дворе стоял голубой мягкий сентябрьский день. Ему еще надо было обтесать девять цоколей, окрасить их или покрыть глазурью. Не так-то это просто. Плохой цоколь может создать невыгодное впечатление. Надо еще много чего покрыть глазурью, а то, что уже покрыто, отчистить! Этим он и занимался. - А свою жену, - спросила Сибилла, - ты тоже отсюда выставляешь? - Она кипятила воду для чая и, таким образом, тоже была при деле. - Я принесла тебе угощенье - сама испекла. Она положила на стол слоеный пирог. Штиллер был тронут, хотя на пирог не взглянул, а тут же заговорил о том, что все это чистый блеф. Сибилла не отличала его скульптуры одну от другой, а теперь еще они вдруг оказались блефом. На столе лежало письмо хранителя музея - гимн Штиллеру, даже страшно делалось, того и гляди, он вознесется на облаке славы. - Чай готов, объявила она и стала терпеливо ждать. Никогда она не думала, что выставка требует такой подготовки, не меньше чем вторжение на континент (за черным кофе Рольф рассказывал ей о мемуарах Черчилля), она пожалела Штиллера. - Как ты находишь афишу? - спросил он, продолжая шлифовать цоколь. А Сибилла даже не заметила наброска афиши на листе оберточной бумаги. - Как, и афиша будет?! - изумилась она; да, в самом деле, самая настоящая афиша, как у Фуртвенглера или Персиля. Сибилла нашла это ужасным: "А. Штиллер", знакомый родной почерк будет красоваться на каждой тумбе, увеличенный, точно под лупой. Что же, у мужчин совсем нет стыда? Если б хоть удовольствие получал, но Штиллер только и знал, что поносить дурацкую затею с выставкой. Зачем же он занимается этим? Чай он пил стоя и ел ее пирог, посыпая себя дождем крошек, но ничего не замечал и говорил не переставая... Вскоре она ушла; сегодня, конечно, Штиллеру было не до отцовских чувств. Она была довольна уже и тем, что он не дал ей просто уйти, а назначил встречу в пять часов у причала. Как хорошо, что она еще раз увидит его сегодня. Чтобы убить время, она пошла по Вокзальной улице, от витрины к витрине, заходя во все магазины, покуда не нашла самый красивый из всех цюрихских галстуков. Но у Штиллера нет подходящей к нему рубашки. Она купила подходящую рубашку.
На парусной лодке (так говорит Сибилла) Штиллер превращался в настоящего мальчишку, серьезного, но не хмурого, вольного мальчишку, счастливого своей игрушкой. Он следил и за рулем и за парусами, а она лежала на носу, свесив руку или ногу в подернутую рябью воду. Здесь, на озере, с ними не было призрака. Берега терялись в осенней дымке, парус белел в ласковых лучах уходящего солнца, на востоке небо уже лиловело, а вода рядом со скользящей лодкой покрывалась тенями, почти черными на зеркальной глади озера. Сибилла подставила лицо последним солнечным лучам, слушала, как булькает вода под их лодкой, когда мимо идет пароходик, и, щуря глаза, смотрела на Штиллера - своего деловитого рулевого, на его тонкое лицо, пепельные волосы: да, он ей очень нравился, этот человек, возможно, будущий отец ее второго ребенка. Но как воспримет эту новость Рольф? Сейчас она не хотела об этом думать. Кстати, завтра Рольф начинает свою прокурорскую деятельность. Какие они оба дельные! Каждый в своем роде. Она тоже решила быть разумной и довольной. Невзирая ни на что! Ведь она еще молода, у нее есть еще время. Как-нибудь обойдется! Может быть, родится ребенок, может быть, умрет Юлика, может быть, с неба упадет звезда и все уладит. Как всегда в лодке, они мало говорили. Над озером жужжал город - машины, люди, школьники махали им с пароходика, возвращавшегося на пристань, и весь мир, если смотреть на него лежа, состоял из одних только красок и блеска, бликов в тени, тишины и звуков; нет, сейчас не время принимать решения! И почему нельзя любить двух мужчин сразу? Штиллер был ей ближе, оп не подчинял ее себе. А Рольф подчинял. Это бывало ужасно, но в чем-то было проще. Рольф не умеет относиться к женщине как к равной. Лодка задела бакен, что-то хрястнуло, Штиллер, говоривший о выставке, зазевался и принес свои извинения. Рольф, собственно, никогда не просит извинить его, он всегда прав. За Штиллера тревожишься, за Рольфа - никогда. Если бы из них двоих сделать одного, вот был бы человек! Иногда Рольф казался ей сенбернаром, которого лучше не брать на сворку, сшибет. Штиллера же она воспринимала как брата, даже как сестру... Свежело, она поднялась, пошла по раскачивающейся лодке к Штиллеру, обхватила его голову мокрыми руками и целовала его, целовала. Он выпустил веревку из рук, парус захлопал, Штиллер спросил: - Что с тобой? - Она сама еще не знала.
"Мужчины смешны! - Сибилла так считает еще и сейчас. - Многого ли стоит ваша серьезность? Дни, недели, месяцы напролет вы мечтаете о любимой, о близости с ней, стремитесь к ней как одержимые, не страшась ни опасностей, ни горькой насмешки, ни жестокости, если кто-то стоит на вашем пути, лишь любимая женщина существует для вас, и вдруг в мгновенье ока все меняется, вдруг оказывается, что заседание важнее, оно так важно, что все должно на него равняться. Внезапно вы начинаете нервничать, женщину считаете какой-то липучкой. Я знаю. Вы сама деликатность ко всем людям, только не к той, которая вас любит. Вот оно, ваше серьезное отношение к жизни! Международный конгресс юристов, встреча с директором выставки - у вас всегда находятся важные дела, а уж опоздать на заседание - боже упаси! И горе женщине, которая этого не поймет или позволит себе улыбнуться! Но потом в мгновение ока вы становитесь такими, как маленький Ганнес во время грозы. Разве я не права? Вы опять приходите, опять кладете голову нам на плечо, вы опять в отчаянии, вам необходимо почувствовать, что вы не совсем одиноки и затеряны в вашем серьезном мире, со всеми вашими прокуратурами и выставками, что вы не совсем лишние и кому-то вы все-таки нужны. Ей-богу, - смеется Сибилла, премилая вы компания!"
Как-то в конце сентября позвонил Штиллер: - Приготовься, мы едем в Париж. - Она не поверила. - Ты это серьезно? - Бодрый голос ответил: Почему бы и нет? - Еще не уверенная в том, что он не шутит, но все же радуясь, она спросила: - Когда? - Бодрый голос ответил: - Завтра, сегодня, когда хочешь! - Расписание парижских поездов они знали наизусть; среди них был ночной поезд, с которым попадаешь в предместья Парижа, когда день еще только брезжит; потом - завтрак с рабочими первой смены в баре при Восточном вокзале - кофе с бриошами, далее прогулка по огромным залам крытого рынка, битком набитым овощами и рыбой, - и все это получаешь так внезапно, совсем как в сказке. - Я сейчас же приду к тебе, - сказала она. Но это оказалось не так-то просто, перед обедом к Штиллеру должен прийти директор музея, а после обеда Сибилла ведет маленького Ганнеса в цирк. - Значит, после цирка! сказала она и положила трубку, вне себя от счастья, словно человек, неожиданно выигравший огромную сумму, более того - опустошенная счастьем. Наконец-то все сдвинется с места!
