Медленно уходит назад обломок постамента. Лишь гранитные зазубрины там, где высился единовластный хозяин Енисея...
Ни единой души там. Мертво.
Снова появилась Нина. Руки в крови. Отдала ключи, сказала: картежник кровью харкал. Обошлось, вроде.
Владимир Питиримович, не ответив, протянул бинокль и ей. Показал за корму.
- Курейка! Памятник самому...
- Во-он ему памятники! - жестко возразила Нина, кивнув в сторону покинутых сел, где, как покосившиеся кресты, торчали заросшие стропила. На тысячу верст тянулись они вдоль Енисея, брошенные, развеянные непогодой селения... - Ты рассказал бы человеку. Подробно. Он бы записал... Владимир Питиримович посмотрел на нее недовольно, промолчал.
Она взглянула на меня и - жестом пригласила выйти из рубки. К поручням.
Обвела рукой берег, на котором все выше и выше подымались к югу скрюченные полярные березы.
- Здесь сплошь ссылка. Деревни литовские, немцев Поволжья, эстонцы... Интернационал. Вот куда его прибило. Пристани Соленый, Потаскуй... Еще Кривляк - особый надзор. А вон там, в девяти километрах от берега - Сиблон, пострашнее Освенцима. Убивали морозом, заливали ледяной водой связанных. "Крытка" - особый режим. Для бегунов. Стены, пол, потолок - непросыхающий бетон. Отопление горячим паром. Год-полтора - и туберкулез. Смертники... И так всю дорогу, как говорит Владимир Питиримович. От Дудинки до Игарки заколочены... - Она стала загибать пальцы. - Хантайка, Плахино. А после Игарки - не перечтешь!.. В Шайтинской царил предколхоза Давыдов. Кричал, что он тот самый Давыдов, который у Шолохова. Потому и сослали, чтоб не маячил, не портил картины... Там были ссыльные немцы Поволжья. Давыдов не расставался с наганом. Пил зверски, продавал рыбу на проходящие суда. Весь улов. Выручку - себе... Все ему прощали. Освободили досрочно - за свирепость: беглецов сам настигал, руку приносил - в доказательство... Ну да, отрубал и приносил, как раньше татаро-монголы - головы врагов к седлу приторачивали... Всех держал в ужасе. Пока не собрал деревню, не объявил, что ее отныне называть Давыдовкой, в честь него, бессменного председателя... Только тогда и сгорел... Ишь чего захотел, возле памятника-то... Кержаки, крепкий народ, и те прятались... До пятидесятого года об одном селении никто не знал. Только в пятидесятом заметили с самолета...
Снова проплыли деревни. Крыши обвалились. Дров на берегу нет...
- ...Остяцкая, Савина... - Пальцев на руках Нине не хватило, и она как-то беспомощно прижала ладони к своему телу, дрожа от озноба и не двигаясь с места.
Я стал снимать пиджак, чтобы накинуть на нее. Она тут же ушла. Владимир Питиримович - за ней.
Когда за ним захлопнулась дверь, я спросил рулевого, молчаливого паренька с бурятскими скулами:
- Кто она?
Тот не ответил, пожав плечами. Мол, как это я сам не понял. Наконец удостоил недогадливого:
- Его баба, однако.
- Девочку с собой возит?!
- Ну!.. Взял девочкой - осталась девочкой. Ключицы, вишь, наружу.
- Так жена это?
- Ну! Маленькая собачка до старости щенок.
Позднее, сменившись с вахты и пригласив меня в кубрик, поведал о том, о чем знала вся команда. Он рассказывал, а другой паренек, в матросской форменке на голом теле, кивал: мол, все, как есть...
- Городская она. Волжанка. Астраханская. Отец из инженеров. Механиком плавал. Тогда по Волге. Ныне в загранку ушел. "Прибарахляться", - сказал со своей усмешечкой... - А сама из ученых. Историю постигла, как Владимир Питиримович Енисей. Все подводные течения, камни. Труд написала - по своей учебе. Про Брутто-Цезарей. Востра, однако!..
Задымил своей остяцкой трубкой, рассказал, что у Владимира Питиримовича отец из кержаков. Питирим-от... А мать - Аглая. Раскольники они. Бегуны. Живут на притоке Подкаменной Тунгуски. Бегун от бегуна километрах в ста, а то и более... А всё друг про друга знают. У кого сын родился, у кого - дочь. Когда время оженить, садятся мать с сыном в долбенку. Плывут смотреть невесту.
