События, о которых мы расскажем в конце нашего повествования, зависели от особенностей той местности, где они происходили, и необходимо дать подробное ее описание, иначе развязка этой драмы будет не совсем понятна.
Часть города Фужера расположена на сланцевой скале, которая словно оторвалась от горных хребтов, замыкающих с запада широкую долину Куэнона, — они носят различные названия в зависимости от местности. С этой стороны Фужер отделен от гор глубоким ущельем, где протекает речка Нансон. С восточного края скалы открывается тот же вид, каким наслаждаются и с вершины Пелерины, а с края, обращенного на запад, видна лишь извилистая долина Нансона; но есть на этой скале место, откуда можно охватить взглядом и часть дуги, образованной широкой долиной Куэнона, и все красивые изгибы сливающейся с нею маленькой нансонской долины. Это излюбленное место прогулок жителей Фужера — бульвар, куда направилась мадмуазель де Верней, как раз и оказалось театром, где разыгралась развязка драмы, начавшейся в Виветьере. Поэтому, как бы ни были живописны остальные части города, нам придется сосредоточить внимание исключительно на расположении окрестностей, которые видны с городского бульвара.
Чтобы дать представление о том, какой вид с этой стороны имеет фужерская скала, можно сравнить ее с одной из огромных башен, воздвигнутых сарацинами, вокруг которых их зодчие построили уступами широкие балконы, соединенные меж собою винтовыми лестницами. В самом деле, скала завершается готической церковью, и тонкие церковные шпили, колокольня и контрфорсы придают ей почти в точности форму сахарной головы. Перед порталом старинной церкви, посвященной святому Леонарду, находится небольшая неправильно очерченная площадь, которую защищает от обвала стена с балюстрадой, и оттуда идет крутой спуск к бульвару. Самый бульвар — широкая полоса земли, обсаженная деревьями и представляющая собой второй карниз, — пролегает вокруг скалы на несколько туазов ниже площади Св. Леонарда и примыкает к городским укреплениям. На десять туазов ниже стен и выступов скалы, поддерживающих эту террасу, возникшую благодаря удачному расположению сланцевых пород и терпеливому труду человека, вьется зигзагами вырубленная в скале Лестница королевы — спуск к мосту через реку Нансон, построенному Анной Бретонской. Путь этот является третьим карнизом, а под ним террасами спускаются к реке сады, словно ступени, убранные цветами.
Параллельно бульвару тянется вдоль реки цепь высоких скал, называемая горами Св. Сульпиция — по имени предместья, за которым они возвышаются; эти скалы, постепенно понижаясь, отлого спускаются к широкой долине Куэнона и резко поворачивают к северу. Издали кажется, что эти отвесные скалы, дикие и мрачные, смыкаются со сланцевыми уступами, поддерживающими бульвар: местами они отстоят от бульвара лишь на ружейный выстрел; они защищают от северных ветров узкую долину глубиною в сто туазов, где Нансон, разделяясь на три рукава, орошает луг с красиво разбросанными по нему деревьями и хижинами.
С южной стороны, в том месте, где кончается город и начинается предместье Св. Леонарда, фужерская скала изгибается складкой, смягчает свои резкие контуры, становится ниже и поворачивает к широкой куэнонской равнине вдоль Нансона, который она, таким образом, оттесняет к горам Св. Сульпиция, образуя ущелье, откуда речка вырывается двумя бурлящими ручьями, бежит к Куэнону и на равнине впадает в него. Вся эта красивая группа скалистых холмов носит название Колючее гнездо, а долина, которую они охватывают, называется лощиной Жибари; тучные ее пастбища поставляют большую часть масла, известного гастрономам под именем «лугового».
Там, где бульвар примыкает к городским укреплениям, поднимается башня, называемая башней Попугая. Начиная с этого четырехугольного сооружения, на котором был построен дом, где поселилась мадмуазель де Верней, поднимается то стена, то утес, отвесный, как стена, и часть города, расположенная на этом высоком, неприступном пьедестале, образует широкий полумесяц, в конце которого скалы делаются ниже и, расступаясь, дают дорогу Нансону. Тут находятся ворота Св. Сульпиция, а за ними — предместье, носящее имя того же святого. Затем, на гранитном округлом холме, возвышающемся над тремя ложбинами, где сходится несколько дорог, виднеются зубчатые стены с бойницами и феодальные башни фужерского замка — одного из гигантских сооружений бретонских герцогов: высота его стен пятнадцать туазов, а толщина — пятнадцать футов; с востока замок огражден прудом, а из него вытекает Нансон, который наполняет водою широкие крепостные рвы и вращает колеса водяных мельниц между воротами Св. Сульпиция и подъемными мостами крепости; с запада крепость защищена крутизной гранитных скал, на которых она воздвигнута.
От бульвара до этого великолепного обломка средневековья, окутанного зеленым покровом плюща, увенчанного четырехугольными и круглыми башнями, такими объемистыми, что в каждой поместится целый полк, — замок, город и скала, защищенные стенами укреплений или отвесными обрывами утесов, расположены широкой подковой, окруженной пропастями, у края которых бретонцы с помощью времени проложили несколько узких тропинок. Кое-где, словно архитектурные орнаменты, выступают гранитные глыбы, кое-где из трещин сочится вода и поднимаются хилые деревья. А дальше более пологие гранитные склоны питают зелень, привлекающую коз, и повсюду из влажных расселин тянется вереск, обвивая розовыми гирляндами изгибы темных скал. В глубине этой огромной воронки, по вечно свежим лугам, расстилающимся словно мягкий ковер, змеится речка.
У подножья замка, меж гранитных утесов, возвышается церковь Св. Сульпиция, именем которого названо предместье, расположенное за речкой Нансон. Предместье это, живописно омываемое притоками Нансона, осененное деревьями и украшенное плодовыми садами, словно брошено в глубину пропасти, и шпиль островерхой колокольни его церкви не достигает высоты соседних скал, как будто готовых рухнуть на церковь и окружившие ее лачуги; это селение рассекает на неравные части полумесяц, очерченный бульваром, городом и замком, и является наивным контрастом суровой картине горного амфитеатра, против которого раскинулось. И, наконец, весь Фужер, его предместья, его церкви и горы Св. Сульпиция, как рамкой, окружены высотами Рийе, представляющими часть той горной цепи, что охватывает широкую долину Куэнона.
Таков характер природы в этой местности. Главная черта ее — дикая суровость, смягченная веселыми видами, удачным сочетанием великолепнейших творений человеческого труда с причудливыми формами неровной земной поверхности, — ее неожиданные, небывалые противоположности удивляют, поражают и ошеломляют. Ни в одной области Франции путешественник не встретит таких грандиозных контрастов, как в этом широком бассейне Куэнона и в долинах, затерявшихся меж фужерскими скалами и возвышенностями Рийе. Это красота неописуемая, ибо в ней торжествует случай и вместе с тем она исполнена естественной гармонии. Здесь светлые, прозрачные воды и горы, одетые буйной растительностью Бретани, мрачные утесы и изящные церкви, укрепления, созданные самой природой, и гранитные башни, сооруженные человеком, вся приманчивая игра света и тени, все контрасты разнообразной окраски листвы, столь ценимые живописцами; группы домов, где суетится трудолюбивое население, и пустынные высоты, где гранит не терпит даже белых мхов, цепляющихся за камни, — словом, здесь соединилось все, что мы требуем от пейзажа: грация и суровая мощь, поэзия, исполненная вечно новых чар, величавые картины и прелесть сельской простоты. Бретань предстает здесь во всей своей красе.
Башня, именуемая башней Попугая, на которой построен был дом мадмуазель де Верней, основанием своим уходит на самое дно пропасти и поднимается до бульвара, устроенного наподобие карниза перед церковью Св. Леонарда. Из этого дома, с трех сторон изолированного от других жилищ, можно охватить взглядом широкую подкову города, начинающуюся от башни, извилистую долину Нансона и площадь Св. Леонарда. Он входит в тот ряд деревянных домов, насчитывающих три столетия существования, который тянется параллельно северной стене церкви и образует вместе с нею тупик, выходящий на покатую улицу, проложенную от церкви к воротам Св. Леонарда, — по ней-то и шла мадмуазель де Верней.
Разумеется, Мари и не подумала подняться к церковной площади, а направилась вниз — к бульвару. Лишь только она вышла за низенький зеленый шлагбаум, устроенный перед караульным постом, в ту пору находившимся в башне у ворот Св. Леонарда, великолепное зрелище, представшее перед нею, заставило на мгновение стихнуть бурю страстей в ее душе. Она залюбовалась широкой дугой долины Куэнона, которую охватила взором от горы Пелерины до того плоскогорья, где проходит дорога на Витре; затем взгляд ее остановился на Колючем гнезде и на извилистой лощине Жибари, вокруг которой гребни гор озарял затуманенный свет заходящего солнца. Ее поразила глубина долины Нансона — там самые высокие тополя едва достигали стен плодовых садов, расположенных ниже Лестницы королевы. Не переставая изумляться все новым неожиданным картинам, она дошла до того места бульвара, откуда видны были и обширная долина Куэнона, сквозь лощину Жибари, и очаровательный пейзаж, замкнутый подковой города, скалами Св. Сульпиция и возвышенностями Рийе. В этот закатный час дым, поднимавшийся над домами в предместьях и долинах, расплывался облаком, и все предметы внизу лишь смутно были видны сквозь этот голубоватый, прозрачный балдахин; слишком яркие дневные краски уже тускнели; небо принимало жемчужносерый оттенок; луна набросила пелену света на эту красивую пропасть; словом, все располагало душу к мечтаниям и вызывало в ней образы дорогих существ. Вдруг и деревянные кровли предместья Св. Сульпиция, и церковь с ее смелым шпилем, терявшимся в темной глубине долины, и вековые покровы плюща и ломоноса, окутавшие стены древней крепости, близ которой пробегает Нансон, бурля под колесами мельниц, — словом, все подробности пейзажа потеряли для нее интерес. Напрасно заходящее солнце рассыпало золотую пыль и накинуло багряную дымку на живописные хижины, разбросанные меж утесами, на луга и глубокие воды, — она стояла неподвижно, не спуская глаз с гор Св. Сульпиция. Каким-то чудом осуществилась безрассудная надежда, которая привела ее на бульвар. Сквозь кусты терновника и дрока, покрывавшие вершины гор, прямо перед собой она увидела несколько человек и, несмотря на их одежды из козьих шкур, узнала в этих людях гостей, приезжавших в Виветьер, а среди них ясно различила Молодца: малейшее его движение четко выделялось в мягком закатном свете солнца. Позади главной группы она увидела своего опасного недруга — г-жу дю Га. На минуту мадмуазель де Верней почудилось, что она видит сон, но вскоре ненависть соперницы открыла ей, что все было живым в этом сне. С глубоким вниманием следила она за каждым жестом маркиза и не заметила, что г-жа дю Га старательно направляет на нее дуло длинного ружья. Внезапный выстрел разбудил эхо в горах, и пуля, просвистевшая возле Мари, доказала ей меткость соперницы.
— Она посылает мне свою визитную карточку, — улыбаясь, сказала девушка.
Тотчас же раздался многоголосый окрик «Кто идет?», переносясь от часового к часовому, от замка до ворот Св. Леонарда, указывая шуанам на бдительность жителей Фужера, так хорошо охранявших даже наименее уязвимую часть городских укреплений.
«Это она, и это он!» — сказала себе Мари.
Молниеносно возникло у нее решение выследить маркиза и захватить его врасплох.
— Но я без оружия! — воскликнула она.