- Как по-твоему, - спросил Рольф за черным кофе, - не пора ли нам заказать фургоны? Какой день тебя больше устроит? Мне одному с переездом не справиться. На будущей неделе ты никуда не собираешься? - Это было очень некстати, но она понимала настойчивость Рольфа. - Да, да, но сегодня я ничего еще не могу сказать. - Когда же? - Завтра! - Почему ты так нервна? Вовсе нет! С чего бы я стала нервничать! - Она надеялась, что сможет немножко повременить со своим решением, и вдруг ультиматум - двадцать четыре часа! А ведь на карту поставлено все самое важное, самое дорогое на свете судьба Штиллера, Рольфа, маленького Ганнеса и того, кто еще не родился, судьба всех, кого она любит, ее собственная судьба. Сумеет ли она сама выбрать для себя будущую жизнь? Вот что решалось! А Рольф хочет знать это завтра, завтра за черным кофе, потому что пора заказывать мебельные фургоны...
...Детский утренник в цирке (говорит Сибилла) не отвлек ее от мыслей, напротив, именно здесь она сделала свой выбор: "Штиллер! Париж! Риск!" Что за убогий, даже жалостный вид у такого цирка при дневном свете, думала она, - повсюду неприглядная изнанка пышности. Тем прелестнее солнечный свет, янтарные блики под куполом, пестрые ярусы, щебет детей, звон духового оркестра, острый запах зверья, грозное рычание, как в джунглях, - Сибилла находила это восхитительным. В Париже, думала Сибилла, для нее непременно найдется какая-нибудь работа. Это будет наградой за смелое решение. Страха она не испытывала. Клоун, открывший программу, видимо, принимал детей за взрослых дураков и успеха не имел; маленький Ганнес, впервые попавший в цирк, смотрел на глупого дядю без улыбки, даже с некоторым злорадством, когда тот спотыкался и шепелявил; Ганнес не хотел, чтобы он вернулся на арену. Пусть Сибилла скажет ему, чтобы он больше не выходил. Зато прыжки тигра! Щелканье шамберьера и хриплый рык! Сибилла сидела как зачарованная, минут на пять даже забыв про Париж. А Ганнес сосал конфету и спрашивал, для чего злых тигров заставляют прыгать сквозь обруч. Он не видел в этом смысла. Но тюлени привели его в восторг, и к проблемам, которые должна была решить Сибилла, прибавилась еще одна: не хочет ли она стать тюленем? Когда лошади танцевали вальс, маленький Ганнес запросился домой. Сибилла могла бы теперь пойти к Штиллеру. Но не пошла. Пока еще не пошла! А когда семь мужских жизней повисли в зубах улыбающейся с трапеции акробатки, Ганнес, свесившись вниз, обнаружил у входа на манеж грязного человека в больших сапогах, наряжавшего целую свору собачонок в забавные юбчонки, уморительно маленькие фраки и подвенечные вуали. Собаки с нетерпением дожидались своего выхода. Сибилле пришлось усадить маленького Ганнеса к себе на колени, чтоб он не свалился вниз. Кажется, к тому времени она уже приняла окончательное решение, хотя была всецело поглощена щекочущим нервы номером, там, наверху, на сверкающей трапеции. "Как-нибудь обойдется", - думала она. Вдруг все дети единодушно издали ликующий вопль: серебряная девица, перестав парить в небе, сделала сальто-мортале, спорхнула с трапеции на огромную раскачивающуюся сетку, и, смотри-ка, зубы ее были целехоньки, а оркестр оглушительно играл что-то из Верди. Антракт! Ганнес тоже хотел посмотреть зверей, как все дети, но Сибилла продолжала сидеть, словно завороженная. Какая-то особа в цирковом костюме торговала шоколадом, видимо, зарабатывая этим себе на жизнь, для Сибиллы это был лучший аттракцион сегодняшнего утренника - независимая женщина.
Привезя Ганнеса домой, она к семи уже была у Штиллера. Он свистел, заливался соловьем, вытащил даже сундук с шарнирами и укладывал в него вещи. Теперь уже без шуток - они едут в Париж. Почему она не привезла свой багаж? Тут выяснилось, что Штиллер, "так или иначе", должен ехать в Париж, правда, не сегодня и не завтра, но скоро, из-за своей бронзовой статуи, как следует отлить ее могут только в Париже, она непременно должна, быть выставлена, директор очень на этом настаивает. А Юлика? Теперь у него есть великолепный предлог для поездки в Париж, у Юлики не будет повода волноваться, температурная кривая не подскочит из-за его поездки. Сибилла поняла и сказала:
- Нет.
Штиллер оскорбился.
- Я еду.
- Что ж, - сказала она. - Поезжай!
Штиллер заявил, что это смешно. Месяцами они говорили, мечтали о поездке в Париж, а теперь...
- Что ж, - повторила она. - Поезжай.
Штиллер уехал. Ему ведь, так или иначе, нужно было ехать. Он надеялся, что Сибилла раскается в своей блажи, приедет за ним вслед. Но надежды Штиллера больше не интересовали Сибиллу. На следующий день, за черным кофе, она объявила Рольфу: - Я не еду в Париж. - Рольф постарался и в радости сохранить свое исключительное самообладание. Тут она сказала: - Я уеду на неделю к подруге, в Санкт-Галлен. - И - странное дело - он вдруг швырнул чашку об стену. Оставшись одна, Сибилла положила на колени телефонную книжку, потушила недокуренную сигарету, нашла номер врача, единственного, к кому могла обратиться по такому поводу, немедленно набрала этот номер и ждала ответа, не слыша биения своего сердца. Смутило ее только собственное ее равнодушие. Сделать это необходимо, и чем скорее, тем лучше.
Разумеется, Рольф ни минуты не верил в существование санкт-галленской подруги. Сибилла обманывает сто, считает за дурака, пора положить этому конец. Злосчастную встречу в его конторе (после того как Сибилла вышла из клиники) ее супруг, мой прокурор, описал не совсем точно. Ожесточенно молчал (так уверяет Сибилла) Рольф, а не она.
Протоколирую.
