— Генерал из тебя вышел бы отменный, — сыронизировал крысомордый.
Видек торопливо, глубокими затяжками курил. С тех пор, как у него родился ребенок, он не имел из дому вестей. Все его письма оставались без ответа, он начинал сомневаться, что их вообще пересылали жене. Неведение для солдат штрафбата было естественным состоянием. К тому же каждый знал — они служат здесь без права переписки. Это распространялось и на посылки. И на обычные, положенные солдату вермахта рационы. И на такие товары, как табак, шоколад, спиртные напитки. Они были изгоями, которых все должны были чураться, словно прокаженных, уголовными преступниками, которым вместо формы полагались чуть ли не лохмотья, да и те не по росту, их пригнали сюда, чтобы выжать из них максимум, а потом поступить, как с отработанным материалом. И никто ничего не мог изменить, ни обер-лейтенант Обермайер, ни гауптман Барт. Обермайер однажды по телефону поинтересовался у Барта: мол, когда солдаты будут получать письма из дому.
— Письма? — искренне удивился Барт. — Вы, что ли, ждете писем из дому, Обермайер?
— Не только я. Мои люди не в курсе, как там дома дела, в особенности те, у кого жены в Германии остались.
— Вот уж кому повезло так повезло! Передайте своим людям, что они должны радоваться, что не в курсе всего, что творится дома. Поверьте, дорогой мой, так куда спокойнее. А вообще вся почта поступает на познанский адрес штрафбата. Там есть такой майор Крацнер, он сейчас там командует. Я слышал, при золотом партийном значке, а перед этим преподавал в каком-то национал-социалистическом учебном заведении. Так вот, сейчас в Познани такие же морозы, как и здесь. И у Крацнера есть возможность спастись от холода — можно письмами печки топить.
— С письмами придется пока подождать! — Только это и приходилось слышать и Видеку, и всем остальным. И сам Обермайер по примеру своих подчиненных мало-помалу впадал в состояние индифферентного фатализма — а, дьявол с ним со всем — будь что будет! Артобстрел? Ну и что с того? Погибшие? Так войны для того и придуманы, чтобы убивать. Работа до изнеможения? Так привыкнуть можно. Жизнь? Скотская, согласен. И поэтому сказал своим:
— Наплевать, километр, десять или сто — будем рыть дальше!
— Впрочем, какая разница — все равно здесь все до единого околеем! — бросил крысомордый.
— Не надо так, — возразил Дойчман.
Тут Видек криво улыбнулся Эрнсту:
— А ты что, всерьез веришь в эту бодягу? В «испытание фронтом»? Что нас всех после этого помилуют? Согласен — может быть, Шванеке или вот его…
Видек кивнул на крысомордого.
— Их, возможно, и помилуют. Потому что они — хоть и отпетые, но уголовники.
— Подумать только! — вставил явно задетый крысомордый.
— …помилуют, — не обращая внимания на его колкости, продолжал Видек. — Чтобы потом вздернуть при случае. Может, и у меня крохотный шанс остается. Я ведь просто деревенщина. Но ты, или там этот… Какого? Полковник Бартлитц? Или остальные политические? Их когда закопают, тогда и помилуют.
— Ничего, я скоро отсюда выберусь, — многозначительно изрек крысомордый.
— Никому отсюда не выбраться, — отрезал Видек.
— Плевать мне на вас, все видите в черном свете.
Крысомордый, поднявшись, направился к выходу из землянки:
— Вот попомните мои слова — выберусь! И скоро. Приеду в Берлин, усядусь у «Кранцлера»[6] и буду себе кофеек попивать. Так и быть, вам черкну пару строк. Спорим?
Полуобернувшись к ним, рядовой Кацорски осклабился и стал выбираться из землянки в траншею.
— Что тут скажешь — рехнулся человек, — заключил Видек.
Дойчман выглянул из землянки. У входа белела куча снега — импровизированный бруствер. Погромыхивала артиллерия. Огонь с рассеиванием, по площадям.
— Ты своей жене никогда не изменял? — помолчав, спросил Дойчман Видека.
— Чего? — выпучил глаза тот.
— Ты когда-нибудь изменял жене? — повторил вопрос Дойчман.
— Вот смех! К чему мне ей изменять? — недоумевал Видек — А ты что? Успел изменить?
— Да нет.
— А мысли такие в голову приходили?
— Кому они не приходят? А почему ты спросил?
— Так просто, — ответил Эрнст.
— Так ты ей изменил? — допытывался Видек.
— До недавнего времени только в мыслях.
— Ну и нервы же у тебя!
— Предал я ее, — обреченно произнес Дойчман.
— Предал? Как это? Изменил, что ли? С кем же? Уж не с какой-нибудь там русской? И где ты ее здесь откопал?
— В Орше, — ответил Дойчман.
— Слушай, а они здесь вообще водятся? Мне казалось, что люди только выдумывают эти истории.
— Водятся, водятся, — заверил его Дойчман. — Так вот, она попросила меня остаться здесь. Сказала, что мне, мол, нечего домой возвращаться. И я, понимаешь, и сам теперь не знаю, как быть, если… Если…
Тут Дойчман беспомощно развел руками. Что должно было означать это «если», он и сам толком объяснить не мог. Вероятно, если вдруг наступит мир и всем позволят остаться там, где они захотят; если бы он с математической точностью проанализировал бы свои чувства к Юлии и Татьяне, если…
— Так вот, я ее предал, — продолжал Эрнст. — И не знаю теперь, как быть. Представления не имею. Понимаешь, все вот это, наш штрафбат, там Юлия, здесь Таня, вообще не могу разобраться — заплутал.
Они замолчали. Снаружи тарахтели автоматы, в промежутках между очередями завывали выпущенные русскими легкие мины, а еще несколько секунд спустя слышались глухие разрывы.
— Опять началось, — констатировал Видек.
И тут же перескочил на другое:
— Знаешь, а если на самом деле устал как собака, тогда дрыхнешь даже под обстрелом.
Тут раздался душераздирающий вой и где-то совсем рядом рвануло, да так, что землянку тряхнуло, и Дойчман, не успев понять, что произошло, оказался на земляном полу. Поднимаясь, он стал стряхивать со спины прилипшие к ней перемешанные со снегом коричневатые комья земли. И вдруг сквозь вой и разрывы ему послышался человеческий голос. Голос показался ему знакомым, но Эрнст не мог понять, кто это — настолько мало голос этот походил на человеческий, скорее он мог принадлежать зверю, внезапно обретшему дар речи и решившему сообщить миру о переносимых муках.
— Бог ты мой! Бог ты мой! Бог ты мой! — монотонно и жутко бубнил кто-то, ненадолго замолкая, вздыхая, вскрикивая, вереща, шепча. — Бог ты мой — что же это?
И потом снова: «Бог ты мой, бог ты мой…» И так до бесконечности.
— Да это же наш крысомордый! — воскликнул Видек.