Она вспомнила, что, уезжая из Парижа, бросила в одну из своих дорожных картонок изящный кинжал, некогда принадлежавший какой-то султанше: отправляясь на театр военных действий, Мари решила захватить его с собою, как иные чудаки запасаются альбомами, чтобы записывать в них мысли, какие явятся у них в путешествии; но тогда ее не столько соблазняла перспектива пролить чью-то кровь, сколько удовольствие носить этот красивый канджар, украшенный драгоценными каменьями, играть светлым как взгляд клинком. Три дня назад, когда она хотела покончить с собою, чтобы избежать той гнусной пытки, какую готовила ей соперница, она горячо пожалела, что оставила свое оружие в картонке. Теперь она мигом вернулась домой, разыскала кинжал, заткнула его за пояс, закуталась в длинную шаль, подобрала волосы под черное кружево, надела широкополую шуанскую шляпу, принадлежавшую одному из слуг в ее доме, и с той догадливостью, какую иногда порождают страсти, взяла с собой перчатку маркиза, которую Крадись-по-Земле дал ей в качестве охранного знака; затем, ответив перепуганной Франсине: «Что поделаешь! Я пошла бы на поиски его даже в ад», — она вернулась на бульвар.
Молодец стоял на прежнем месте, но уже один. Судя по тому, куда он направлял подзорную трубу, он, должно быть, с тщательным вниманием командира рассматривал переправы через Нансон, Лестницу королевы и тот путь, который от ворот Св. Сульпиция поворачивает к церкви и, обогнув ее, соединяется с большими дорогами, защищенными крепостными пушками. Мадмуазель де Верней быстро сбежала по узким тропинкам, проложенным козами и пастухами, выбралась на Лестницу королевы, спустилась на самое дно ущелья, перешла через Нансон и пересекла предместье. Как птица в пустыне, она инстинктивно угадывала путь среди опасных обрывов в скалах Св. Сульпиция, достигла вскоре скользкой дороги, проложенной по гранитным уступам и, невзирая на кусты дрока, колючий терновник и острые мелкие камни под ногами, стала взбираться по крутому склону с такой энергией, какая, пожалуй, неведома мужчинам, но порою вспыхивает в женщине, охваченной страстью. Ночь застала Мари в то время, когда она поднялась к вершинам и при свете бледных лучей луны пыталась разглядеть, по какой дороге пошел маркиз; упорные поиски оказались бесплодными, и тишина, царившая вокруг, указывала, что шуаны и их предводитель исчезли. Страстный порыв сразу угас вместе с надеждами, его породившими. Очутившись одна, ночью, в незнакомом крае, охваченном войною, она принялась размышлять, вспомнила наставления Юло, выстрел г-жи дю Га и вздрогнула от страха. Ночная тишина, столь глубокая в горах, позволяла расслышать даже шорох листочков, скользивших по граниту, и эти легкие звуки, грустно трепетавшие в воздухе, лишь подчеркивали царившие тут одиночество и безмолвие. Яростный ветер гнал облака; чередование света и тьмы придавало самым безобидным предметам облик фантастический и грозный, усиливая ужас Мари. Она обратила взгляд к Фужеру, где огоньки в домах сверкали, словно земные звезды, и вдруг ясно различила башню Попугая. Стоило пройти небольшое расстояние, и она оказалась бы дома, но это расстояние было пропастью. Мари вспомнила, какие бездны зияли у края узкой тропинки, по которой она поднималась, и поняла, что возвращаться в Фужер опаснее, чем продолжать путь. Она подумала, что перчатка маркиза устранит все опасности ее ночной прогулки, даже если шуаны захватили окрестности города. Надо было страшиться только г-жи дю Га. Но при этой мысли Мари стиснула рукоятку кинжала и двинулась вперед, стараясь держать направление к дому, кровлю которого она увидела меж деревьев, когда поднялась на скалы Св. Сульпиция; но шла она медленно, ибо до тех пор еще не знала, как мрачное величие ночи гнетет одинокое существо среди дикой местности, где со всех сторон высокие горы склоняют головы, словно столпившиеся вокруг исполины. Не раз она вздрагивала от шелеста своего платья, цеплявшегося за кустарник, не раз ускоряла шаг и вновь замедляла его, думая, что настал ее последний час. Но вскоре обстоятельства приняли такой характер, что перед ними, пожалуй, отступили бы самые отважные мужчины, и мадмуазель де Верней охватил ужас, — тот ужас, который настолько напрягает пружины жизни, что все в человеке доходит до предела — и сила и слабость. Существа самые робкие совершают тогда неслыханные подвиги, а самые смелые лишаются рассудка от страха. На недалеком от себя расстоянии Мари услышала странные звуки, то смутные, то явственные, подобно тому как ночь была то темной, то светлой; звуки эти говорили о смятении, беспорядочном шествии какого-то полчища, и слух уставал улавливать их; они исходили откуда-то из недр земли, которая, казалось, дрожала под ногами несметного множества идущих людей. На мгновенье блеснул лунный свет, и мадмуазель де Верней увидела в нескольких шагах от себя длинную вереницу ужасающих фигур; они колыхались, словно колосья в поле, и скользили, как призраки; но едва она их заметила, тотчас спустилась тьма и, подобно черному занавесу, скрыла от нее эту зловещую картину и сверкающие желтые глаза. Она отпрянула и взбежала на верхний край откоса, спасаясь от трех страшных фигур, приближавшихся к ней.
— Ты его видел? — спросил чей-то голос.
— Нет, только почуял холодный ветер, когда он прошел мимо меня, — ответил другой хриплый голос.
— А меня обдало сыростью и запахом могилы, — сказал третий.
— Какой он? Белый? — продолжал первый.
— Почему же, — спросил второй, — только он один вернулся из всех, кто умер у Пелерины?
— Ну, как «почему»? — ответил третий. — Людям из братства Сердца господня во всем поблажка. А все-таки, знаешь, по-моему, лучше умереть без покаяния, чем вот этак, как он, бродить по ночам привиденьем, без еды, без питья, без крови в жилах.
— А-ах!
Этот возглас, или, вернее, этот дикий вопль, вырвался у всех трех шуанов, когда один из них указал пальцем на стройную фигуру и бледное лицо мадмуазель де Верней, которая бежала с непостижимой быстротой и так бесшумно, что они не слышали ее шагов.
— «Вон он!» — «Вот!» — «Где?» — «Там!» — «Нет, вон там!» — «Ушел?» — «Нет!» — «Да!» — «Видишь его?»
Слова эти раздавались, как однообразный ропот волн на песчаном берегу моря.
Мадмуазель де Верней смело шла по направлению к дому и смутно видела скопище людей, которые разбегались во все стороны, когда она приближалась к ним, и явно испытывали панический страх. И Мари словно несла какая-то неведомая сила, подчинив ее своей власти; необъяснимой была для нее легкость собственного тела; и это еще больше усиливало ее ужас. На пути перед нею то и дело во множестве вырастали темные фигуры, как будто поднимаясь из земли, в которой они покоились, и Мари слышала их нечеловеческие вопли. Наконец она не без труда добралась до опустошенного сада с разрушенной живой изгородью и сломанным забором. Часовой остановил ее, она показала ему перчатку. В эту минуту луна осветила ее лицо, шуан, уже направивший на Мари ружье, выронил его из рук, издав хриплый крик, который гулко прокатился по полям. В глубине сада она различила большое строение, где светилось несколько окон, — признак, что там были жилые комнаты, и тогда она подошла к стене этого дома, не встретив по дороге никаких препятствий. В первое окно, к которому она подкралась, она увидела г-жу дю Га и предводителей мятежников, приезжавших в Виветьер. Потрясенная этим зрелищем и чувством опасности, она отпрянула к небольшому окошечку, забранному толстой железной решеткой, и увидела в длинном сводчатом зале маркиза, — он был в двух шагах от нее, одинокий, печальный. Он сидел на грубом стуле перед очагом, и красноватые мерцающие отблески пламени, озарявшие его лицо, придавали этой сцене призрачный характер. Дрожа всем телом, девушка стояла неподвижно, прильнув к железным брусьям, надеясь, что глубокая тишина позволит ей услышать слова маркиза, если он заговорит. Она видела, что он удручен, измучен, бледен, и радовалась, что она стала одной из причин его печали; затем гнев сменился состраданием, сострадание перешло в нежность, и внезапно Мари поняла, что сюда ее привела не только жажда мести. Маркиз поднялся, повернул голову и остолбенел, увидев, как в тумане, лицо мадмуазель де Верней. С нетерпеливым и презрительным жестом он громко сказал:
— Что это? Теперь я всегда и всюду вижу эту дьяволицу, даже наяву.
Это жестокое презрение исторгло у несчастной девушки смех безумия, маркиз вздрогнул и бросился к окну. Мадмуазель де Верней отшатнулась от стены; она услышала неподалеку мужские шаги, подумала, что это Монторан, и кинулась бежать от него. В эту минуту для нее не существовало препятствий: она пронеслась бы сквозь стену, пролетела бы по воздуху, нашла бы дорогу в ад, лишь бы еще раз не прочесть слова: «Он презирает тебя», начертанные огненными буквами на челе этого человека, — слова, которые кричал ей внутренний голос, оглушая ее, как труба. Она шла наугад, не зная, куда идет, и вдруг остановилась, почувствовав, что на нее пахнуло пронизывающей холодной сыростью. Услышав позади себя топот нескольких человек, она быстро спустилась по лестнице в глубокий подвал. На последней ступеньке Мари остановилась и прислушалась, стараясь определить, в каком направлении побежали ее преследователи; несмотря на довольно сильный шум, доносившийся сверху, она услышала в подвале жалобные человеческие стоны, и тогда ей стало еще страшнее. Луч света, скользнувший с верхних ступеней, вызвал у нее ужасную мысль, что преследователи открыли ее убежище, и стремление спастись от них придало ей новые силы. Несколько минут спустя, когда она собралась с мыслями, ей было очень трудно объяснить себе, как могла она взобраться на невысокую стенку и спрятаться там. Вначале она даже не замечала, в каком неудобном положении находится ее тело, но затем эта поза стала для нее нестерпимой; притаившись под аркой свода, она напоминала статую Присевшей Венеры, которую любитель искусства поместил в слишком низкую нишу. Эта стена, довольно широкая и сложенная из гранита, отделяла лестницу от подвала, где раздавались стоны. Вскоре Мари увидела, как по ступенькам спустился и вошел под свод какой-то человек, одетый в козью шкуру, но ни малейшее его движение не указывало на торопливые поиски. Мадмуазель де Верней томило желание найти путь к спасению, и она тревожно ждала той минуты, когда огонь, принесенный незнакомцем, осветит подвал; она уже смутно видела на полу бесформенную, но живую глыбу, которая пыталась добраться до стены быстрыми, резкими движениями, судорожно извиваясь, словно рыба, вытащенная из воды на берег.
Маленький смоляной факел вскоре озарил стены подвала дрожащим синеватым светом. Несмотря на мрачную поэзию, которой воображение мадмуазель де Верней украсило эти своды, гулко отражавшие звуки горестной мольбы, ей пришлось убедиться, что подземелье было всего лишь давно заброшенной подвальной кухней. Бесформенная живая глыба оказалась при свете факела низеньким, очень толстым человеком, крепко связанным по рукам и по ногам: должно быть, те, кто захватили его, бросили свою жертву на сырые плиты каменного пола с полным пренебрежением к ее участи. Лишь только пленник увидел незнакомца, державшего в одной руке факел, а в другой вязанку хвороста, он застонал так жалобно, что глубоко тронул чувствительное сердце мадмуазель де Верней; позабыв свой страх, свое отчаяние, мучительно неудобную позу, от которой у нее онемело все тело, она старалась не шелохнуться. Шуан бросил принесенную вязанку в очаг, предварительно проверив прочность старого крюка, висевшего на цепи перед высокой чугунной плитой, и зажег факелом хворост. И тогда мадмуазель де Верней с ужасом узнала в этом пришельце хитрого Хватай-Каравая, которому ее отдала соперница; его лицо, освещенное вспыхнувшим пламенем, напоминало комически топорные черты деревянных человечков, которых вырезают из букса в Германии. В ответ на жалобный стон пленника эта физиономия, изборожденная морщинами и опаленная солнцем, расплылась в широкую, довольную улыбку.
— Видишь, — сказал он своей жертве, — мы, христиане, умеем держать свое слово, не то что ты. Вот сейчас огонь развяжет тебе и ноги, и язык, и руки... Ах, досада! Где же мне найти противень? Нечего подставить тебе под ноги, а ведь они до того жирны, что сало, пожалуй, потушит огонь. Что же это у тебя в доме такой плохой порядок? Хозяину надо погреться, а никаких удобств для такого дела нет.