Ей битый час пришлось прождать в приемной, покуда секретарша не сказала: - Господин прокурор просит... - Рукопожатие. Сибилле казалось, что сейчас она упадет па пороге, но Рольф ее поддержал, и она (это правда) прямо пошла к окну, как будто явилась сюда полюбоваться видом. - Так это твоя новая контора? - сказала она, словно бы ничего и не случилось. - Отлично! Это было сказано от смущения. - Да, - ответил он, - это моя контора. - Он смотрел на нее, уверенный, что она вернулась из поездки с любовником. - Мне надо поговорить с тобой, - сказала Сибилла. Рольф указал ей на глубокое кресло, как клиентке, предложил сигарету из большой коробки на столе, так сказать, сигарету служебного назначения. - Спасибо, - сказала она и спросила: - Как ты поживаешь? - А ты как? - вопросом на вопрос ответил Рольф. - Они сидели друг против друга и курили. Рольф за своим огромным столом - она по ту сторону, одна-одинешенька. Хочет ли он еще слышать о их былой близости? Мало того, что он иронически спросил: - Ну, как было в Санкт-Галлене? - он еще добавил: - Ты извини, через полчаса у меня заседание. - Конечно, Сибилла и слова вымолвить не могла. Почему он откровенно не спросит: - Где ты была? - Почему просто и прямо не скажет: Ты лжешь! - Вместо этого Рольф сообщил ей, что переезд в новый дом состоялся. По счастью, в тот день погода была недурна... Он говорил о переезде спокойно, деловито, без всякого недовольства, не упрекая ее за отсутствие. - Твои вещи покамест просто втащили в дом, - объяснил он, - ведь я не знаю, как ты хочешь расставить их... а кроме того... - Тут, к сожалению, зазвонил телефон... (Из клиники Сибилла прежде всего заехала на старую квартиру. Ее шаги, гулко отдававшиеся в опустелых комнатах, выцветшие обои с темными прямоугольниками на месте снятых картин, покинутость, разрушение, - неужели она шесть лет прожила в этих стенах? Ужасно видеть все это после ее тайной, унизительной, необходимой, раздирающей душу, несмотря ни на какой наркоз, утраты. Она заплакала: эта опустевшая, покинутая, нестерпимо жалкая квартира - наглядный итог ее жизни. Она попыталась позвонить Рольфу, напрасно, телефон уже не работал. Тогда она поехала в новый дом посмотреть комнату хозяйки: сплошная неразбериха, мебельный склад, бессмыслица - сваленные в кучу зеркала и картины, книги, вазы, шляпные картонки, обувь, швейные принадлежности - всё безукоризненные, дорогие вещи, но не больше, куча вещей, которую можно поджечь и уничтожить. Ганнес ни на минуту не оставлял ее в покое, но когда он захотел показать ей папин кабинет, Сибилла замерла на пороге. Потом поехала сюда!..) Наконец Рольф закончил свой разговор и положил трубку, как видно, стараясь вспомнить, о чем они говорили, когда позвонил телефон. Немного погодя он сказал: - Ах да, тебя вызывали из Парижа. Звонил какой-то господин Штиллер, должно быть, твой любовник. - Сибилла только подняла на него глаза. - Надеюсь, - добавил он, ты не разминулась с ним! - Излишнее добавление, Сибилла уже взяла свою сумку и невольно поднялась с места. - Куда ты? - спросил он. - В горы, - коротко ответила Сибилла, думая об афише, которую видела по пути сюда. - В Понтрезину. - И Рольф, твердолобый упрямец, которому не надоело играть комедию, учтиво проводил ее до дверей. - Поступай, как знаешь, - сказал он и поднял перчатку, которую она уронила. - Спасибо, - сказала она. Теперь, собственно, ей можно было уйти, она и сейчас не понимает, почему не вышла тогда из кабинета, а снова вернулась к окну. - По-моему, мы ведем себя оба как дети, это смешно... - сказала она. Рольф ничего не ответил. - Ты заблуждаешься. - Сибилла не могла больше молчать. - Ты не имеешь права так обращаться со мной. Ты полагал, что я приду просить у тебя прощенья? Но у нас с тобой никогда не было настоящего супружества, Рольф, ни теперь, ни раньше. Никогда! Вот в чем все дело. Для тебя наши отношения всегда были только романом, связью, ты ведь не верил в брак. - Рольф улыбнулся. Сибилла сама удивилась своим словам, своей обвинительной речи. Она совсем не то хотела сказать. - Рольф, - проговорила она и присела на краешек стула, держа в руках сумочку, готовая подняться и уйти, как только почувствует, что она ему в тягость. - Я пришла не упрекать тебя, только... - Рольф ждал. - Не знаю, - тихонько добавила она, - что теперь будет. - Рольф стоял и молчал. "Почему он не поможет мне?" - думала она, забыв, что он и понятия не имеет, откуда она явилась и что перенесла. - Я никогда не думала, что мы зайдем так далеко. Под словом "супружество" я представляла себе нечто совсем другое. Ох, уж эти твои "проповеди"! Я думала, ты говоришь на основании опыта... Она посмотрела на него. - Не знаю, - сказал он, - чего ты хочешь? - Она постаралась собраться с мыслями. - Я не жалуюсь, Рольф, на это я не имею права. Потому, наверно, все так и сложилось. Ты свободен, и я свободна, а все-таки это ужасно грустно... Чего я хочу? - переспросила она. - Ты не знаешь? - Насмешливая, может быть, даже презрительная улыбка промелькнула на ее лице - с такой улыбкой смотрят на человека, который притворяется. Не может же он быть таким чужим, это притворство. К чему он ломает комедию? Вдруг ей захотелось прижаться к его груди, но под взглядом Рольфа она не смогла пройти разделявшие их несколько шагов. - Ты ненавидишь меня? спросила она с невольным, жалким смешком. Когда близкий человек ненавидит впервые, это кажется притворством, комедией, но лицо Рольфа было его настоящим лицом, и ее смех замер. Он ее ненавидел. Он стал совсем другим. Сибилла не узнавала его, Рольф походил на себя только внешне... Любовник!.. - Она продолжала, отвечая себе самой, следуя своей внутренней логике. - Я не искала любовника, ты это знаешь. - Вот как?! - Мне не нужен лишь бы мужчина. Это твоя теория! Я и в тебе не искала лишь бы мужчину. А ты? Зачем ты женился? Ведь ты ищешь женщину, связь с женщиной, все равно с какой. Да, да, так и есть, я говорю правду, ты - холостяк, женатый холостяк! Улыбайся, сколько тебе угодно! Брак - либо судьба, либо вообще ничего не стоит, и тогда он гадок и неприличен. Ты спрашиваешь, чего я хочу. Я вела