Естественно, мы часто виделись на "Свободе".
"Впервые я прикатил туда к ним после войны Судного дня, в 1973 году, на которой был их военным корреспондентом. Затем писал, по их просьбе, отзывы на передачи "Свободы". Подрабатывал.
Александра Аркадьевича встретили там, как Бога. И жил он там, как Бог. Во всяком случае, именно это я подумал, попав в его огромную, видно, гостевую квартиру "Свободы" с темно-медными греческими философами, не помню уж какими."
Александр Галич принес на "Свободу" и новые мысли, и свою застарелую ненависть к московским бюрократам-убийцам русской культуры.
Редакция "Свободы" разделила мою книгу "На Лобном месте" на свои передачи. Получилось 67 передач. И предложила начать чтение. Приезжать для этого на их студию, когда бываю в Европе. Или наговаривать текст на пленку и присылать в Мюнхен. Главы из книги начали передавать еще при сухом, немногословном журналисте Матусевиче, беглеце из московии, а завершали при Александре Галиче, когда тот ведал на "Свободе" культурой.
Представляя меня российским слушателям, Галич не скрывал, что ему доставляет особое удовольствие "лупить советскую власть по роже". Он, и в самом деле, лупил ее с такой яростью и остервенением, что я со своими литературными героями - писателями, убитыми или изгнанными из СССР, казался самому себе робким заикающимся интеллигентом... Отвернув в сторону микрофон, он заметил вполголоса, что ему представляется сейчас в лицах ненавистная ему сановная Москва - полудохлый Суслов, вождь КГБ Андропов и другие "гуманисты", которые простить себе не могут, что выпустили Галича на волю, не сбили грузовиком...
Уж кто-кто, а я понимал его...
Прощаясь с Галичем, спросил его, есть ли у него охрана?
- А у тебя, что ли, есть? - яростно, еще не остыв от передачи на Россию, спросил он.
- У меня? - удивился я. - Я высказал свое и ... улетел. Ищи-свищи... А ты остаешься на одном и том же месте. В Мюнхене. Или Париже. На тебя может запросто и потолок упасть...
Он усмехнулся недобро: - Гриша, я их и там в гробу видел!
Взглянув на мое посерьезневшее лицо, взмахнул рукой - Э, да чтоб они сдохли!..
И когда через несколько лет сообщили, что Галич в своем собственном доме "умер от электрошока", я не поверил в это ни на одну минуту. А, когда узнал, что "электрошок" случился с ним именно тогда, когда его жена, Ангелина, отлучилась на двадцать минут в булочную, предположение стало уверенностью. Французское следствие эту мою уверенность не подтвердило. Естественно: убийство совершили профессионалы. Так, при помощи "спецсредств", весьма профессионально, КГБ убивало украинских националистов и других своих "ненавистников", которые, тем не менее, всегда умирали, как устанавливали врачи, "своей смертью". Чаще от инфаркта. Изредка от "несчастного случая" или "электрошока". Правду приносили на Запад, если не потенциальные убийцы-перебежчики, так само время, которое нельзя обмануть...
Она пробъется, тем более, что Галич стал настолько современным, что даже его шутки о гадах-физиках, которые "раскрутили шарик наоборот", становясь едва ль не планетарным мироощущением миллионов о бесконечно разных сторонах нашей подчас косо идущей жизни, получили до гениальности простую поэтическую основу:
"... И я верю, а то не верится,
Что минует та беда...
А шарик вертится и вертится,
И все время не туда!"
ПАМЯТИ ПРОФЕССОРА Е. Г. ЭТКИНДА...
Ефим Григорьевич, профессор ленинградского Университета, автор классического труда"МАТЕРИЯ СТИХА" и многих других литературоведческих книг, разошелся во взглядах с КГБ давно. Профессор позволил себе выступить в защиту "тунеядца" Иосифа Бродского, объявив его, вопреки мнению ГБ, талантливым поэтом. Лекции профессора тут же стали отправляться на отзыв отпетым патриотам. А когда в доме ЕФИМА ГРИГОРЬЕВИЧА, при обыске, была найдена спрятанная там рукопись вражеской книги "АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ", судьба его была решена...