Пленник пронзительно закричал, вероятно, надеясь, что его крик проникнет сквозь своды и привлечет на помощь какого-нибудь избавителя.
— Э-э! Можете петь сколько душе угодно, господин д'Оржемон. Наверху все спят, а вслед за мной придет сюда Крадись-по-Земле и запрет дверь.
Хватай-Каравай, не переставая говорить, постукивал прикладом карабина по навесу над очагом, по каменным плитам пола и печам, стараясь обнаружить тайник, где скряга спрятал свое золото. Поиски эти производились с такою ловкостью, что д'Оржемон вдруг умолк, испугавшись, не выдал ли его со страху кто-нибудь из слуг: хотя он и не доверял никому своих секретов, все же его привычки могли навести домашних на верные заключения. Иногда Хватай-Каравай внезапно оборачивался и бросал испытующий взгляд на свою жертву, как в детской игре, в которой ищут спрятанную вещь и по выражению наивного лица партнера стараются угадать, приближаются они к этой вещи или удаляются от нее. Д'Оржемон изобразил ужас, когда шуан принялся постукивать по кухонным печам, издававшим глухой звук пустоты, и, видимо, хотел таким способом обмануть на некоторое время доверчивость жадного Хватай-Каравая. Вдруг в кухню ворвались три шуана, стремглав сбежав с лестницы; один из них был Крадись-по-Земле. Хватай-Каравай прекратил свои поиски, бросив на Д'Оржемона взгляд, исполненный всей ярости обманутого скупца.
— Мари Ламбрекен воскрес! — крикнул Крадись-по-Земле, и весь вид его говорил, что всякие интересы бледнеют перед столь важной вестью.
— Не удивительно! — заметил Хватай-Каравай. — Недаром он так часто причащался, — можно сказать, совсем завладел господом богом.
— Ну, пользы ему от этого, как мертвому от башмаков. Ведь он соблазнил девку у Гоглю, а перед делом у Пелерины не получил отпущения грехов и, значит, смертный грех не успел с себя снять. Вот теперь аббат Гюден и говорит, что ему еще два месяца бродить по свету привиденьем, а потом уж он совсем вокреснет. Мы все трое видели его, он только что мимо нас прошел. Бледный, холодный, легкий, и кладбищем от него пахнет.
— А еще его преподобие говорил нам, что ежели привидение кого-нибудь схватит, так тому человеку придется бродить вместе с ним, — добавил четвертый шуан.
Уродливое и смешное лицо этого нового собеседника отвлекло Крадись-по-Земле от его набожных размышлений о совершившемся чуде воскрешения, которое, по словам аббата Гюдена, могло повториться для каждого благочестивого и ревностного защитника религии и короля.
— Видишь, Налей-Жбан, — с некоторой важностью сказал неофиту Крадись-по-Земле, — видишь, куда нас ведет самое малое упущение в обязанностях, предписанных святой религией! Тут сама святая Анна Орейская предупреждает нас, что мы должны быть беспощадны друг к другу за самую легкую провинность. Твой двоюродный брат Хватай-Каравай выпросил у Молодца, чтобы тебе поручили надзор за Фужером, и тебе хорошо будут платить. Но знаешь ты, из какой муки мы замешиваем хлеб для предателей?
— Знаю, господин Крадись-по-Земле.
— А знаешь, почему я об этом тебя спрашиваю? Люди говорят, будто ты очень уж любишь сидр и денежки. Смотри не вздумай мошенничать, надо служить только нам одним.
— Не прогневайтесь, сударь, сидр и денежки — штука хорошая и спасению души ничуть не мешают.
— Если брат и сделает какую-нибудь глупость, то уж, конечно, только по неведению, — сказал Хватай-Каравай.
— Какими бы воротами ни пришла беда, я спуску не дам! — крикнул Крадись-по-Земле таким громовым голосом, что дрогнули своды. — Ты за него в ответе, — добавил он, повернувшись к Хватай-Караваю. — Если он провинится, я и под козьей шкурой доберусь до твоей шкуры!
— Не в обиду вам будь сказано, сударь, — проговорил Налей-Жбан, — не случалось ли вам иной раз принимать контршуанов за шуанов?
— Приятель, — сухо сказал Крадись-по-Земле, — смотри, чтобы с тобой этого не случилось ни разу, а не то я перережу тебя пополам, как репу. А ежели кого пошлет Молодец, так у тех будет его перчатка. Только после дела в Виветьере Главная молодка прицепляет к ней зеленую ленту.
Хватай-Караваи быстро толкнул локтем своего товарища, показывая ему глазами на д'Оржемона: тот притворялся спящим, но Крадись-по-Земле и Хватай-Каравай по опыту знали, что никто еще не дремал около их камелька, и хотя последнюю фразу в разговоре с Налей-Жбаном шуан произнес вполголоса, пленник мог ее расслышать. Четверо шуанов испытующе посмотрели на него и решили, что он от страха лишился чувств. Вдруг, по еле заметному знаку, который подал Крадись-по-Земле, Хватай-Каравай снял с д'Оржемона башмаки и чулки, Налей-Жбан и Вези-Добро схватили его в охапку и поднесли к очагу; затем Крадись-по-Земле взял свясло от хвороста и привязал ноги скупца к чугунному крюку. Слаженные и невероятно проворные их движения исторгли у жертвы крики, а затем душераздирающие вопли, когда Хватай-Каравай подгреб ему под ноги угли.
— Друзья, милые друзья мои, — кричал д'Оржемон, — мне ведь будет больно! Ведь я такой же христианин, как и вы!..
— Лжет твоя глотка! — ответил Крадись-по-Земле. — Родной твой брат отрекся от бога, а ты купил жювинийское аббатство. Нам аббат Гюден говорил, что богоотступников можно поджаривать без зазрения совести.
— Братья мои во Христе, погодите! Я же не отказываюсь вам заплатить.
— Мы дали тебе две недели сроку. Прошло два месяца, а Налей-Жбан ничего еще не получил.
— Ты разве ничего не получил, Налей-Жбан? — с отчаянием спросил скряга.
— Ничего... Как есть ничего, господин д'Оржемон, — испуганно ответил Налей-Жбан.
Крики, превратившиеся в непрерывное рычание, похожее на хрип умирающего, вдруг возобновились с неслыханной силой. Четверо шуанов, для которых это зрелище было не менее привычным, чем то, что собаки бегают без башмаков, с полным спокойствием наблюдали, как корчится и вопит д'Оржемон; они напоминали путешественников, поджидающих у очага в гостинице, когда жаркое достаточно подрумянится, чтобы можно было его есть.
— Умираю! Умираю!.. — кричал д'Оржемон. — И вы не получите моих денег.
Несмотря на эти неистовые крики, Хватай-Каравай заметил, что огонь еще не опалил д'Оржемону кожу; он очень искусно помешал угли, чтобы пламя слегка разгорелось, и тогда скряга сказал упавшим голосом:
— Друзья мои, развяжите меня... Сколько вы хотите получить? Сто экю? Тысячу? Десять тысяч? Сто тысяч?.. Я вам предлагаю двести экю!
Голос его звучал так жалобно, что мадмуазель де Верней, забыв об опасности, грозившей ей самой, вскрикнула.
— Кто это сейчас подал голос? — спросил Крадись-по-Земле.
Шуаны испуганно озирались. Эти люди, столь храбрые под смертоносными жерлами пушек, боялись духов. Лишь один Хватай-Каравай, ничем не отвлекаясь, слушал признания, которые возрастающая боль вырывала у его жертвы.
— Пятьсот экю! Да... я вам даю пятьсот! — говорил скряга.
— Ладно. А где они? — спокойно спросил Хватай-Каравай.
— Где? Зарыты под первой яблоней. Пресвятая дева!.. В конце сада, слева. Разбойники!.. Воры!.. А-ах, умираю!.. Там десять тысяч франков.
— Не надо нам франков, — сказал Крадись-по-Земле, — давай ливры. На франках твоей республики языческие идолы. Такие деньги никогда ходить не будут.
— Да там ливры, полновесные луидоры. Только развяжите, развяжите меня... Вы же знаете теперь, где мой клад... моя жизнь!..
Шуаны переглядывались, обдумывая, кому из товарищей довериться, кого послать откопать зарытые деньги. Каннибальская их жестокость привела в эту минуту мадмуазель де Верней в такой ужас, что, даже не зная, спасет ли ее еще раз от любой опасности роль привидения, которую ей позволило сыграть ее бледное лицо, она смело крикнула низким голосом:
— Ужели не боитесь вы гнева божьего? Развяжите его, варвары!
Шуаны подняли голову, увидели вверху глаза, сверкавшие, как звезды, и в ужасе бросились прочь. Мадмуазель де Верней спрыгнула в кухню, подбежала к д'Оржемону и так резко отдернула его от огня, что свясло разорвалось; затем она разрезала кинжалом веревки, которые крепко стягивали все его тело. Как только скряга почувствовал себя свободным, он встал на ноги, и на лице его появилась страдальческая, но вместе с тем язвительная усмешка.
— Идите, идите к яблоне, разбойники! — сказал он. — О-ох! Вот уже два раза я надул их, а в третий раз они меня не поймают.
В этот момент во дворе громко раздался женский голос.
— Привидение! Привидение! — кричала г-жа дю Га. — Дураки! Это она! Тысяча экю тому, кто принесет мне голову этой шлюхи!
Мадмуазель де Верней побледнела, но скряга, улыбнувшись, взял ее за руку, увлек за собою под навес очага, провел так, что не осталось никакого следа, ибо они не задели костра, занимавшего в очаге небольшое пространство; затем он нажал какую-то пружину, чугунная плита поднялась, и, когда общие их враги вернулись в подвал, тяжелая дверь тайника уже опустилась бесшумно на свое место. Парижанка поняла тогда смысл рыбьей пляски, которой на ее глазах недавно предавался несчастный банкир.
— Вот видите, сударыня! — крикнул Крадись-по-Земле. — Привидение взяло себе синего в товарищи...
Должно быть, эти слова вызвали страшный испуг, ибо за ними наступила столь глубокая тишина, что д'Оржемон и его спутница услышали, как шуаны бормотали:
— Ave sancta Anna Aurica, gratia plena, Dominus tecum...[25]
— Молятся... олухи! — воскликнул д'Оржемон.
— Тише, — прервала своего путника мадмуазель де Верней, — разве вы не боитесь, что они откроют наше...
Смех старого скряги рассеял опасения парижанки.
— Чугунная плита вделана в гранитную толщиной в десять дюймов. Мы их слышим, а они нас не слышат.
Осторожно взяв руку своей освободительницы, он поднял и приложил ее к какой-то щели, откуда порывами проникал свежий ветер; девушка догадалась, что эта отдушина сделана в трубе очага.
— О-ох! — простонал д'Оржемон. — Черт побери! Все-таки ноги мне немного жжет. А эта кобылица Шарета, как ее называют в Нанте, вовсе неглупа и не станет разубеждать своих верных приверженцев; она хорошо знает, что, не будь они такими болванами, не стали бы они драться вопреки собственным своим интересам. Слышите: вот и она тоже молится. Хотелось бы посмотреть, как она читает акафист Анне Орейской! Уж лучше бы еще раз обчистила какой-нибудь дилижанс да вернула мне свой долг: ведь она четыре тысячи франков у меня взяла. С процентами да со всякими издержками это уже составляет четыре тысячи семьсот восемьдесят франков и несколько сантимов...
Закончив молитву, шуаны поднялись с колен и ушли. Старик д'Оржемон сжал руку мадмуазель де Верней, словно предупреждая, что опасность еще не миновала.
— Нет, сударыня, — послышался через несколько минут безмолвия голос Хватай-Каравая. — Ждите тут хоть десять лет, они не вернутся.
— Да она и не выходила, она должна быть здесь, — упрямо сказала «кобылица Шарета».
— Нет, сударыня, нет. Они улетели сквозь стену... Помните, как дьявол утащил отсюда того аббата, который принес присягу.