себя как дура - знаю. Мне было больно, когда ты влюблялся, пусть я была мещанкой. Свобода действий в браке, что это такое? Мне свободы не надо, мне надо быть женой, а не лишь бы женщиной для своего мужа. Тебе этого не понять. Но мой отец для меня тоже не лишь бы мужчина, и Ганнес тоже не лишь бы ребенок, которого любишь просто потому, что он тебе нравится... Ах, Рольф, - перебила она себя, - все это вздор. - Ты хочешь сказать, - подвел итог прокурор, - что наш брак не был настоящим браком? - Да. - И что поэтому ты не обязана сообщать мне, где была эти дни? - сказал он и закурил новую сигарету. - Я вообще не пойму, зачем ты пришла ко мне? - Когда ты так со мной разговариваешь, я тоже не понимаю, зачем пришла, - сказала она. - А ведь я действительно пришла поговорить с тобой. Но ты занят, у тебя нет времени. Знаю. У тебя никогда нет времени, когда тебе это удобно. А я прихожу всегда в самую неподходящую минуту. - Рольф курил. - О чем же ты хотела поговорить со мной? - Я наивна, ты прав. Еще и сегодня. Только знай, твоя высокомерная усмешка больше на меня не действует, имей это в виду. Иногда я считаю тебя глупым. - Она уточнила: - Просто язык у тебя лучше подвешен, вот почему я обычно предоставляю говорить тебе. Неужели ты вообразил, что я считаю тебя единственным мужчиной, достойным любви? Я знаю, что ты был вполне уверен во мне, но ты был уверен не в том, в чем нужно... Помнишь английского офицера, тогда, в Каире? - вдруг выпалила она. - Ты не принимал его всерьез, я знаю! Но в нем было много того, чего нет у тебя и чего мне так недостает, Рольф. Но тогда мне и в голову не приходило, более того, мне показалось бы диким ехать дальше с другим мужчиной, а не с тобой. Почему? Я и сама не знаю, откуда у меня такие понятия о браке, но они остаются еще и сегодня. Может быть, правильнее будет, - подумав, заключила она, - если мы разведемся. - Она смотрела в окно и не видела лица Рольфа. Он молчал. - Подумай над этим! - сказала она. - Я никогда не поверила бы, что мы можем развестись! Когда разводились наши знакомые, мне это казалось правильным, ведь у них-то брак был ненастоящий, а просто связь, узаконенная, легализованная, в угоду буржуазным законам, не более того. Им с самого начала незачем было жить вместе! Все равно что водрузить своими руками пугало, а потом бояться выйти в собственный сад. Между ними не было брака, только узаконенная буржуазная связь. Ты всегда называл меня "мещанкой", когда критиковал мои чувства, а сегодня я думаю, что по сути ты более буржуазен, чем я! Зачем бы иначе, не веря в брак, ты придал нашей связи законную форму? Только потому, что мы ждали ребенка... - Рольф не останавливал Сибиллу. - Я знаю, - улыбнулась она,- тебе ужасно нравится твоя выдержка: "Хочешь ехать в Париж, поезжай, хочешь в Понтрезину - пожалуйста!" Разве не так? Твое великодушие рано или поздно должно меня закабалить. Иногда мне кажется, что ты хочешь, чтобы я стала твоей рабыней, а тогда ты воспользуешься своей пресловутой "свободой". Вот и все. Ты ждешь, что мой "любовник" бросит меня, как ты бросаешь женщин, и тогда останешься только ты; вот она, вся твоя любовь, и самообладание и великодушие!.. Ах, Рольф, опять сказала она, - все это бессмысленная ерунда! - А в чем ты находишь смысл? - спросил Рольф. Но тут снова зазвонил телефон. И Рольфу снова пришлось подойти к письменному столу. - Не знаю, - сказала она, - зачем я говорю тебе все это... - Рольф поднял трубку. Секретарша, как ей было приказано, напомнила господину прокурору о лекции для присяжных заседателей. - Не буду тебя задерживать, - сказала Сибилла, глядя, как Рольф укладывает бумаги в портфель. - Ты на меня сердишься? Почему ты не отвечаешь мне? - Рольф искал свою шариковую ручку на столе, в карманах, опять на столе. - Я понял, - сказал он. - Значит, ты разочарована тем, что я ничего тебе не запрещал... - По его улыбке было ясно, что он пытается представить все в смешном свете. - Нет, - сказала Сибилла, - ты в самом деле не мог мне ничего запретить, Рольф, в том и беда, у тебя со мной всегда была только связь, и потому ты не вправе препятствовать мне, когда я хочу завести новую. - Рольф тем временем отыскал свою шариковую ручку, теперь ничто не мешало ей попрощаться и уйти. Рольф уже подошел к двери; если бы он по-прежнему был ее Рольфом, Сибилла бросилась бы к нему на шею, заплакала бы. Это был не Рольф, это была маска, казавшаяся ей смехотворной. Поступай, как знаешь, - сказал он еще раз, открыл дверь и любезно проводил ее через приемную к лифту.
Итак, ей оставалось только ехать в Понтрезину.
Понтрезина встретила ее моросящим дождем и страхом, словно в пути она ни на секунду не подумала, что рано или поздно действительно туда приедет. Понтрезина - это означало, что поезд дальше не идет. Хуже того, обратных поездов в эти часы тоже не было. Сибилле казалось, что она попала в ловушку. Кроме нее, с поезда сошли еще двое - местные жители. Она предоставила себя в распоряжение носильщика в зеленом фартуке, он погрузил ее чемоданы и лыжи на санки; Сибилла шла за ним по вязкому снегу. Идиотский плакат - с тем же успехом он мог рекламировать купанье на Капри или в Северном море; впрочем, в виду имелся, конечно же, февраль или март - не ноябрь. Носильщик, правда, утверждал, что наверху, в горах, выпал глубокий снег. Но к чему ей снег? К чему ей этот первоклассный и старомодный отель? Целый час просидела она на кровати, не снимая шубки, - так сказать, последней своей связи с домом, слушая "Голубой Дунай", звучавший над безлюдным катком, залитым светом прожекторов. Затем она сошла в бар, заказала виски, ища спасения во флирте с незнакомым господином, который случайно оказался французом, а следовательно - остряком...
Очная ставка с Вильфридом Штиллером, агрономом, назначена на следующую пятницу. "Намечено совместное посещение материнской могилы", - узнал я из копии постановления.
Конец их отношений, как видно, был некрасивый, Даже когда мы сознаем, что все кончено, разрыв, к сожалению, надо еще привести в исполнение. Увы (говорит Сибилла), он не обошелся без унизительных и тяжелых подробностей.
Протоколирую.