Как только изгнанник пересек границы СССР, он получил четырнадцать приглашений крупнейших Университетов мира. Изгнанник выбрал Парижский Университет. И, по законам Французской республики, вместе с должностью профессора Парижского Университета сразу же обрел и французское гражданство. Прошло несколько лет, и в Париже появилась всемирно известная ныне группа Ефима Эткинда, которая занялась переводом на французский... Александра Сергеевича Пушкина. Как это ни странно, величайший поэт России до той поры переводился на французский лишь... прозой. Каждый стихотворный перевод принимался, а нередко и отвергался лишь после взыскательного обсуждения всей группой. Когда, через несколько лет, гигантский труд был завершен, и весь университетский мир праздновал победу поэтического коллектива профессора Эткинда, корреспонедент газеты "Правда" во Франции, отправил в свою газету знаменательное "признание", на всякий случай, выразив и свое личное отношение: "Эткинд обретается в Париже..."
Уничижительное "обретается" гебиста к ученому с мировым именем, к тому же открывшему в те дни для Европы великого русского поэта, а кто из международных корреспрондентов в те годы не был гебистом? приоткрыло лицо советского ГБ. Приоткрыло даже для тех, кто до этой минуты о бесчеловечном ГБ, враге русской культуры, и слышать не хотел...
Когда Ефим Григорьевич по возрасту перестал быть профессором в Париже, он был немеденно приглашен читать лекции в крупнейшие Университеты мира Йельский в США, Берлинский, Пражский, Хельсинский... Пенсионером Ефиму Григорьевичу стать так и не дали...
В России мы жили в разных городах. Я был знаком лишь с трудами Ефима Григорьевича. Я стал близким ему человеком тогда, когда ему переслали рукопись моей будущей книги "НА ЛОБНОМ МЕСТЕ". Его восторженные письма ко мне, как мне сказали, скоро будут опубликованы. Каждый раз, когда я появлялся в Европе, Ефим Григорьевич водил меня взглянуть на "Мой Париж", как он называл свой любимый уголок города.
Герои этой книги, объединенные только интернетом, живут во всех концах земли, где именно, мне неведомо. Об этом, наверное, ведает лишь российское ГБ, которое, по признанию ОРГАНОВ, отслеживает "отдельных пользователей" по IP их компьютеров. "МОЙ ПАРИЖ" этой книги - это Париж Ефима Григорьевича Эткинда, который водил меня туда каждый раз, когда я появлялся во Франции...
ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ ВЯЧЕСЛАВА КОНДРАТЬЕВА
Я влюбился в "Сашку" неведомого мне ранее Вячеслава Кондратьева. Отправил автору письмо, пригласил в гости в Канаду, встречал в Торонтском аэропорту как родного.
И немудрено.
"Место "Сашки" оставалось в советской литературе не занятым, - писал "Новый мир". - "Сашка" появился и занял свое место".
Вторая мировая война - тема в СССР разрешенная без малого полвека. Что же это за удивительное место, которое до "Сашки" оказалось не занятым? Почему писатели его обходили? Боялись? Не видели?.. О чем повесть "Сашка", в конце концов?
Ползет Сашка по полю - за валенками для ротного. На убитом немце приметил - новые валенцы, сухие, вроде. Для себя бы не полез, пули так и порошат снег, так и порошат. Для себя бы ни-ни, а ротного жалко: попал в полынью, когда Волгу перемахивали... Еще не приблизились мы к главной теме, а от книги уж не оторвешься...
Вячеслав Кондратьев - участник страшных боев подо Ржевом в 1942-м, когда за каждую сожженную дотла деревеньку погибали порой десятки тысяч солдат, и окрестные поля были забиты "подснежниками", как называли тогда эти навалы трупов местные жители. "Я убит подо Ржевом..." Не случайно Александр Твардовский избрал для своей смертной темы подмосковный городок Ржев, возле которого были ранены и будущий писатель Вячеслав Кондратьев, и его герой Сашка - простодушный деревенский паренек, рядовой пехоты, над которым любой отделенный - власть...