— Хватай-Каравай, ведь ты сам такой же скряга, как д'Оржемон. Неужели ты не догадываешься?.. Ведь этот старый сквалыга вполне мог затратить несколько тысяч ливров на то, чтобы сделать себе здесь, в фундаменте сводов, потайной закоулок с секретным входом.
Скряга и девушка услышали зычный хохот Хватай-Каравая.
— А ведь верно! — сказал он.
— Оставайся здесь, — снова заговорила г-жа дю Га. — Подожди, когда они выйдут. За один меткий выстрел я отдам тебе все, что ты найдешь в сокровищнице нашего ростовщика. Послушайся меня, если хочешь, чтобы я тебе простила, что ты продал эту девку, а не убил ее, как я тебе велела.
— Ростовщик? — возмутился д'Оржемон. — А ведь я одолжил ей деньги только из девяти процентов. Правда, я взял с нее закладную, а все-таки поглядите, какая неблагодарность! Знаете, сударыня, если бог наказывает нас за наши злые дела, то дьявол не преминет наказать за доброе дело, а человек поставлен меж двух этих пределов, ничего не знает о будущем, и, по-моему, все это напоминает задачу на тройное правило, в которой нет никакой возможности найти неизвестное.
Он испустил глубокий и весьма необычайный вздох, — как будто воздух, проходя через его гортань, задевал там старые, ослабевшие струны. Вдруг опять раздалось постукивание: Хватай-Каравай и г-жа дю Га вновь принялись исследовать стены, своды и каменный пол; казалось, эти звуки приободрили д'Оржемона; взяв свою спасительницу за руку, он помог ей подняться по узкой винтовой лестнице, устроенной в толстой гранитной стене. Когда они одолели ступенек двадцать, их головы слабо осветил луч лампы. Скупец остановился и, обернувшись к своей спутнице, пристально поглядел ей в лицо, словно внимательно рассматривал ненадежный вексель, полученный для учета; затем снова послышался его жуткий вздох.
— Я привел вас сюда, — сказал он, помолчав, — и тем самым сполна заплатил за вашу услугу, и, право же, я не вижу причины, почему я должен еще дать вам и де...
— Сударь, оставьте меня здесь! И я ничего у вас не прошу! — перебила его мадмуазель де Верней.
Эти слова и, быть может, презрение, вспыхнувшее на прекрасном лице девушки, успокоили старика, и он ответил с новым вздохом:
— Ах, раз уж я привел вас сюда, я сделал так много, что надо продолжать...
Он учтиво помог Мари подняться по нескольким ступенькам, довольно необычного расположения, и полулюбезно, полусердито ввел ее в маленькую комнатку размером не больше четырех квадратных футов, освещенную лампой, подвешенной к сводчатому потолку. Нетрудно было заметить, что скупец принял все предосторожности для того, чтобы ему можно было провести не один день в этом убежище, если события гражданской войны принудят его скрываться здесь.
— Не подходите к стене, запачкаетесь известкой, — вдруг сказал д'Оржемон.
И он поспешно просунул руку между спиной девушки и стенкой, видимо, недавно оштукатуренной. Однако этот жест произвел совсем не то действие, какого ожидал скупой старик. Мадмуазель де Верней быстро посмотрела вокруг и увидела в углу какое-то странное сооружение, форма которого вызвала у нее крик ужаса: она угадала, что там поставлено стоймя человеческое тело, покрытое слоем извести. Д'Оржемон грозным жестом приказал ей замолчать, и в его маленьких голубых глазках, словно сделанных из фаянса, был такой же испуг, как и в глазах его спутницы.
— Дурочка! Вы думаете, я убил его?.. Это мой брат, — сказал он, и на этот раз в его вздохе прозвучали траурные ноты. — Брат мой первым из местных священников принес присягу. И вот единственное убежище, где он мог укрыться от ярости других священников и шуанов. Подумайте! Преследовать такого достойного человека! Он так любил во всем порядок! Это мой старший брат. Только у него одного и хватило терпения научить меня десятичным дробям. Ах, какой он был хороший священник! Бережливый, умел копить деньги. Вот уже четыре года, как он умер, — не знаю, право, от какой болезни. Но, видите ли, когда священники молятся, они привыкли становиться на колени, и, может быть, ему было трудно все время стоять тут на ногах, как я это делаю... Я его тут и оставил: в другом месте они вырыли бы его из могилы. Я постараюсь похоронить его когда-нибудь в освященной земле, как он говорил, бедняга. Ведь он и присягнул-то только из страха.
Слезы выступили на сухих маленьких глазках старика, и в эту минуту его рыжий парик показался девушке менее безобразным; она отвела взгляд в сторону с затаенным чувством уважения к его горю; но, несмотря на свое умиление, д'Оржемон повторил:
— Не подходите к стенке, вы запач...
Он не отрываясь смотрел в глаза мадмуазель де Верней, словно хотел помешать ей рассмотреть повнимательней стены этой каморки, где легким не хватало воздуха. Все же Мари удалось украдкой от своего Аргуса окинуть взглядом стены, и, заметив на них странные выпуклости, она решила, что скупец сам сложил их из мешков с золотом и серебром. Меж тем д'Оржемон постепенно погружался в какое-то комическое восхищение. Хотя в каждой морщине старого скряги можно было прочесть боль от ожогов на ногах и страх от появления живого существа среди его сокровищ, однако его сухие глазки горели непривычным огнем волнения, вызванного опасным соседством с его спасительницей, чья бело-розовая щечка манила к поцелую, а от взоров черных бархатный очей приливали к сердцу такие жгучие волны крови, что он уж не знал, было ли это предвестником жизни или смерти.
— Вы замужем? — спросил он дрожащим голосом.
— Нет, — ответила она, улыбаясь.
— У меня кое-что есть, — продолжал он, и вновь послышался его удивительный вздох. — Но, конечно, я не так богат, как все толкуют. Такая молодая красавица, как вы, наверно, любит бриллианты, драгоценности, экипажи, золото, — прибавил он, испуганно посматривая вокруг. — Я могу все это дать... после моей смерти... И если бы вы пожелали...
Взгляд старика говорил о такой расчетливости даже в этой эфемерной любви, что мадмуазель де Верней, отрицательно покачав головой, не могла не подумать, что скряга намеревался жениться на ней лишь для того, чтобы похоронить свою тайну в сердце своего второго «я».
— Деньги! — сказала она, бросив на д'Оржемона иронический взор, который и осчастливил и раздосадовал его. — Деньги для меня ничто. Вы стали бы втрое богаче, если тут собрать все золото, от которого я отказалась.
— Не подходите к сте...
— А меж тем у меня взамен просили один лишь взгляд, — добавила она с невероятной гордостью.
— Напрасно вы отказались. Это была бы превосходная сделка. Но вы все-таки подумайте...
— А вы «подумайте», — прервала его мадмуазель де Верней, — о том, что я слышу сейчас голос, единый звук которого для меня дороже всех ваших богатств...
— Вы их не знаете...
Прежде чем д'Оржемон успел остановить ее, девушка коснулась пальцем небольшой раскрашенной гравюры, изображавшей Людовика XV верхом на коне, сдвинула ее с места и вдруг увидела внизу маркиза — он заряжал мушкетон. Отверстие в стене, закрытое дощечкой, на которую была наклеена гравюра, вероятно, соответствовало какому-то украшению в сводчатом потолке комнаты, по-видимому, служившей спальней предводителю шуанов. Д'Оржемон с величайшей осторожностью передвинул старый эстамп на прежнее место и сурово поглядел на девушку.
— Ни слова, если дорожите жизнью! — прошептал он и, помолчав, сказал ей на ухо: — Однако не малое судно задумали вы взять на абордаж. Вы знаете, что у маркиза де Монторана сто тысяч ливров дохода с земель, розданных в аренду? Земли эти еще до сих пор не проданы! А я на днях читал в «Ежедекаднике Иля-и-Вилены» декрет консулов, по которому секвестры приостановлены. Ага! Вы, конечно, находите теперь, что этот молодчик еще больше похорошел! Правда? Глаза у вас блестят, как два новеньких луидора!..
Взгляд мадмуазель де Верней загорелся, лишь только она услышала звук хорошо знакомого голоса. За то время, которое она провела здесь, словно погребенная в этом склепе, выпрямилась пружина ее воли, погнувшаяся под бременем событий. Казалось, она внезапно приняла роковое решение и обдумывала, как его выполнить.
«От такого презрения нет возврата, — сказала она про себя, — и если он больше не может любить меня, я убью его... Он не достанется ни одной женщине».
Вдруг раздался голос молодого предводителя:
— Нет, аббат, нет! — громко сказал он. — Это надо сделать именно так.
— Маркиз, — высокомерно возразил аббат Гюден, — вы осрамитесь на всю Бретань, если дадите этот бал в Сен-Джемсе. Не танцоры, а проповедники поднимут наши деревни. Вам нужны ружья, а не скрипки.
— Аббат, вы человек умный и должны понять, что, лишь устроив сбор наших сторонников, я увижу, что можно с ними предпринять. За обедом, по-моему, легче изучить их лица и узнать их намерения, чем с помощью любого шпионства, которое к тому же вызывает у меня отвращение. Со стаканом в руке они у нас разговорятся.
Мари встрепенулась,услышав эти слова: у нее сразу возникла мысль попасть на бал и там отомстить за себя.
— Вы, аббат, должно быть, принимаете меня за идиота, если читаете мне проповедь о греховности танцев! Да разве вы сами не пропляшете от всего сердца какую-нибудь чакону, лишь бы восстановили ваш орден, под новым его именем: Отцы веры?.. И разве вы не знаете, что сразу после мессы бретонцы идут плясать? А не известно ли вам, что пять дней тому назад Ид де Невиль и д'Андинье вели переговоры с первым консулом относительно восстановления на престоле короля Людовика Восемнадцатого? И если я собираюсь теперь сделать такой смелый ход, то единственно для того, чтобы тяжесть наших башмаков с подковками прибавила весу этим переговорам. А известно вам, что все вожди Вандеи, даже Фонтэн, поговаривают о необходимости покориться? Ах, аббат Гюден! Очевидно, принцев обманули, неверно осветив им положение дел во Франции. Преданность, о которой им толкуют, — это преданность только по необходимости. Аббат, я уже запачкал себе ноги, ступая по крови, но только взвесив все обстоятельства, я соглашусь погрузиться в нее до пояса. Я предан королю, а не каким-то четырем головорезам, не игрокам, запутавшимся в долгах, как этот Рифоэль, не разбойникам, пытающим людей огнем, не...
— Продолжайте, продолжайте: «Не аббатам, взимающим на больших дорогах контрибуции для нужд войны!» — прервал его аббат Гюден.
— А почему бы мне этого не сказать! — язвительно отозвался маркиз. — Я скажу больше: героические времена Вандеи прошли.
— Ну что ж, маркиз, мы и без вас совершим чудо.
— Да, вроде чуда с Мари Ламбрекеном, — смеясь, подхватил маркиз. — Ну, полно, аббат, не сердитесь! Я знаю, что вы не щадите своей жизни и стреляете в синих так же хорошо, как читаете «Oremus»[26]. Надеюсь, что с божьей помощью мы победим, и я увижу вас, в митре епископа, участником коронования его величества.
Эта фраза, вероятно, произвела на аббата магическое действие: слышно было, как он звякнул карабином и воскликнул:
— У меня в карманах полсотни патронов, маркиз, а жизнь моя принадлежит королю!
— Вот еще один из моих должников, — сказал скряга, обратившись к мадмуазель де Верней. — Занял он у меня немного, какие-то несчастные пятьсот — шестьсот франков, я не о них говорю, но есть за ним долг крови, и, надеюсь, мы расквитаемся. Какой казнью ни казнить этого сатану иезуита, все будет мало. Он поклялся, что смертью покарает моего брата, и поднял против него всю нашу округу. А за что? За то, что бедняга испугался новых законов...
Приложив ухо к какому-то незаметному приспособлению в своем тайнике, он прислушался и сказал:
— Ну вот, убираются наконец восвояси, эти разбойники. Пойдут и еще сотворят какое-нибудь чудо! Лишь бы не вздумали, как тогда, на прощанье подпалить мой дом.