Сибилла, страстная спортсменка, целые дни носилась на лыжах по Понтрезине и была рада, что у Штиллера, который тем временем вернулся из Парижа, нет денег приехать к ней. Зато он так упорно преследовал ее телефонными вызовами, что портье, вскоре понявший нежелательность этих звонков, сообщая, что "на проводе Цюрих", строил сочувственную мину. Полуосознанная надежда, что позвонит Рольф, мешала Сибилле раз навсегда сказать нет и не подходить к телефону, а кроме того, наглое сообщничество портье зашло чересчур далеко: - К сожалению, фрау доктор только что вышла, да, буквально сию минуту! - И она, стоя в холле, видела рожу этого благородного сутенера, за свою помощь рассчитывавшего на повышенные чаевые, и шла в кабину вызывать Штиллера. Штиллер же, как видно, потерял остатки здравого смысла. Взбешенный уж тем, что так долго пришлось выклянчивать у Каролы - горничной-итальянки - ее адрес, Штиллер разговаривал с Сибиллой тоном паши. Что могла она ему сказать? Что здесь идет снег, да, очень много снега, но сегодня светит солнышко, да, общество вполне приятное и так далее. Болтала о своих "потрясающих" успехах в лыжном спорте - научилась делать повороты наклоном корпуса, овладела швунгом. Сибилла тарахтела, как девчонка: - Да, да, партнер по танцам здесь имеется "божественный", к тому же француз, вообще "безумно весело", комнатка у нее "прямо сказочная", лыжня "мировая", и предложение руки и сердца ей сделал не только француз, но целая толпа поклонников, "премилая компания", а лыжный тренер - "просто сногсшибательный парень!". - Время от времени слышался голос: "Три минуты кончились, будьте любезны опустить в автомат указанную сумму", - и она опускала в автомат указанную сумму, как будто еще мало было этого детского лепета. Точно сам дьявол подстегивал ее - забавное чувство, во всяком случае, вытеснявшее все прочие, и ничего Сибилла не боялась теперь больше, чем своих настоящих чувств...
Рольф, ее супруг, молчал.
Когда в один прекрасный день Штиллер собственной персоной появился в отеле, желая выяснить, что, собственно, здесь происходит, у него недостало силы избавить окончательно запутавшуюся женщину от ее фальшиво-ребячливого тона. Напротив, Штиллер болезненно реагировал на этот ее тон, и Сибилла, почуяв свое превосходство, безжалостно им воспользовалась. Как будто в ней сработал неведомый механизм: как только она почувствовала, что этот человек себя жалеет, ей захотелось его оскорблять. Они прогуливались по долине, ведущей к Самедану: Сибилла в черных спортивных брюках - элегантная, стройная, загорелая, Штиллер - в неизменном коричневом плаще военного образца, бледный, как все горожане там, внизу. - Ну, что твоя выставка? спросила она. - Отлил ты свою бронзу? - Ее небрежно-веселый тон действовал на Штиллера угнетающе, он поглупел, не знал, что ответить. Даже дюссельдорфский поклонник, разбитной малый, напичканный историями из жизни военных летчиков на восточном фронте и на Крите, был более забавен, чем Штиллер! Это она выложила ему напрямик. - Да, скажу я тебе, этот умеет жить! Деньги к нему так и липнут!.. - И Штиллер должен был выслушать, как умение "делать деньги" импонирует женщине и как этот дюссельдорфец, наследник крупной фирмы (тяжелая промышленность), умеет легко жить. - Впрочем, он мужчина не моего типа! - сказала она. Штиллер взглянул на нее исподлобья, он пребывал в меланхолии, продолжал молчать. Только один раз сказал: - Прямо с души воротит от твоей Понтрезины! - Сибилла на днях подвернула ногу и теперь слегка прихрамывала. - Но вчера я уже опять танцевала! - Ее так и подмывало восхищаться всем, что презирает Штиллер. Она снова принялась рассказывать о дюссельдорфском поклоннике - он так остроумен, так содержателен, вдобавок кавалер Железного креста, какие только "идеи" его не осеняют. Если, например, ему покажется, что он оскорбил человека - женщину или мужчину, все равно, - он дарит обиженному "мерседес". Факт! Штиллер только сказал: - Я и не сомневаюсь. - Или другой пример: одна молодая девушка в их отеле влюблена в шведского студента, у дюссельдорфца сразу возник очаровательный план - он вызвал студента сюда самолетом, даже оплатил билет. - Просто очаровательно! - воскликнула она, чтобы доказать своему скучному брюзге, что мужчины, делающие деньги, тоже не лишены шарма. Штиллер ограничивался кратким: - Возможно! - или спрашивал: - Зачем ты мне это рассказываешь? Тем не менее он огорчался и не знал, как остановить Сибиллу. Кстати, во время этой прогулки она впервые заметила, что Штиллер заикается, плохо выговаривает слова, начинающиеся на букву "м". Мимо них пронесся на лыжах загорелый малый, на кофейном лице ослепительно сверкнула белозубая рекламная улыбка тренера по лыжному спорту. - Хелло! - приветствовала его Сибилла. Это Нуот! - Штиллер спросил послушно и устало: - А кто такой Нуот? - Лыжный тренер! Вот кто! - Когда она подвернула ногу, он донес ее, Сибиллу, до самой спасательной станции. - Золото, а не человек, верно? - В этом же тоне она продолжала и дальше. Конечно, Сибилла понимала, какого рода заведения предпочитает Штиллер, что-нибудь вроде трактира, посещаемого местными жителями. Но, подстегиваемая дьяволом - а, как сказано, она наслаждалась этим, - Сибилла повела Штиллера в "сногсшибательный ресторан". Почему он не возражал?! Его неуверенность, нерешительность сердили Сибиллу. Она чувствовала, что окончательно предоставлена самой себе. И такого мужчину она любила! В "сногсшибательном ресторане" царил "местный колорит" - именно этого Штиллер терпеть не мог; в гардеробе не менее шести пар рук помогали им раздеться, фрау доктор приветствовали как постоянную гостью, - и дальше продолжалось все в том же духе: лучший столик, два меню, отпечатанные литерами гутенберговской Библии, и метрдотель во фраке, любезно поставивший их в известность, что получены свежие омары! Любезность таинственно-интимного свойства - смесь благородства и вымогательства, вовсе обескуражившая мелкого буржуа Штиллера, который и без того был не в духе. На столике стояли три розы, разумеется, включенные в стоимость блюд, и горели свечи. Штиллер не решался сказать Сибилле, что цены здесь - сущая насмешка. - Что ты закажешь? - спросила она с материнской заботливостью. Деньги у меня есть. - Кельнер, наряженный сельским виноградарем, уже стоял с вином у их столика. Сибилла заказала "свое обычное шато-неф-дю-пап" бутылка шестнадцать франков. - Вот увидишь, - сказала она Штиллеру, шато-неф у них - сказка! - Она сама прислушивалась к себе как бы со стороны, дьявол снабжал ее словами, на которые Штиллер не умел ответить. Потом, мельком заглянув в карточку, она заказала "свое обычное" филе-миньон, а беспомощного Штиллера заставила заказать устриц; Штиллер позволил себе усомниться, идет ли шато-неф к устрицам, но должен был признаться, что никогда не ел устриц и потому казался себе неполноценным человеком, которому не стоит вступать в спор. Итак, устрицы! А потом Сибилле поклонился какой-то господин коротко, чтобы не мешать им, он сказал по-французски, что сегодня выдержал испытание и получил второй спортивный разряд. Сибилла поздравила его, помахав рукой, и оповестила Штиллера, что это и есть Шарль Буайе. Угрюмо жевавший булочку, голодный Штиллер спросил: - А кто он такой? Божественный танцор, француз! - Штиллер отведал шато-неф, а Сибилла тем временем рассказала "прелестную" историю о том, как, танцуя с этим господином, в шутку обратилась к нему как к Шарлю Буайе 1, и подумать только, оказалось, что его фамилия действительно Буайе! Кстати, он дипломат. - Разве не забавно? - спросила она. Штиллер поглядел на Сибиллу, как пес, не понимающий людского языка, и она чуть не погладила его, как пса. Но не сделала этого, чтобы не возбуждать напрасных надежд. Увидев, что Штиллер уже приложился к вину, она бодро сказала: - Твое здоровье! - И он, смутившись, поднял свой уже почти пустой бокал: - Твое здоровье! - Притом у Сибиллы было так гадко на душе, что она почти не прикоснулась к "своему" филе-миньон, а Штиллер, волей-неволей, проглотил дюжину устриц. Сибилла она поддерживала беседу одна, Штиллер был угрюм и молчалив - зажгла сигарету и сообщила: - Я получила письмо от Штурценеггера, ему нужна секретарша, и именно я! Что ты на это скажешь? - Штиллер трудился над устрицами. - Он влюблен в меня! - закончила Сибилла. - Даже муж мой это заметил. Серьезно, мне этот твой приятель тоже нравится. - Заодно она давала Штиллеру ряд ценных указаний: - Попробуй соку, ведь в нем весь вкус, милый мой! - Штиллер послушно попробовал соку. - Я говорю серьезно, Штурценеггер приглашает меня. Ему безумно нравится Калифорния. Сто долларов в неделю - шутка ли, и дорога оплачена, до моря там четверть часа, не больше!