Когда матрос вспомнил, как Владимир Питиримович явился к отцу, в голосе его звучали удивление и гордость:
- Причалили мы на "дюральке". Владимир Питиримович. И нас несколько. Друзьяки... Хата выскоблена, по стенам фото на картонках, с надписями. Еще с первой войны. Или какой? - засомневался он, и я впервые подумал, что не только первая, но и последняя война далека от них так же, как пунические войны, и они свободны от нашего опыта. Все начинают сначала... А мы все задаем и задаем свои дурацкие вопросы: "...Доколе коршуну кружить, доколе матери тужить?.."
- Да-да, слушаю, слушаю, - встрепенулся я.
- ...Сам Питирим стар, однако. Ветром шатает. Вышел навстречь в сатиновой рубашке. Босой. Рад... Сын пригласил его на свадьбу. Тот ни слова в ответ. Только глазом как зыркнет... Показывает тогда отцу фотокарточку невестину. И тоже молча... Сразу ж видать - городская. Щек нет, кожа комар насквозь прокусит. Глаз вострый, птичий. И родителей ее показывает. Смело! Смело!.. Кержаку городская родня страшней сырого пороху... Питирим спросил про невестино имя и ногтем по столу как пристукнет. "Нелли, говорит, - только собак зовут..." Владимир Питиримович, вижу, стал снега белее. Постоял молча напротив отца, поклонился ему. Извините, говорит, что не так. И - из дому прочь. Навсегда... Нелли, правда, теперь Ниной зовет...
До Туруханска тайга мертва. Плывут-плывут деревни-погосты.
Владимир Питиримович сказал каким-то напряженным, озабоченным тоном, что до Красноярска осталось всего - ничего. Трое суток. И замолчал понуро. Словно в Красноярске ждала его неприятность.
К утру вода поднялась еще более. Буи притопило. Некоторые тащило, клало на бок: клокотала, ярилась возле них вода. Казалось, вот-вот вырвет с корнем.
- Бешеного быка выпусти, все переломает, - заметил рулевой, и от дверей рубки тотчас прозвучало восторженное:
- На Волге такого нет!
Медленно, словно нехотя, проплыла - южнее - намалеванная на скалистом обрыве маслом девица в городской юбчонке. Давний водомер. Для шкиперов на плотах и баржах, которые про эхолоты разве что слыхали. Владимир Питиримович вполголоса продекламировал оставшееся от дедов- прадедов, бегунов и охальников, их шкиперское присловье:
Коли барыне по п...
То баржи пройдут везде...
Хоть и поднялась вода, Енисей - в отмелях, как в сухое лето. Фарватер петляет меж островами; то и дело слышится тенорок:
- Дави белые!
И рулевой прижимает корму к белым бакенам.
- Пять градусов влево! Так держать!
У Игарки отстал комар. Как ветром выдуло. Зато появились пауты. Таежные оводы. Тельце пчелиное. Только два хоботка. Жалят так, что лошадь в Туруханске, у дебаркадера, легла животом на пригашенный дождем костер, покаталась по земле, опаляя гриву.
Таежные пауты бились о рубку почти до самого Красноярска.
- Скоростные, гады, - процедил Владимир Питиримович сквозь зубы. Электроход настигают. - А взгляда от ветрового стекла не отрывал...
Навстречу шли, мигая, самоходные баржи, одна за другой. С контейнерами, автомашинами, трубами для газопровода Мессояха- Норильск. Старинный, словно из прошлого века, красный буксир с огромной белой трубой тащил гигантский плот. На повороте плот с силой ударил по бакену. Тут только я понял, почему бакены с вмятинами. Избиты, как кувалдой. Ободраны. Протащи-ка по петлистому, кипящему, с круговоротами фарватеру плот длиной в полкилометра!
- У буксиров обязательства: "За навигацию не сбить ни одного бакена", - едко заметил Владимир Питиримович. - Как видите... выполняют. А как иначе?.. Кто потащится без премиальных?.. Закрывай сплав?.. Вот и пишут им: выполнение по бакенам - 100% - Туфта , всю дорогу туфта... - И снова поднес к глазам артиллерийский бинокль.
Едва различимые в темной воде, плыли навстречу топляки . Черные, огромные, как тараны, хлысты то вертело поодаль, то кидало на пароход.
- Десять градусов влево!
Успели.
- Пять градусов вправо!
По борту проплыли оторвавшиеся от плота стволы сибирской лиственницы, нацелясь на нас, как орудийные стволы...