Еще с полчаса после этого мадмуазель де Верней и д'Оржемон молча смотрели друг на друга, и вдруг грубый и густой голос Налей-Жбана тихонько крикнул:
— Господин д'Оржемон, опасности больше нет. Ну, на этот раз я вполне заслужил свои тридцать экю!
— Дитя мое, — сказал скряга, — дайте слово, что вы закроете глаза.
Мадмуазель де Верней зажмурила глаза и прикрыла их еще ладонью, но для большей уверенности д'Оржемон задул лампу и, взяв свою освободительницу за руку, помог ей сделать семь-восемь шагов по какому-то запутанному проходу, а через несколько минут осторожно отвел от глаз ее руку, и она увидела, что находится в той комнате, где недавно был маркиз де Монторан. Это оказалась спальня д'Оржемона.
— Дорогое мое дитя, — сказал скряга, — вы можете теперь уходить. Не смотрите же так вокруг. У вас, наверно, нет денег? Вот вам десять экю; некоторые монеты немного подточены, но ничего, их возьмут. Как только выйдете из сада, сразу увидите тропинку — она ведет в город или, как нынче говорят, в округ. Но под Фужером теперь шуаны. Трудно допустить, что вам удастся скоро попасть туда, и, значит, вам может понадобиться надежное убежище. Запомните хорошенько, что я вам сейчас скажу, но воспользуйтесь этим пристанищем только в самой крайней опасности. На дороге, которая ведет через Жибарийскую лощину к Колючему гнезду, вы увидите ферму, там живет Сибо Большой по прозвищу Налей-Жбан. Войдите туда и скажите его жене: «Здравствуй, Цапля», — и Барбета вас спрячет. Если Налей-Жбан увидит вас, то ночью он вас примет за привидение, а днем его можно задобрить десятью экю... Прощайте! Мы с вами в расчете... Ах, если бы вы пожелали, все это стало бы вашим, — добавил он, указывая широким жестом на поля, окружавшие его дом.
Мадмуазель де Верней бросила благодарный взгляд на этого странного старика, а он ответил вздохом в несколько разнообразных тонов.
— Вы, разумеется, потом отдадите мне эти десять экю (заметьте, я ничего не говорю о процентах), так, пожалуйста, внесите их на мой счет фужерскому нотариусу — мэтру Потра. А если бы вы пожелали, он бы и составил наш брачный контракт, красавица моя, сокровище мое!.. Прощайте!..
— Прощайте, — сказала Мари, улыбаясь, и помахала ему рукою.
— А если вам понадобятся деньги, — крикнул ей вслед д'Оржемон, — я вам одолжу из пяти процентов. Да, всего только из пяти! Неужели я сказал «из пяти»?..
Мари ушла.
«С виду как будто славная девушка, — думал д'Оржемон. — А все-таки я переделаю потайной ход из очага».
Затем он взял двенадцатифунтовый хлеб, окорок и вернулся в свое убежище.
Лишь только мадмуазель де Верней вышла в открытое поле, она словно возродилась к жизни: предутренняя прохлада освежила ее лицо, которое несколько часов как будто обжигал знойный воздух. Она попыталась найти тропинку, указанную скрягой, но луна уже зашла, и стало так темно, что ей пришлось идти наугад. Но вдруг у нее сжалось сердце от страха свалиться в пропасть, и это спасло ее, ибо она внезапно остановилась, почувствовав, что стоит сделать еще один шаг — и земля исчезнет у нее из-под ног. Посвежевший ветер, который ласкал ее волосы, журчанье воды, инстинкт — все это помогло ей угадать, что она подошла к самому краю скал Св. Сульпиция. Она обхватила руками какое-то дерево и стала ждать рассвета, испытывая сильную тревогу, так как слышала звон оружия, стук копыт и человеческие голоса. Она возблагодарила ночную тьму, спасавшую ее от опасности оказаться в руках шуанов, если они действительно окружили Фужер, как говорил ей старый скряга.
Словно огни ночных костров — сигналов борьбы за свободу, вспыхнули над горами багряные отблески, но темные синеватые тона подножья гор еще не посветлели и являлись контрастом белой дымке, реявшей над росистыми долинами. Вскоре над горизонтом неторопливо стал подниматься рубиновый диск, и небеса узнали его; из мрака выступили постепенно все очертания пейзажа, колокольня Св. Леонарда, скалы, луга, окутанные тенью, и в пламени рождающегося дня на вершинах обрисовались деревья. Красивым взлетом солнце вырвалось из хаоса огненных, оранжевых и сапфировых облаков, яркий свет гармонически ровными полосами разлился по холмам и затопил долины. Тьма рассеялась, день покорил природу. Потянул холодный ветерок, запели птицы, всюду пробудилась жизнь. Но едва мадмуазель де Верней успела окинуть взором живописную картину, открывшуюся перед нею внизу, как туман — явленье довольно частое в этих прохладных краях — протянулся пеленой, заполнил долины, поднялся до самых высоких холмов и словно под снежным покровом похоронил весь богатый бассейн Куэнона. Вскоре мадмуазель де Верней показалось, будто она видит перед собою один из ледников, которые покрывают вершины Альп. Затем по этим облакам тумана, как в океане, стали перекатываться волны, бурно вздымаясь высокими валами, сталкиваясь, кружась, мягко колыхаясь и опадая, окрашиваясь под лучами солнца в ярко-розовые тона, а кое-где отсвечивая прозрачным блеском, словно озеро жидкого серебра. Вдруг северный ветер дохнул на эту фантасмагорию, туман рассеялся и пал на траву росою, насыщенной озоном. И тогда мадмуазель де Верней заметила на фужерских скалах огромную темную массу. Человек семьсот — восемьсот вооруженных шуанов суетились в предместье Св. Сульпиция, словно муравьи в разоренном муравейнике. Трехтысячная орда шуанов, появившаяся как по волшебству, захватила окрестности замка и начала яростно штурмовать его. Несмотря на зеленеющие валы крепости и древние серые башни, спящий город не выдержал бы натиска, если бы не бдительность Юло. С бугра, из середины углубления, образованного валами, скрытая от глаз батарея в ответ на первые выстрелы шуанов ударила по дороге, ведущей к замку. Картечь смела нападающих и очистила путь. Затем из ворот Св. Сульпиция вышла рота солдат, пользуясь замешательством шуанов, построилась на дороге в боевой порядок и открыла по ним убийственный огонь. Увидев, что и на крепостных валах сразу появились шеренги солдат, словно искусный театральный декоратор мгновенно провел там синие полосы, и убедившись, что республиканские стрелки находятся под прикрытием крепостного огня, шуаны даже и не пытались сопротивляться. Однако другие шуаны, завладев узкой долиной Нансена, вскарабкались по карнизам скалы до бульвара и поднялись на него; весь бульвар покрылся козьими шкурами и стал похож на потемневшую от времени соломенную кровлю. В ту же минуту раздались бешеные залпы в другой части города, обращенной к долине Куэнона. Очевидно, Фужер окружили кольцом, и нападение шло со всех сторон. Огонь, вспыхнувший на восточном склоне скалы, указывал, что шуаны подожгли предместья. Впрочем, языки пламени, взметнувшиеся над крышами из сухого дрока или из гонта, вскоре исчезли, и вместо них поднялись столбы черного дыма, — пожар, видимо, потухал. Белые и бурые клубы порохового дыма скрыли от глаз мадмуазель де Верней эту сцену, но вскоре ветер разогнал дым. Командир республиканцев, наблюдая с утеса, возвышавшегося над бульваром, увидел, что первые его распоряжения выполнены великолепно, и уже приказал повернуть орудия батареи, чтобы держать под обстрелом нансонскую долину, Лестницу королевы и скалу. Две пушки, поставленные у заставы Св. Леонарда, разметали муравейник шуанов, захвативших эту позицию, а фужерские национальные гвардейцы, прибежавшие на церковную площадь, окончательно прогнали неприятеля. Сражение продолжалось всего полчаса, и синие потеряли меньше ста человек. Шуаны были разбиты, отброшены и уже отступали во всех направлениях по неоднократным приказам Молодца; он видел, что его смелая операция не удалась, но не знал, что это — последствия резни в Виветьере, побудившей Юло тайно вернуться в Фужер. Артиллерия прибыла в город только в эту ночь, ибо стоило Молодцу проведать о перевозке снарядов, он наверняка отказался бы от своего замысла, зная, что слухи о нападении неизбежно привели бы к плачевному его исходу. В самом деле, насколько Юло желал дать Молодцу суровый урок, настолько же Молодец стремился к успеху своей атаки, чтобы повлиять на решение первого консула. При первом же пушечном выстреле маркиз понял, что продолжать неудавшийся штурм из-за самолюбия — дело безумное, и, не желая бесполезно губить своих шуанов, поспешил разослать семь-восемь гонцов с предписанием немедленно отступить со всех пунктов. Юло заметил своего противника на скалах Св. Сульпиция в окружении многочисленного военного совета, в котором находилась и г-жа дю Га, и дал по ним залп; но позиция была выбрана весьма искусно: молодой предводитель оказался там в безопасности. Тогда Юло переменил роль — от обороны перешел к нападению. При первых передвижениях шуанов, открывших ему намерения маркиза, рота, стоявшая у стен крепости, получила приказ отрезать врагу путь к отступлению и двинуть вперед, чтобы захватить верхние проходы нансонской долины.
Несмотря на свою ненависть, мадмуазель де Верней испугалась за людей, которыми командовал ее возлюбленный; она быстро обернулась — посмотреть, свободен ли второй проход, но и там увидела синих: вероятно, они одержали победу на другом подступе к Фужеру и теперь возвращались из долины Куэнона через Жибарийскую лощину, намереваясь завладеть Колючим гнездом и той частью скал Св. Сульпиция, где были нижние проходы в долину. Итак, шуаны были заперты в ущелье, на узком лугу, и, казалось, должны были погибнуть все до единого — настолько правильно все предусмотрел старый командир республиканцев и настолько искусно он принял меры. Но пушки, столь хорошо послужившие Юло, были бессильны против этих двух пунктов, где начался ожесточенный бой, и лишь только Фужер оказался вне опасности, сражение приняло характер схватки, привычной шуанам. Мадмуазель де Верней поняла теперь, что за скопища людей она видела в окрестностях Фужера, зачем собирались предводители шуанов в доме д'Оржемона, поняла все события истекшей ночи и не могла постигнуть, как удалось ей избегнуть стольких опасностей. Борьба, продиктованная отчаянием, так захватила ее, что она стояла, не шевелясь, и не отрывала взгляда от драматических картин, развернувшихся перед нею. Вскоре бой, происходивший у гор Св. Сульпиция, приобрел для нее особый интерес. Увидя, что синие берут верх, маркиз и его друзья бросились в долину Нансона на помощь шуанам. Все подножье скал усеяли группы разъяренных бойцов; борьба шла не на жизнь, а на смерть, но ее арена и оружие давали шуанам перевес. Поле сражения постепенно захватило больше пространства: шуаны рассыпались и вскарабкались на скалы, хватаясь за кустарник, местами покрывавший крутизну. Мадмуазель де Верней ужаснулась, несколько поздно заметив, что ее враги уже достигли вершин и с яростью защищают опасные тропинки, которые туда вели. Все горные проходы были заняты сражающимися, и Мари испугалась, что окажется между ними; она покинула дерево, за которым укрывалась, и бросилась прочь, решив воспользоваться советом старого скупца. Долго бежала она по склону, обращенному к обширной долине Куэнона, и, увидев вдали какой-то хлев, догадалась, что он принадлежит ферме Налей-Жбана, где во время этого сражения, вероятно, оставалась дома только его жена. Такое предположение ободрило мадмуазель де Верней: она надеялась встретить радушный прием в этом жилище и провести там несколько часов, до тех пор пока можно будет безопасно вернуться в Фужер. По всем признакам победа скоро должна была остаться за Юло. Шуаны отступали так быстро, что Мари уже слышала вокруг себя выстрелы; боясь, что в нее попадет шальная пуля, она быстрее побежала к лачуге, держа направление по дымовой трубе. Тропинка привела ее наконец к какому-то навесу с крышей из сухого дрока, подпертой четырьмя неотесанными бревнами. В глубине этого открытого сарая, у глинобитной единственной стены, стоял пресс для изготовления сидра, тут же был устроен небольшой ток для обмолота гречихи и лежало несколько земледельческих орудий. Мадмуазель де Верней остановилась у одного из столбов навеса, не решаясь перейти через грязное болото, служившее двором этой низенькой хижине, которую она, как истая парижанка, издали приняла за хлев.