1 Шарль Буайе - известный французский генерал конца XIX века.
И так далее.
Лишь на обратном пути были сказаны какие-то настоящие слова, и то одною Сибиллой. Они шли по хрустевшему снегу, дыханье замерзало у губ, было очень холодно, но красиво, слева и справа - сугробы, дома под белыми пуховыми перинами, над домами звезды, - фарфоровая ночь.
- Где, собственно, ты живешь? - осведомилась она, когда они остановились у претенциозно-безвкусного подъезда ее отеля. - Завтра ты еще будешь здесь? - сразу задала она второй вопрос, как бы приближая момент прощания, - если возможно, окончательного. - Для меня это был просто шок, ее слова падали в его молчанье, - вдруг ты наконец можешь ехать, тебе все равно надо ехать в Париж, подвернулся удобный повод, и я вдруг должна следовать за тобой, наш Париж вдруг стал реальностью; знаешь, в этот момент я почувствовала себя кокоткой... - Штиллер молчал, трудно сказать, понимал ли он, что именно сломалось в Сибилле. О чем он думал? Больше ей нечего было ему объяснять, и она спросила, как называется созвездие над заснеженным подъездом. Ей пришлось спросить дважды, пока Штиллер ответил. - Да, сказала она, как будто это имело отношение к созвездию, - да, где-то я буду через год? Не знаю. Может быть, действительно за океаном, в Калифорнии!.. Смешно, - сказала она еще, - про тебя-то все известно заранее. Твоя жизнь никогда не переменится, даже чисто внешне. - Она сказала это без злого умысла, но, почувствовав, как неласково, черство прозвучали ее слова, захотела смягчить их: - А ты сам, разве ты думаешь, что можешь стать другим человеком? - Это звучало не более ласково, скорее, напротив. Теперь слова не достигали цели. - Ах, Штиллер, - сказала она напоследок, - я тебя по-настоящему любила. - Какой-то лыжник, вероятно, тренер, как и Нуот, стремительно пронесся на чуть пощелкивающих лыжах мимо молчащей пары. Они долго смотрели ему вслед, будто лыжный спорт занимал их сейчас больше всего на свете. К сожалению, он скоро исчез из виду и снова оставил их наедине друг с другом. А потом - невтерпеж им стало зябнуть, и они расстались - еще не умея расстаться насовсем, - условились встретиться и вместе позавтракать.
К завтраку Штиллер не явился.
Два дня спустя, когда она вышла из ресторана в сопровождении дюссельдорфского поклонника, Штиллер стоял в холле, как призрак, не сделав ей навстречу ни шагу. - Где же ты был? - спросила она, застигнутая врасплох и даже не поздоровавшись с ним. - Ты уже обедала? - спросил он. - А ты нет? - ответила она тем же вопросом. Штиллер был бледен, измучен, небрит. Откуда ты явился? - спросила она, и Штиллер помог ей надеть шубку, которую нес следом за Сибиллой так называемый "бой" в цирковой ливрее. - Я ждала тебя позавчера к завтраку! - сказала Сибилла и еще раз спросила: - Откуда же ты явился? - Она кивнула господину из Дюссельдорфа, который ждал ее у лифта, раскуривая сигару, и умел так изящно стушеваться, что Штиллер даже не заметил этого сердцееда, кавалера Железного креста... Штиллер приехал прямо из Давоса. Он сказал ей об этом, когда они выходили через вращающуюся дверь на мороз. - Из Давоса? - спросила она, но тут ее отгородила от Штиллера стеклянная створка. - Из Давоса? - переспросила она, когда он уже вышел. Штиллер побывал в санатории у больной жены, говорил с ней. Его отчет был сухим и кратким. - Вот и все,- заключил он. - Ты удивлена? - Да, правда, целое лето Сибилла ждала, надеялась, требовала без слов. А теперь это оказалось для нее ударом. Она чувствовала себя виноватой. - А Юлика?! Что тебе сказала Юлика? - Но это, как видно, не интересовало Штиллера. - Вы расстались? - спросила Сибилла. - Как?! Не можешь же ты ее так просто... Штиллер казался Сибилле страшным, бесчеловечным. Его поступок ужаснул ее. Впервые сейчас Юлика перестала быть призраком, стала реальной женщиной, несчастной, покинутой, больною сестрой. - Штиллер, - сказала она, - ты не должен был этого делать... - и поправилась: - Мы не должны были... Мы не имеем права... Я виновата, я знаю. Но это же безумие, Штиллер, это убийство... - Штиллер беззаботно, даже злорадно смотрел на опечаленную Сибиллу. Он воображал себя свободным, совсем свободным и в данный момент гордился тем, что вышел из своей пассивной роли. - Я голоден, - сказал он, достаточно ясно давая понять, что у него нет ни охоты, ни повода заниматься Юликой. Они зашли в трактир, где местные железнодорожники, каждый попыхивая сигарой "бриссаго", отмечали окончание недели, сражаясь в йасс 1. Увидев шубку Сибиллы, они приумолкли, покуда один не сказал: - Что ж, будем играть или нет? - Меню, отпечатанного литерами гутенберговской Библии, здесь, правда, не было, зато была толстуха хозяйка, которая стерла с лакированного стола пивные лужицы и крошки и, пожелав доброго вечера, протянула Сибилле и Штиллеру мокрую руку. На черной доске, висевшей между лавровыми венками и кубками какого-то стрелкового союза, были обозначены цены на разливное вино - вельтлинер, кальтеpep, магдаленер, дооль и проч.; над доской неизменный, хотя уже поблекший портрет генерала Гюизана. Голодный Штиллер, точно лесоруб, вернувшийся с тяжелой работы, деловито и сосредоточенно разломил ломоть хлеба. Сибилла сидела на лавке у печки, лаская кошку, неожиданно вспрыгнувшую ей на колени. Штиллер, очень довольный, заказал "рёстли" и "бауэрншюблиг" 2. Салата здесь не полагалось.