Стягивает Сашка валенцы с убитого. "Подснежники" "по всей роще раскиданы... Зимой лица их цвета не покойницкого, а оранжевого, прямо куклы, и потому Сашка брезговал не очень".
Стонет раненый, оставленный на поле боя. Видывал Сашка "помиравших от ран ребят, и всегда поражали Сашку их глаза - посветлевшие какие-то, отрешенные, уже с того света будто бы... Умирали глаза раньше тела..."
Вот и у немца такие глаза, у пленного, который понял, что ведет его Сашка на расстрел.
Патронов у Сашки не было. Дрался с этим немцем, как бывало в деревне, когда до зла доводили. "... Левой сбоку что есть силы ударил немца кулаком по виску, благо был тот без каски, а только в пилотке. Но удар не оглушил немца..." И стал он под навалившимся на него Сашкой изворачиваться...
Спасибо, ротный пособил, а то бы неизвестно чем кончилось. Немец оказался упорным, своей солдатской присяге верным, никаких показаний не давал, и комбат приказал Сашке, доставившему пленного: "Немца - в расход!"
И тут произошло нечто в советской литературе неслыханное. Сашка и представить себе не мог, что можно стрелять в безоружного.
Партшкол Сашка не кончал. Газеты брал лишь на раскурку. Да и по языку его ясно, что из глубинки парень: "утомный день", вспоминает. - Не давал он "себе послаби..." Деревенская лексика, деревенские воспоминания, оттуда же и мораль: "Лежачего не бьют..." Не им это придумано, да и когда придумано? Раньше отцов-дедов это знали.
Когда вел к комбату, увидел, как немец поежился от звука взводимого затвора, сказал наставительно: "Чего боишься? Мы не вы..." Не понял немец Сашку, и Сашка ударил себя в грудь: "Мы... нихт шиссен тебя... Ферштеен?"
И вдруг - "в расход..."
"Много, очень много видал Сашка смертей за это время - проживи до ста лет, столько не увидишь - но цена человеческой жизни не умалилась от этого в его сознании, и он пролепетал:
- Не могу я, товарищ капитан... Ну, не могу... Слово я ему давал, уже понимая, что это ни к чему, что все равно заставит его капитан свой приказ исполнить..."
Но, оказалось, Сашка и самого себя постиг не до конца. Не так-то просто превратить его, простодушного паренька, в карателя, который казнит и правых, и виноватых. Ординарец комбата, едва тот ушел, начал Сашку костерить, Сашка в ответ ему свое любимое словечко: "Не суети..."
"Что делать и как быть, Сашка еще не решил. Разные мысли метались, но ни одной стоящей. Может, встретится кто из начальства и приказ комбата отменит... Ничего-то пока Сашка не решил, но знал одно - это еще в блиндаже, когда приказ повторял, в голове пронеслось, - есть у него в душе заслон какой или преграда, переступить которую он не в силах..."
Народное сознание не принимает убийства беззащитного, сказал Вячеслав Кондратьев со всей силой своего таланта: простой человек скорее сам подставит себя под удар...
И когда Сашка "решил так бесповоротно, вроде спокойней стало, только покой этот - покойницкий... Лишь бы скорей подходил комбат, лишь бы скорей все это кончилось. И немцу маята эта невпроворот, и Сашке..."
Чему быть, того не миновать, идет комбат решительным шагом, пистолет на ремне, застрелит Сашку и будет прав: не выполнил Сашка боевого приказа!
"Сашка не сник, не опустил глаза, а, ощутив вдруг, как отвердилось, окрепло в нем чувство собственной правоты, встретил взгляд капитана прямо, без страха, с отчаянной решимостью не уступить: "Ну, что будешь делать?! Меня стрелять? Ну, стреляй, если сможешь, все равно я правый, а не ты... Ну, стреляй... Ну!.."