Эта лачуга притулилась к скале, защищавшей ее от северного ветра, и не была лишена поэтичности, ибо над ее кровлей гирляндами свисали побеги вяза, вереск и горные цветы. Грубая лестница, высеченная в скале, давала возможность обитателям лачуги подняться на вершину и подышать там чистым воздухом. Слева от хижины гора резко понижалась, открывая череду засеянных полей, из которых первое, несомненно, принадлежало хозяину этой фермы. Земляные насыпи, засаженные деревьями, окаймляли прелестными рощицами все поля, и ближайшая из этих живых изгородей примыкала к ограде двора. Дорожку, проложенную от фермы к полям, защищал толстый полусгнивший ствол дерева — своеобразный бретонский шлагбаум (название его позднее даст нам повод для отступления, которое довершит характеристику этого края). Между лестницей, вырубленной в сланцевом склоне, и тропой, перегороженной стволом дерева, в глубине грязного двора, под сенью нависшей скалы были положены один на другой, по четырем углам хижины, грубо обтесанные куски гранита — опора для стен, кое-как слепленных из глины, досок и мелких камней. Половина крыши была из сухого дрока, заменявшего солому, а другая половина — из дубовых дощечек, вырезанных в форме черепицы; это указывало, что и внутри дом разделен на две части; действительно, одна его половина, отгороженная плохим плетнем, служила хлевом, а в другой жили хозяева. Хотя в этой лачуге благодаря ее соседству с городом и были некоторые усовершенствования, уже совсем не встречавшиеся в двух лье от Фужера, все же она ясно отражала ту неустойчивость жизни, на которую обрекали крепостного человека войны и феодальные обычаи, настолько подчинявшие себе его нравы, что и до сих пор многие крестьяне в этих краях называют хоромами замок, где некогда жили их сеньоры. Мадмуазель де Верней с легко понятным удивлением рассматривала этот закоулок и наконец заметила, что на дворе в жидкой грязи набросаны осколки гранита — в качестве дорожки к жилищу, дорожки не очень надежной; но когда шум перестрелки заметно стал приближаться, девушка решила попросить убежища и принялась перепрыгивать с камня на камень, словно переходила через ручей. Дверь в доме состояла из двух частей: нижняя часть сделана была из цельного массивного дерева, а верхняя закрывалась ставней и служила окном. Такие двери встречаются в лавках некоторых маленьких городков Франции, но там они красиво отделаны и в нижней части снабжены колокольчиком: в этой лачуге дверь запиралась с помощью деревянной щеколды, достойной золотого века, а верхнюю часть закрывали ставней лишь на ночь, ибо свет проникал в комнату только через это отверстие. Правда, в хижине имелось и грубо сделанное окно, но мелкие его стекла походили на донышки бутылок, а толстый свинцовый переплет рамы занимал столько места, что, казалось, это окно скорее преграждало путь свету, чем пропускало его. Когда мадмуазель де Верней открыла дверь, заскрипевшую на ржавых петлях, ее обдало ужасающим запахом аммиака, который клубами вырывался из хижины, ибо четвероногие обитатели хлева ударами копыт разрушили перегородку, отделявшую его от жилой половины. Итак, ферма, — а это была ферма, — оказалась внутри нисколько не лучше, чем снаружи. Мадмуазель де Верней спрашивала себя: неужели в этой первобытной грязи могут жить человеческие существа? Но вдруг перед ней появился оборванный мальчик лет восьми-девяти, и она залюбовалась им: свежее, белое и розовое личико, полные щечки, живые глаза, зубы словно из слоновой кости и спутанные белокурые волосы, падавшие на полуголые плечи; все его маленькое тело дышало силой, а поза выражала ту дикую наивность, то прелестное удивление, от которого так широко открываются детские глаза. Мальчик был изумительно красив!
— Где твоя мать? — ласково спросила Мари и, наклонившись, поцеловала его в глаза.
Получив поцелуй, мальчик скользнул, как угорь, и исчез за кучей навоза, сваленного на бугре между тропинкой и домом. Кстати сказать, Налей-Жбан, как и многие бретонские хлебопашцы, согласно своеобразной системе земледелия в краю, всегда сваливал навоз на высоком месте, и, когда наступало время воспользоваться им для удобрения полей, дожди успевали лишить его всех полезных свойств. На несколько минут Мари осталась хозяйкой хижины и быстро оглядела все ее устройство. Дом состоял всего из одной комнаты, в которой она ждала Барбету. Самым заметным и самым пышным предметом в ней был огромный очаг с балдахином из синего гранита. Этимологию этого названия подтверждал свисавший с гранитной плиты полукруглый лоскут зеленой саржи, обшитый по краю светло-зеленой лентой; посредине «балдахина» стояла раскрашенная гипсовая статуэтка, изображавшая богоматерь. На цоколе статуэтки мадмуазель де Верней прочла две строчки духовного стиха, весьма распространенного в этой провинции:
Позади богоматери виднелась картина — ужаснейшая мазня из синих и красных пятен, изображавшая святого Лавра. Кровать в форме гробницы, задернутая пологом из зеленой саржи, грубо сколоченная детская кроватка, прялка, топорные стулья, резной поставец с кое-какой утварью — вот почти вся обстановка этой хижины. У окна стоял длинный стол из каштана, две скамьи из того же дерева; свет, проникавший через бурые стеклышки, окрашивал его в темные тона старинного красного дерева. В углу возвышалась огромная бочка, и под ее втулкой мадмуазель де Верней заметила желтоватую грязь, своею сыростью разъедавшую пол, хотя он был сделан из кусков гранита, скрепленных глиной: видимо, хозяин дома вполне заслуженно носил свое шуанское прозвище. Мадмуазель де Верней подняла глаза кверху, чтобы избавиться от неприглядного зрелища, но тогда ей показалось, что под потолком собрались летучие мыши со всех концов света — так много темной паутины свешивалось с балок. На длинном столе стояли два большущих жбана, до краев наполненные сидром. Такие глиняные посудины существуют во многих областях Франции, и парижанину нетрудно представить их себе: они похожи на широкогорлые кувшины, в которых гурманам обычно подают на стол бретонское сливочное масло, но надо вообразить их более пузатыми и неровно покрытыми глазурью, переливающейся рыжими пятнами, как некоторые морские раковины. Горлышко такого жбана заканчивается носиком, довольно похожим на пасть лягушки, высунувшейся из воды подышать воздухом. Этим двум жбанам удалось наконец привлечь внимание Мари, как вдруг шум сражения сделался более явственным, и она стала искать, куда бы ей спрятаться, не дожидаясь Барбеты; но в это время появилась и хозяйка.
— Здравствуй, Цапля, — сказала Мари и едва сдержала невольную улыбку: лицо этой женщины имело изрядное сходство с каменными масками, которые в виде архитектурного орнамента помещают посредине оконного свода.
— А-а! Вы от д'Оржемона? — не очень приветливо спросила Барбета.
— Куда вы меня денете? Шуаны уже близко...
— Туда!.. — сказала Барбета, ошеломленная красотой и странным нарядом этого создания, которое она не смела причислить к представительницам своего пола. — Вон туда, в аббатский тайник.
Она провела Мари к изголовью кровати и поместила ее в узкое пространство между стеной и постелью, но вдруг обе перепугались, услышав, что кто-то спрыгнул в лужу на дворе. Едва Барбета успела спустить полог кровати и завернуть в него Мари, как оказалась лицом к лицу с беглецом-шуаном.
— Где бы тут спрятаться, старуха? Я граф де Бован.
Мадмуазель де Верней вздрогнула, узнав голос того гостя, чьи слова, оставшиеся для нее загадкой, вызвали трагедию в Виветьере.
— Эх, горе, вы же видите, монсеньор, негде тут схорониться! Лучше я выйду во двор, постерегу там. Ежели придут синие, я дам вам знать. А ежели я тут останусь да они найдут вас, — они спалят дом.
И Барбета вышла, — она не могла сообразить, как примирить интересы двух врагов, имевших одинаковое право укрыться здесь, ибо муж ее вел двойную игру.
— У меня осталось всего два заряда! — с отчаянием произнес граф. — Но синие уже прошли дальше. Э-э, ничего! Неужто мне так не повезет, что на обратном пути они опять пойдут мимо этого дома и вздумают заглянуть под кровать?
Он легкомысленно поставил ружье к столбику, возле которого стояла Мари, закутанная в зеленую саржевую занавеску, затем наклонился посмотреть, удастся ли ему пролезть под кровать. Несомненно, он увидел бы ноги притаившейся беглянки, но в этот опасный момент она схватила ружье, прыгнула на середину комнаты и прицелилась в графа. Он узнал ее и расхохотался: прячась в тайник, Мари сняла широкополую шуанскую шляпу, и волосы ее пышными прядями выбились из-под черной кружевной сетки.
— Не смейтесь, граф, вы мой пленник. Одно ваше движение, и вы узнаете, на что способна оскорбленная женщина...
Но в ту минуту, когда граф и Мари пристально смотрели друг на друга, взволнованные каждый своими мыслями, со скалы смутно донеслись крики:
— Спасайте Молодца! Рассыпайтесь! Спасайте Молодца! Рассыпайтесь!
Заглушая эти нестройные крики, раздался голос Барбеты, и в хижине два врага прислушивались к ее словам, взволнованные чувствами, глубоко различными, понимая, что она обращается не столько к сыну, сколько к ним.
— Ты что, не видишь синих? — сердито визжала Барбета. — Иди ко мне, озорник, а не то я сама тебя притащу! Или ты хочешь, чтобы в тебя угодила пуля? Ну, живо, беги!..
В то время, когда развертывались эти мелкие быстролетные события, во двор спрыгнул синий.
— Скороход!.. — окликнула его мадмуазель де Верней.
Скороход прибежал на ее голос и прицелился в графа более умело, чем его спасительница.
— Аристократ, — сказал насмешник-пехотинец, — не шевелись, а не то в два счета уничтожу тебя, как Бастилию.
— Скороход, — ласковым голосом промолвила мадмуазель де Верней. — Вы отвечаете мне за этого пленника. Делайте, как знаете, но вы должны доставить его в Фужер целым и невредимым.
— Слушаюсь, сударыня!
— Дорога в Фужер теперь свободна?
— Свободна и вполне безопасна, если только шуаны не воскреснут.
Мадмуазель де Верней весело вооружилась легким охотничьим ружьем графа и с иронической улыбкой сказала своему пленнику:
— Прощайте, граф! Нет — до свидания! — И, надев свою широкополую шляпу, она быстро пошла по тропинке.
— Поздно я понял, что нельзя шутить с честью женщин, которые лишились чести, — с горечью промолвил граф де Бован.
— Аристократ, — сурово крикнул Скороход, — если не хочешь, чтобы я отправил тебя в ваш бывший рай, не смей говорить ничего дурного об этой красивой даме.
Мадмуазель де Верней направилась в город тропками, соединявшими скалы Св. Сульпиция с Колючим гнездом. Достигнув этой возвышенности, она быстро прошла дорогу, извивавшуюся по выступам гранитных скал, и залюбовалась узкой красивой долиной Нансона, еще недавно столь шумной, а теперь совершенно тихой и мирной. С высоты гор лощина эта напоминала зеленую улицу. Тропинка привела мадмуазель де Верней к воротам Св. Леонарда, и она вошла в Фужер. Горожане все еще тревожились за исход сражения, которое, судя по отдаленным выстрелам, могло продлиться весь день; у заставы целая толпа поджидала возвращения национальных гвардейцев, чтобы узнать, как велики их потери. Необычайный костюм мадмуазель де Верней, ее распустившиеся волосы, ружье в руке, шаль и платье, запачканные известкой, забрызганные грязью и мокрые от росы, — все это возбудило любопытство жителей Фужера, тем более что по всему городу уже шли толки о власти, красоте и странностях этой парижанки.