1 Йасс - швейцарская карточная игра.
2 Народные швейцарские блюда.
Пока один из железнодорожников тасовал карты, остальные, в тоне напускной озабоченности, - на самом деле их это не очень-то интересовало, толковали о конференции четырех держав: перевод денег, а толку чуть! Но потом, захваченные игрой, замолкли, и под низким потолком трактира повисла тишина, подчинявшая себе также Сибиллу и Штиллера. - Ты еще ничего не рассказал мне о Париже, - заметила Сибилла, которую угнетало это молчание. Когда толстуха хозяйка пришла - правда, еще не с вожделенной едой, только с вельтлинером, Штиллер спросил, не найдется ли у нее комнаты. - На одного или на двоих? - спросила хозяйка. И Штиллер ушел смотреть комнату... Некоторое время Сибилла сидела одна - единственная женщина в трактире; она, не читая, перелистывала журнал велогонщиков. Какой-то рабочий присел за ее стол. Слизнув пивную пену с губ, он стал разглядывать даму с нескрываемым недоверием и неодобрением, даже презрительно, точно уже знал то, о чем бедняга Штиллер еще не имел понятия. Как примет Штиллер ее признание, если, стоит ей попытаться облечь его в слова, оно кажется невероятным, неправдоподобным, чудовищным ей самой. Сибиллу удивляло и то, что она может смотреть в глаза Штиллеру, однако она смотрела, когда он вернулся и сел рядом, голодный, веселый при виде еды, причем его не заботило, что уже пообедавшая Сибилла ни к чему не прикасалась, только пила вишневку. - В районе Бергюна - снежный обвал, - сказал один из дорожных рабочих. Но слух оказался преувеличенным: Штиллер видел обрушившуюся лавину и сообщил довольно чванливым загорелым мужчинам, с неизменными сигарами во рту, что дорога уже расчищена. Ее удивило и восхитило, что Штиллер хладнокровно и деловито сбил спесь с внушающих ей смутный страх игроков за соседним столом, она почувствовала себя каким-то образом защищенной. Рабочий за их столом тоже перестал презрительно смотреть на Сибиллу, он даже, по собственному почину, придвинул ей пепельницу. А расплатившись за пиво, пожелал ей и Штиллеру приятного вечера "друг с другом". Штиллер, не переставая есть, спросил: - С тобой что-нибудь приключилось? - Почему? - Ты сегодня такая тихая. - Я рада, что ты приехал, я была ужасно зла на тебя, думала, ты удрал, а меня бросил здесь. - Она сняла с колен мурлыкавшую кошку, та прыгнула на пол, подняла хвост. - Почему ты не дал мне знать? - сказала Сибилла. - Я наделала глупостей, так и знай, кучу глупостей! - Штиллер продолжал жевать, как видно, не придавая ее словам никакого значения. Он был в Давосе, порвал с больной Юликой; что теперь еще могло его испугать! Он улыбнулся. - Что же ты наделала? - Но тут появилась толстуха хозяйка с двумя стаканами кофе и выручила Сибиллу. Сибилле не хотелось говорить. Бывают в жизни события, которые, собственно, большого значения не имеют, но приобретают его, едва о них заговоришь, хотя сами по себе и продолжают оставаться незначительными. Черный кофе в стаканах внушал опасение, горький, горячий, он обжигал язык, но вместе с тем был жидким и похожим на что угодно, только не на кофе! Он попытался спасти его с помощью чувства юмора и большого количества сахара, но сахар сделал эту серо-коричневую бурду совершенно невыносимой. Теперь он рассказывал о Париже. Она делала вид, что слушает. Почему она не провалилась сквозь землю? Но разве нам иной раз не снятся кошмары, однако наутро мы не проваливаемся сквозь землю! Именно кошмаром, чудовищным сном представлялись Сибилле две прошедшие ночи... - Да, кстати, я тебе привез кое-что! - прервал Штиллер свой рассказ о Париже. Куда только я их дел? - Она подлила вина ему и себе. - Ты, конечно, знаешь эти парфюмерные магазины на Вандомской площади? - Штиллер, смеясь, рассказывал о том, как искал ей духи. Знаменитая Вандомская площадь четырехугольник, окруженный аркадами, как известно, является цитаделью французской парфюмерии; каждая фирма представлена здесь своим магазином, необходимо знать марку духов, которые ищешь, в противном случае придется обойти все магазины подряд и тебе там надушат кончики пальцев. Штиллер вообразил, что узнает запах Сибиллы среди тысячи запахов. Продавщицы очаровательны, они душат собственные маленькие ручки, так как у Штиллера уже не осталось ни одного свободного пальца. Конечно, он все больше теряет уверенность, ходит по всей Вандомской площади, из магазина в магазин, от запаха к запаху, от руки к руке. Продавщицы не смеются над ним, напротив, их восхищает его озабоченная серьезность, хотя он недостаточно владеет французским, чтобы описывать запахи. Штиллер старается запомнить названия. Например, на правом указательном у него "Scandale". Но в течение дня, последнего дня в Париже, все названия перепутались. Он может только протянуть палец: "Celui la!" 1 Иногда даже продавщицы не могут разобраться, они призывают на помощь le patron 2. То все духи напоминают Штиллеру Сибиллу, - то ни одни. С ума сойти, чего только не бывает: его руки - две палитры благоуханий, он ходит по магазинам, растопырив пальцы, чтоб не смешать ароматы. Как много значит едва различимый оттенок запаха - какое блаженство и какая мука! К тому же продавщицы желают знать, для кого духи, блондинка его дама или брюнетка, а может быть, рыжая? Оказывается, это важно, еще бы, и, кроме того, Штиллер узнаёт, что одни и те же духи пахнут по-разному у разных женщин. Что за польза ему тогда от всех этих девиц, от пробы на чужих пальцах? Перед самым закрытием магазинов он сдался. Вечером, глядя на Жуве в "Ecole des femmes" 3, он совершенно забывает о своей цели, наслаждаясь игрой актера; но руки-то Штиллера остаются при нем, и в антрактах он снова обнюхивает каждый свой палец. И по пути домой тоже: останавливается посреди улицы, снимает перчатки, нюхает. Его обоняние опять свежо, восприимчиво, но Штиллер все равно не в силах понять, какими духами пахнет тот или другой палец, запахи слились воедино, все тщетно! Наконец, так ничего и не добившись, он моет руки. Наутро, перед самым отходом поезда, он идет и покупает духи, положившись на волю божью... - Понятия не имею, те ли это? - смущенно сказал Штиллер, извлекая из кармана маленький, некогда элегантный пакетик, изрядно пострадавший от долгого пребывания в кармане
1 Вот эти! (франц.)
