Владимир Питиримович поглядел вниз, улыбнулся мне. А я ему... Какое счастье, что у меня хватило выдержки не вбежать тогда на мостик с перекошенным лицом: "Знаете, меня проиграли в карты!" Не было бы и этой сердечности, и этой откровенности. Ехал бы чужим...
Владимир Питиримович усталым жестом сдвинул форменную фуражку на затылок, произнес будничным тоном:
- Все! Казачинский порог прошли. - И, почудилось, подмигнул мне: Казаки нам более не помеха...
Тут и сгустился туман. Почти под самым Красноярском.
Владимир Питиримович сменился. На вахту встал капитан, грузный, старый, багроволицый.
Склонился над локатором, горбясь и широко расставив ноги в коротких бурках. Как в качку.
Навалилась ночь, сырая и душная, тем более внезапная, что за спиной остался нескончаемый полярный день.
Бакены, как светлячки. Различались лишь тогда, когда электроход проходил мимо них. А вот совсем погасли. Пропали.
- Батареи сели, - хрипло пояснил капитан. - Вот они и "тусклят"... Техника!
Ночь беззвездная. Туман сгустил темноту. Выходивший из рубки словно растворялся. Лишь картушка компаса желтовато подсвечивала скуластое озабоченное лицо бурята-рулевого.
- Встанем? - сказал капитан словно про себя. - Вздохнув, решил: Встанем!.. - Но тут в дверь рубки постучали; не дожидаясь разрешения, в рубку ворвались двое матросов. Всклокоченные, у одного разбита губа. Дышат так, будто пароход по берегу догоняли.
- Солдата порезали! - прокричал один из них, с повязкой вахтенного.
Капитан повернулся к нему безмолвно.
- Урки, - тише продолжал вахтенный, переведя дух. - Урки пырнули. Говорят, тот, у которого на груди надпись: "Аккорд еще звучит..."
- Повязали его? - деловито осведомился капитан.
- Всех повязали! - снова вскрикнул вахтенный, дотрагиваясь до разбитой губы. - Четверых. В Красноярске разберутся, кто да что!
- Водки нажрались, - заключил капитан, ни к кому не обращаясь. Сколько бумаг исписал: не продавать на пароходах!.. - Обронил без интереса: - Солдат-то что встрял?
- Говорят, он из лагерной охраны. Эмвэдэшник. Его в карты проиграли!..
Заглянула Нина в незастегнутом, широченном, видно, не своем, форменном кителе, попросила послать в Красноярск телеграмму, чтоб санитарная машина ждала в порту, сказала, жгут нужен, бинты, спирт. Солдат еще при пульсе...
- Э-эх! - досадливо просипел кто-то за спиной матроса, кажется, боцман. - Врежемся, сами сядем. На одну скамеечку...
Капитан пробасил в темноту:
- Разбудить второго штурмана!
Я прислушивался к топоту бегущих и думал, поеживаясь, о том, что мне открылось. Вспомнилась невольно сырая смолистая пристань в Дудинке и, в туче комарья, девчушка в желтом праздничном платке и переломленная старуха, которая крестила отходивший пароход...
Владимир Питиримович прибежал тотчас, видно, еще не ложился. Молча встал у штурвала, вместо матроса-рулевого, которого отправили на нос корабля.
Где-то впереди послышались в сыром тумане два прерывистых гудка: "Стою в тумане!"
Владимир Питиримович кивнул матросу, тот выскочил из рубки, и над Енисеем прозвучали требовательно, гордо, почти торжествующе три протяжных: "Иду в тумане!.."
И так все время. Два нервных или унылых. Три властных в ответ. Проплывали один за другим тусклые бакены. Владимир Питиримович, подавшись вперед, чаще всего восклицал первым:
- В-вижу белый!.. В-вижу красный!.. Вон, за темным мыском!..
Слева, на берегу, загорелись сильные, буравящие ночь огни. Похоже, прожектора.
- Ну вот, теперь легче! - вырвалось у меня.
- Тяжелее! - мрачно ответил Владимир Питиримович. В самом деле, теперь даже он не всегда мог различить блеклые огни бакенов, словно пригашенные прожекторами.
Далеко разносятся звуки сырой ночью. Где-то проревела сирена "скорой помощи", тоненький луч, перегнав нас, ускользал в сторону Красноярска. Звуки сирены удалялись, но слышались еще долго-долго...
- Что тут? - спросил я.
Капитан пробурчал неохотно:
- Могу только сказать, что к этому берегу нельзя приставать...
Я вышел из рубки, чтобы вглядеться пристальнее. Внизу мерз кто-то, у поручней. Смотрел на прожектора, попыхивая цигаркой.
- Что тут? - заинтересованно спросил я.
- А... девятка, малый, девятка... Кака "девятка"? Поработаешь полгода, жена на развод подаст... - Помолчал, почмокал цигаркой. Железногорск-город, слыхал? На карте нет, а весь Енисей знает. Говорят, поболе самого Красноярска. И в магазинах все есть. Ей-бо, не вру!.. Раньше, слыхал, тут зэки доживали. Кого по приговору в расход. А кого, может, без приговора... Смертники. Охрана, значит, менялась каждые пять минут, ну, а они... потом, не думай, лечили. По науке... Из нашей деревни тут парень служил на действительной, ныне тоже лечится... Бандит-от, который по приговору, он согласие давал в шахте работать, протянуть еще сколько-то... А солдата нешто спрашивают... Нет, теперь тут вольные. Бо-ольшие деньги платят. Вольному воля...
Прожектора еще долго маячили за кормой желтым пятном.
"Господи, Боже мой! - повторял я в отчаянии. - Господи, Боже мой!.. Мало в России, что ли, открыто существующего. Оказывается, есть еще и такое... несуществующее...
- Продрог, малый? - участливо спросили из темени. - Зубы стучат-от.
Я побрел наверх. Владимир Питиримович, которого сменил у руля капитан, теперь был возле локатора. Он стоял, пригнувшись к нему, и час, и два, и три, и вдруг сказал:
- У меня почему-то устали ноги...
А еще через час он выскочил из рубки, обежал вокруг, топая ногами по железу, потер, вернувшись, сомлевшую поясницу, присел, размахивая руками. И сызнова встал к локатору, который он называл "кино".
"Кино" было в голове Владимира Питиримовича. Он вел по памяти. Локатор лишь обозначал береговую кромку. А Владимир Питиримович как бы воочию видел это место при дневном свете, со всеми подводными камнями и водокрутами...
- П-пять градусов влево!
Капитан просипел:
- Питиримыч, больше не могу!
Владимир Питиримович метнулся к штурвалу; капитан кулем опустился на табуретку у стены. Неслышно появилась в рубке тоненькая, стремительная Нина. Поставила возле штурмана чашку черного кофе; помедлив, возле капитана: не попросит ли и он кофе? - исчезла в ночи.