Всю ночь Франсина в ужасной тревоге ждала свою госпожу, и когда наконец увидела ее, хотела заговорить, но Мари дружеским жестом остановила ее.
— Видишь, я жива, дитя мое, — сказала Мари. — Ах, когда мы уезжали из Парижа, как я жаждала волнений!.. Теперь я их изведала!.. — добавила она, помолчав.
Франсина пошла было распорядиться, чтобы подали завтрак, заметив своей госпоже, что та, несомненно, очень проголодалась.
— О, ванну, ванну!.. — воскликнула мадмуазель де Верней. — Помыться прежде всего!
Франсина была немало удивлена, когда ее госпожа потребовала самый элегантный из своих нарядов, привезенных в дорожных баулах. После завтрака Мари оделась весьма изысканно и так тщательно, как совершает это важное дело женщина, когда она намерена показаться на балу любимому человеку. Франсина не могла объяснить себе иронической веселости своей госпожи. Это не была радость любви, — женщина безошибочно различает ее в выражении лица, — это было какое-то сдержанное злорадство, предвещавшее что-то недоброе. Мари собственными своими руками задрапировала занавески окна, из которого открывалась внизу чудесная панорама, затем придвинула диван к камину, повернув его так, чтобы свет наиболее выгодно озарял ее лицо, и приказала Франсине достать цветов, желая придать комнате праздничный вид. Когда Франсина принесла цветы, Мари указала, как их живописно расположить. Окинув комнату последним, удовлетворенным взглядом, она велела Франсине послать к Юло за своим пленником и прилегла на диван, чтобы отдохнуть и вместе с тем принять позу, подчеркивающую грацию и слабость, неотразимо пленительную у некоторых женщин. Мягкая томность этой обольстительно-ленивой позы, дразнящая взор ножка, чуть видневшаяся из-под складок платья, изгиб шеи, тонкие пальчики руки, свисавшей с подушки, подобно грозди жасмина с белыми его колокольчиками, — все гармонически сочеталось с выражением ее глаз, все соблазняло и будило желания. Она приказала зажечь душистые курения для того, чтобы в воздухе разлились те нежные ароматы, что так властно волнуют мужское сердце и нередко подготовляют победу, когда женщина хочет одержать ее незаметно, не выказывая стремления победить. Через несколько минут в гостиной, примыкавшей к спальне, послышались тяжелые шаги старого воина.
— Ну, командир, где же мой пленник?
— Я только что приказал назначить пикет в двенадцать человек, чтобы расстрелять его как врага, захваченного с оружием в руках.
— Вы распорядились моим пленником?! — воскликнула Мари. — Послушайте, командир, если судить по вашему лицу, вам не доставляет большого удовольствия убивать людей вне поля сражения. Так вот, верните мне моего шуана, отсрочку его смерти я беру на себя. Заявляю вам, что этот аристократ мне пока просто необходим для осуществления наших планов. И к тому же расстреливать этого шуана-любителя так же нелепо, как стрелять в воздушный шар: достаточно булавочного укола, и он превратится в тряпку. Ради бога, предоставьте все эти жестокости аристократам. Республика должна быть великодушна. Разве вы, например, не простили бы жертвам Киберона и многим другим?.. Вот что, пошлите вы наш пикет в дозор, а сами приходите ко мне с моим пленником пообедать. Только не забудьте, что через час уже стемнеет, — добавила она с лукавой улыбкой, — и, если вы запоздаете, пропадет весь эффект моего туалета.
— Но как же, мадмуазель?.. — пробормотал ошеломленный Юло.
— Ну, что еще? А-а, понимаю!.. Не бойтесь, граф не уйдет от вас. Рано или поздно огонь ваших ружей опалит крылья этому толстому мотыльку.
Юло слегка пожал плечами, как человек, вынужденный, невзирая ни на что, покориться капризу хорошенькой женщины, и через полчаса возвратился с графом де Бованом.
Мадмуазель де Верней притворилась, что гости застали ее врасплох, и, казалось, была очень смущена, что граф видит ее на диване в небрежной позе, но, прочтя в глазах аристократа, что желанное впечатление произведено, она встала и с безупречной грацией, с тонкой учтивостью занялась приемом гостей. В ее жестах и позах, в улыбке и поступи, в интонациях голоса не было ничего деланного, заученного, ничто не говорило о затаенных мыслях и намерениях. Все было в ней гармонично, без единой вульгарной черточки, которая вызывала бы подозрения, что она лишь подражает манерам высшего общества, но не принадлежит к нему. Когда роялист и республиканец сели, она строго взглянула на графа. Дворянин хорошо знал женщин и понимал, что оскорбление, которое он нанес этой девушке, может стоить ему смертного приговора. Невзирая на такое предположение, он не проявил ни нарочитой веселости, ни огорчения и держал себя, как человек, не рассчитывающий на столь быструю развязку. Вскоре он счел смешным бояться смерти в присутствии красивой женщины, и к тому же строгий вид Мари навел его на некоторые мысли.
«Ага! Кто знает, может быть, графская корона соблазнит ее больше, чем ускользнувшая корона маркиза? Монторан сух, как палка, а я... — И он с довольным видом оглядел себя. — Но уж голову-то свою я во всяком случае спасу!»
Эти дипломатические размышления оказались совершенно бесполезными. Притворное увлечение, которое граф решил изобразить, нежданно обратилось в бурный каприз страсти, и опасная искусительница с удовольствием постаралась ее разжечь.
— Граф, — сказала Мари, — вы мой пленник. Я имею право располагать вами. Вас могут казнить только с моего согласия... но я слишком любопытна и сейчас не позволю расстрелять вас.
— А если я буду упорно молчать? — весело спросил он.
— С порядочной женщиной это еще возможно, но с девкой!.. Полно, граф, это немыслимо.
Эти слова, исполненные горькой иронии, Мари прошипела, как выразился Сюлли, говоря о графине де Бофор, и указывали они на столь острый язык, что граф ничего не ответил и лишь удивленно посмотрел на свою жестокую противницу.
— Послушайте, — добавила она с насмешливой улыбкой, — чтобы не опровергнуть ваших слов, я буду славной девкой, как все эти твари. Прежде всего вот ваше ружье...
И она мягким шутливым жестом подала ему карабин.
— Даю честное слово дворянина, мадмуазель, вы поступаете...
— Ах! — воскликнула Мари, перебивая его. — Довольно с меня дворянских честных слов. Доверившись дворянину, я приехала в Виветьер. Ваш предводитель поклялся мне, что я и мои люди будут там в безопасности.
— Какая подлость! — воскликнул Юло, нахмурив брови.
— Виновником ее является граф, — сказала Мари, указывая на дворянина. — Несомненно, Молодец имел доброе намерение сдержать свое слово, но граф де Бован распространил обо мне какую-то клевету, подтвердив все лживые наветы, которые «кобылице Шарета» вздумалось взвести на меня...
— Мадмуазель, — сказал совершенно сконфуженный граф, — даже под топором палача я буду утверждать, что сказал только правду.
— А что вы сказали?
— Что вы были...
— Говорите, не стесняйтесь, — что я была любовницей...
— Да, любовницей маркиза, а ныне герцога де Ленонкура, одного из моих друзей, — заявил граф.
— Ну, теперь я могла бы спокойно отправить вас на расстрел, — промолвила Мари, нисколько не смущаясь, тогда как граф был поражен ее кажущейся или действительной беспечностью после такого обвинения. — Однако, — сказала она, смеясь, — откиньте от себя навсегда мрачные мысли о смертоносных кусочках свинца, ибо вы оскорбили меня не больше, чем вашего друга, заявив, что я была его... Фи! как это гадко!.. Послушайте, граф, разве вы не бывали в доме моего отца, герцога де Верней? А?
Не желая, чтобы Юло слышал столь важное признание, какое она собиралась сделать, мадмуазель де Верней поманила к себе графа и сказала ему на ухо несколько слов. У г-на де Бована вырвался глухой возглас удивления, и он растерянно посмотрел на Мари. Она поспешила дополнить пробужденное ею воспоминание и, прислонившись к камину, приняла позу, выражавшую простодушие и детскую невинность. Граф преклонил колено.
— Мадмуазель, — воскликнул он, — умоляю вас даровать мне прощение, хотя я и недостоин его.
— Мне нечего прощать, — сказала она. — У вас сейчас так же мало оснований для раскаяния, как мало их было для наглого утверждения в Виветьере. Но эти тайны выше вашего разумения. Только знайте, граф, — добавила она строгим тоном, — дочь герцога де Верней великодушна, и ваша участь горячо ее заботит.
— Даже после такого оскорбления? — спросил граф с какой-то горестью.
— Иные люди стоят столь высоко, что оскорбление не может их коснуться. Граф, я из числа таких людей.
Девушка произнесла эти слова с такой благородной и гордой осанкой, что внушила пленнику уважение к себе, а для Юло вся эта интрига стала еще менее ясной. Он поднял руку, словно хотел закрутить усы, и тревожно поглядел на мадмуазель де Верней, но она красноречивым знаком дала ему понять, что не отклоняется от своего плана.
— А теперь побеседуем, — сказала она, помолчав. — Франсина, голубушка, принеси свечи.
Очень искусно она перевела разговор на те времена, которые всего лишь несколько лет стали старым режимом. Живостью своих замечаний и характеристик она помогла графу перенестись в это прошлое и с такой тонкой любезностью подготовляла его реплики, дала ему столько случаев блеснуть остроумием, что в конце концов де Бован решил, что никогда еще он не бывал столь приятным собеседником; он помолодел от этой мысли и попытался внушить обворожительной хозяйке то высокое мнение, которое сам имел о своей особе. Лукавая девушка с удовольствием испробовала на нем все пружины кокетства и обольщала его с особым искусством, ибо для нее это было только игрой. То она взглядом подавала ему надежду на быстрый успех, то словно удивлялась силе своего увлечения и вдруг выказывала холодность, все более очаровывая графа и незаметно усиливая его внезапно возгоревшуюся страсть. Она в точности напоминала рыболова, который время от времени вытаскивает удочку, чтобы посмотреть, клюет ли рыба. Граф попался на приманку наивного удовольствия, с которым его избавительница выслушала два-три довольно удачных его комплимента. Эмиграция, Республика, Бретань, шуаны были теперь за тысячу лье от его мыслей. Юло сидел, выпрямившись, безмолвный, неподвижный, суровый, как бог Терминус[27]. По недостатку образования он совершенно не был способен вести подобные разговоры. Он охотно допускал, что эти два собеседника говорят нечто весьма остроумное, но все силы свои напрягал на то, чтобы понять их и разгадать, не кроется ли за их словами заговора против Республики.
— Мадмуазель, — говорил граф, — Монторан из старинного рода, хорошо воспитан, довольно красив, но в нем совсем нет галантности. Он слишком молод, не видел Версаля, и поэтому воспитание его не было завершено: например, вместо того чтобы очернить противника, он скорее расправится ножом. Он может любить бурно, но у него никогда не будет тонкой изысканности обращения, отличавшей Лозена, Адемара, Куаньи и многих других!.. Он совсем не обладает приятным искусством говорить дамам милые пустяки, которые в конечном счете нравятся им больше, чем порывы страсти, очень быстро утомляющие их. Да, он из породы покорителей сердец, но у него нет ни их беспечности, ни их грации.
— Я это заметила, — подтвердила Мари.
«Ах! — молвил про себя граф. — Как она это сказала и как взглянула на меня! Несомненно, я очень скоро буду с нею в отношениях весьма коротких. И, ей-богу, чтобы принадлежать ей, я готов поверить всему, в чем ей угодно будет меня уверить».
Подали обед; граф предложил Мари руку. За столом она исполняла обязанности хозяйки с большой учтивостью и тактом, которые прививаются лишь воспитанием и утонченной жизнью при дворе.
— Теперь уходите, — сказала она Юло, когда встали из-за стола. — Он будет бояться вас, а если я останусь с ним наедине, я быстро узнаю от него все, что мне надо знать. Он дошел до такого состояния, когда мужчина говорит женщине все, что думает, и смотрит на все лишь ее глазами.