2 Здесь: хозяин (франц.).
3 "Школа жен" (франц.). - пьеса Мольера.
брюк. - "Iris gris" 1, - засмеялась она. - Годятся? - спросил он, и Сибилла быстро открыла флакон, растерла несколько капелек на ладони: - "Iris gris" - чудесные духи! - и Штиллер тоже понюхал, теперь уже не чужую, а, так сказать, искомую кожу; вдыхая запах духов на ее коже, он испытал разочарование. - Нет! - сказал Штиллер. - Не те! - Сибилла тоже понюхала. Но разве не прелесть? - Она утешала его искренне, не притворяясь, и спрятала флакончик в сумку. - Я тебе очень благодарна! - Потом Штиллер расплатился, они допили вино, так и не выяснив, останется Сибилла здесь или вернется к себе в гостиницу. Что он надумал? Казалось, он твердо решился на что-то. Но на что? - Допей свое вино, - сказал Штиллер. Он не торопил ее. Он еще сидел, но уже снял ее шубку с крючка на стене. - Я тебе что-то скажу - хотя это не важно, ей-богу, не важно, - начала она. Он не проявил ни малейшего любопытства, и Сибилле стало еще труднее найти нужные слова; как видно, он все еще ни о чем не подозревал! Ни о чем! А может быть, уже знал и действительно считал это неважным? - Я страшная дура. - Она улыбнулась. - Я решила тебе отомстить самым пошлым образом - две ночи с двумя разными мужчинами. - Казалось, он не слышит, не понимает ее. Он даже не вздрогнул, молчал. А потом пришла толстуха хозяйка, принесла сдачу, осведомилась, подать ли господам завтрак в комнату, или они утром спустятся сюда. Она стояла у их столика, стараясь проявить гостеприимство. Почти десять минут шел разговор о лавинах, о погоде вообще, о том, как трудно стало держать трактир в послевоенные годы. Когда они снова остались одни, Штиллер с шубкой Сибиллы на коленях спросил: - Что ты хотела этим сказать? - Она поглядела на подставку для пива, которую он вертел на столе, и повторила ясно и вразумительно; как бы он это ни принял, ясность казалась ей теперь необходимым, последним прибежищем, честности, душевной чистоты. - Я две ночи подряд спала с чужими мужчинами, каждую ночь с другим, да, именно это я и хотела сказать... - Теперь-то он знал. Теперь их будущее (так она думала) зависит только от того, как Штиллер примет это "неважное", это чудовищное обстоятельство. Железнодорожники кончили играть, один из них вытер маленькой губкой грифельную доску, так как было уже подсчитано, кто сколько выиграл или проиграл, комментарии к проигрышу потонули в зевоте, все равно ничего уже нельзя было изменить. Время близилось к одиннадцати. Надев форменные фуражки, железнодорожники тоже пожелали последней остающейся паре "приятного вечера друг с другом". Штиллер все еще вертел в руках подставку. - Мне это знакомо, - сказал он, - но я никому не рассказал об этом. Впрочем, это было давно! Я знал, хорошо знал, кого я люблю, и все же... Это случилось, когда я ехал к ней, накануне встречи. Вдруг меня занесло... - сказал он и отодвинул подставку. - Как тебя. Мне это знакомо... - Больше он ничего не добавил. "Занесло" - это выражение утешало Сибиллу, оно как бы давало ей надежду, что все еще можно вернуть, исправить, что с этого часа она снова вступит на верный путь. В тот вечер (так она говорит) они еще верили, что путь этот может быть общим.
1 "Серый ирис" (франц ).
Они заблуждались.
Наутро - после горячечной ночи - они простились на маленьком понтрезинском вокзале. Когда поезд наконец отошел, она не двинулась с места, стояла, как статуя на пьедестале, и оба они - Штиллер у открытого окна, Сибилла на перроне - подняли на прощанье руки. С тех пор Сибилла, жена моего прокурора, больше не видела пропавшего без вести Штиллера. Она не спеша вернулась в отель, спросила счет, уложила вещи и уехала в тот же день. Вернуться, как ни в чем не бывало, к Рольфу, она не могла, и Редвуд-Сити казался ей единственным выходом: ей надо работать, жить одной, зарабатывать деньги. Иначе она чувствовала себя всеми отринутой: расстояние между порядочной женщиной и шлюхой оказалось на редкость коротким. В Цюрихе Рольф встретил ее сообщением о том, что готов развестись. Она предоставила ему оформить развод и попросила отпустить с ней в Редвуд-Сити маленького Ганнеса. Они не касались своих отношений - только практически важных вопросов, правда, вопрос о Ганнесе, их сыне, решить было нелегко, как знать, что лучше ребенку. Рольф попросил сутки - подумать. Потом, к удивлению Сибиллы, ответил согласием. Она благодарила его и плакала, слезы падали на руки Рольфа; в канун рождества муж проводил ее на главный вокзал, и она уехала в Гавр, а оттуда пароходом в Америку.
Мой друг-прокурор сообщил, что заключительное слушание дела (с объявлением приговора) назначено на будущий вторник.
Америка принесла Сибилле почти монастырское одиночество. Она осталась в Нью-Йорке. Когда молодой Штурценеггер приехал из Калифорнии встретить секретаршу, которая, собственно говоря, была ему не нужна, Сибилла, благодаря хорошему знанию иностранных языков, уже нашла себе другое, вполне приличное место. Восемьдесят долларов в неделю. Она очень гордилась этим. А Штурценеггер, который отнесся к новости отнюдь не трагически, один отбыл обратно в свой Редвуд-Сити, предварительно угостив Сибиллу ужином во французском ресторане в Гринвич-Вилидж. С метанием из стороны в сторону было покончено. Новый ее путь был достаточно суров. Сибилла - девушка из богатого дома - впервые поняла, что, как многие другие, в сущности, предоставлена в жизни самой себе, сама за себя отвечает, зависит от своих способностей, от спроса, от настроения своего работодателя. Странно, но она восприняла это как свободу. Как почетное положение. Работа у нее была скучная - перевод деловых писем на французский, немецкий, итальянский, все письма были похожи одно на другое. А первая собственная квартира Сибиллы! Там нельзя было днем ни читать, ни шить без лампы, нельзя было открыть окно - все мгновенно покрывалось сажей, а чтобы заснуть, ей приходилось затыкать уши воском. Она сознавала, что миллионы людей живут еще хуже и что жаловаться она не имеет права. Да и вообще о жалобах не могло быть и речи, хотя бы из-за Рольфа. К счастью, ей удалось на дневное время отдать Ганнеса в еврейско-немецкий пансион для детей. Все свое свободное время, если позволяла погода, она проводила с Ганнесом в близлежащем Сентрал-парке. Там росли деревья...