— А потом? — спросил Юло, явно намереваясь потребовать выдачи пленника.
— О! Потом он будет свободен! — ответила Мари. — Свободен, как ветер.
— Но ведь его захватили с оружием в руках!..
— Нет, — возразила она, прибегнув к той шутливой софистике, какой женщины любят опровергать неоспоримые доводы, — нет, я его обезоружила.
— Граф, — сказала она, вернувшись в комнату, — сейчас я добилась для вас свободы. Но услуга за услугу, — прибавила она и, склонив голову, взглянула на него с улыбкой, как будто хотела о чем-то попросить.
— Просите у меня все, что пожелаете, даже мое имя, даже честь мою! — воскликнул он в экстазе. — Я все сложу к вашим ногам.
Он подошел к ней и хотел схватить ее руку, надеясь, выдать свое желание за признательность. Но мадмуазель де Верней трудно было обмануть. По-прежнему мило улыбаясь, чтобы не лишать надежды нового поклонника, она отступила от него на несколько шагов и сказала:
— Неужели вы хотите, чтобы я раскаялась в своем доверии к вам?
— У молодых девушек воображение, видимо, работает быстрее, чем у женщин! — ответил он, улыбаясь.
— Девушка может потерять больше, чем женщина.
— Это правда! Надо быть осторожным, когда владеешь сокровищем.
— Оставим этот язык и поговорим серьезно, — сказала она. — Вы даете бал в Сен-Джемсе. Говорят, у вас там склады, арсеналы и резиденция вашего правительства... Когда будет бал?
— Завтра вечером.
— Вас не удивит, господин де Бован, что женщина, жертва клеветы, с женским упорством хочет добиться блистательного удовлетворения за те оскорбления, которые ей нанесли, и, конечно, в присутствии свидетелей перенесенных ею оскорблений. Поэтому я хочу попасть на ваш бал. Прошу вас, будьте моим защитником с той минуты, как я появлюсь там, и до той минуты, как я уйду... Мне не надо вашего честного слова, — сказала она, видя, что он приложил руку к сердцу. — Я ненавижу клятвы, они слишком похожи на предосторожность. Скажите только, что вы обязуетесь охранять меня от всякого преступного или позорного посягательства. Обещайте мне искупить свою вину, объявив, что я действительно дочь герцога де Верней, но обойдите молчанием те бедствия, на которые меня обрекло отсутствие отеческого попечения, и мы будем квиты. Ну? Два часа быть на балу покровителем женщины — разве это слишком дорогой выкуп?.. Право, больше вы не стоите... Ни одного обола!
И улыбкой она лишила эти слова всей их горечи.
— А что же вы потребуете за мое ружье? — смеясь, спросил граф.
— О, больше, чем за вас самого!
— Что же именно?
— Молчания! Поверьте мне, Бован, женщину может разгадать только женщина. Я уверена, что, если вы обмолвитесь хоть одним словом, я могу погибнуть в пути. Вчера несколько пуль предупредили меня, с какими опасностями я могу повстречаться на дорогах. О, эта дама искусная охотница и не менее ловкая камеристка. Ни одна горничная не раздевала меня так проворно, как она. Пожалуйста, постарайтесь, чтобы мне не пришлось опасаться на балу чего-либо подобного...
— Вы будете там под моей защитой, — гордо ответил граф. — Но, стало быть, вы поедете в Сен-Джемс ради Монторана? — грустно спросил он.
— Вы хотите знать больше, чем знаю я сама, — со смехом сказала она. — А теперь ступайте, — добавила она, помолчав. — Я сама выведу вас из города, ведь вы здесь воюете друг с другом, как каннибалы.
— Значит, хоть немножко, но вы принимаете во мне участие? — воскликнул граф. — Ах, мадмуазель! Позвольте мне надеяться, что вы не останетесь равнодушны к моей дружбе, ибо мне надо довольствоваться только этим чувством, — добавил он с фатовским видом.
— Какой прорицатель! — сказала она с тем веселым выражением, которое принимают женщины, когда хотят сделать признание, не роняя своего достоинства и не выдавая тайны своего сердца.
Затем она надела шубку и проводила графа до Колючего гнезда. Дойдя до конца тропинки, она сказала:
— Господин де Бован, никому ни слова, даже маркизу. — И она приложила палец к губам.
Осмелев от ласкового взгляда мадмуазель де Верней, граф взял ее за руку, и она милостиво это разрешила; он нежно поцеловал ей руку.
— О мадмуазель! Располагайте мною, я ваш на жизнь и на смерть! — воскликнул он, увидев себя вне опасности. — Но хотя я обязан вам не менее, чем своей матери, мне будет очень трудно ограничиться только чувством признательности...
И он быстро пошел по тропинке. Мари подождала, пока он не поднялся на скалы Св. Сульпиция, а затем, удовлетворенно покачав головой, тихо сказал себе:
— Этот толстяк готов отдать за спасение своей жизни больше, чем жизнь. Я без труда могла бы сделать из него покорную мне тварь! Тварь или творец — вот что отличает одного мужчину от другого!
Не закончив свою мысль, она подняла к небу взор, полный отчаяния, и медленным шагом вернулась к воротам Св. Леонарда. Там ее ждали Юло и Корантен.
— Еще два дня! — воскликнула она. — И тогда... — она умолкла, заметив Корантена.
— И тогда он падет от ваших пуль, — сказала она Юло на ухо.
Юло отступил на шаг и с неописуемым выражением насмешки посмотрел на эту девушку: ни ее манеры, ни лицо не говорили хотя бы о малейших угрызениях совести. Женщины отличаются замечательным свойством не размышлять о самых дурных своих поступках, когда их увлекает чувство; даже в их притворстве есть какая-то естественность, и только женщины могут совершить преступление, лишенное низости. Чаще всего они не знают, как все это случилось.
— Я отправляюсь в Сен-Джемс на бал, который дают шуаны...
— Но отсюда до Сен-Джемса пять лье, — прервал ее Корантен. — Хотите я буду вас сопровождать?
— Нет, — ответила она, — вас слишком занимает то, о чем я никогда не думаю... ваша персона.
Презрение, которое Мари выказывала Корантену, очень нравилось Юло, и, когда она повернула от ворот к церкви Св. Леонарда, он скорчил от удовольствия обычную свою гримасу. Корантен проводил девушку взглядом, и на лице его вспыхнуло сознание своей роковой власти над этим обворожительным созданием; он считал возможным подчинить себе Мари, управляя ее страстями, и таким путем когда-нибудь завладеть ею. Мадмуазель де Верней, вернувшись домой, поспешила обсудить со своей служанкой вопрос о бальном наряде. Франсина, привыкшая повиноваться своей госпоже, не пытаясь проникнуть в ее намерения, порылась в баулах и предложила греческий туалет. В ту пору во всем господствовал греческий стиль. Мари одобрила этот наряд; он уместился в небольшой легкой картонке.
— Франсина, дитя мое, я отправлюсь в путь по лесам и горам. Хочешь остаться дома или пойдешь со мною?
— Остаться! — воскликнула Франсина. — А кто же вас оденет?
— Куда ты положила перчатку, которую я тебе дала?
— Вот она.
— Пришей к ней зеленую ленту; а главное — захвати денег.
Заметив, что Франсина взяла монеты новой чеканки, она воскликнула:
— Этого еще не хватало! Ведь нас убьют из-за них! Пошли Иеремию разбудить Корантена... Нет, этот негодяй пойдет за нами следом! Лучше пошли попросить у командира от моего имени несколько экю по шести франков!
С чисто женской догадливостью, не упускающей никаких мелочей, она предусмотрела все. Пока Франсина заканчивала сборы к этому непостижимому для нее путешествию, Мари попробовала подражать крику совы и научилась в совершенстве воспроизводить сигнал шуанов. В полночь она вышла из города воротами Св. Леонарда, выбралась на тропинку, которая вела к Колючему гнезду, и смело двинулась впереди своей спутницы через Жибарийскую лощину, ступая твердым шагом, ибо ее воодушевляла сильная воля, всегда придающая телу и поступи человека что-то могучее. Не получить насморка, возвращаясь с бала домой, для женщины нелегкое дело, но когда ее сердцем владеет страсть, тело ее словно вылито из бронзы. Даже храбрый мужчина долго бы колебался в душе, прежде чем решиться на такой дерзкий шаг, но лишь только мысль о нем улыбнулась мадмуазель де Верней, опасность обратилась для нее в приманку.
— Вы отправились в путь, а не попросили у бога помощи, — сказала Франсина и, обернувшись, посмотрела на колокольню Св. Леонарда.
Набожная бретонка остановилась и, сложив руки, прочитала молитву святой Анне Орейской о благополучном исходе путешествия. Мари стояла неподвижно и смотрела задумчивым взглядом то на простодушное лицо своей горничной, погрузившейся в горячую молитву, то на игру лунного света, когда он, падая с облачного неба, проскальзывал сквозь прорези колокольни, придавая граниту легкость филиграни.
Путницы быстро дошли до лачуги Налей-Жбана. Звук их шагов, как ни был он легок, разбудил во дворе собаку — одного из тех огромных псов, которым бретонцы доверяют охрану своих дверей, запирающихся простой деревянной щеколдой. Почуяв чужих, пес подбежал к ним и залаял так грозно, что им пришлось отступить на несколько шагов и позвать на помощь, но в доме никто не пошевелился. Мадмуазель де Верней подала сигнал, подражая крику совы; тотчас же пронзительно скрипнули ржавые петли двери и показалось угрюмое, хитрое лицо Налей-Жбана, поспешно вскочившего с постели.
— Мне надо быстро добраться до Сен-Джемса, — сказала Мари, показывая надзирателю за Фужером перчатку маркиза де Монторана. — Граф де Бован сказал, что ты будешь моим проводником и защитником в дороге. Так вот, Налей-Жбан, достань нам, голубчик, двух ослов под седлом и приготовься проводить нас. Время дорого. Если мы завтра к вечеру не попадем в Сен-Джемс, нам не видать ни Молодца, ни бала.
Ошеломленный шуан взял перчатку, повертел ее в руках и зажег смоляную свечу толщиною с мизинец, а цветом напоминавшую коврижку. Такие свечи ввозят в Бретань из Северной Европы, и, как все, что видишь в столь своеобразном крае, этот товар свидетельствует о полном неведении самых простых основ торговли. Налей-Жбан заметил на перчатке зеленую ленту, поглядел на мадмуазель де Верней, почесал за ухом, осушил жбан сидра, предложил стакан красавице гостье и, усадив ее за стол на глянцевитую скамью из каштана, отправился разыскивать ослов. Тусклый лиловатый свет экзотической свечи не мог затмить прихотливой игры лунного сияния, разукрасившего сверкающими бликами черные тона потолка и мебели в этой закоптелой хибарке. Мальчик удивленно поднял свое хорошенькое личико, а над его пышными кудрями виднелись розовые морды и выпуклые блестящие глаза двух коров, просунувших головы сквозь дыры в стенке хлева. Пес — взгляд его был далеко не глупее, чем у людей в этой семье, — казалось, рассматривал незнакомых ему посетительниц с таким же любопытством, как и мальчик. Живописец долго бы любовался ночными эффектами этой картины, но Мари совсем не хотелось вступать в разговор с Барбетой, которая, словно призрак, поднялась на постели и уже широко раскрыла глаза, узнав недавнюю гостью; чтобы избавиться от неизбежных вопросов Цапли и зловония этой берлоги, девушка вышла во двор. Она быстро поднялась по лестнице, вырубленной в скале, приютившей хижину Налей-Жбана, и залюбовалась бесконечным разнообразием видов, ибо с каждым шагом вверх, к высотам, или вниз, к долинам, менялись виды, открывавшиеся взору. Луна окутывала светлой дымкой долину Куэнона. Для женщины, таившей в сердце отвергнутую любовь, была, конечно, сладостна та меланхолия, какую пробуждает в душе человека мягкое лунное сиянье, фантастический облик темных утесов и переливы светлых красок на воде. В эту минуту тишину нарушил крик осла; Мари поспешно спустилась к лачуге шуана, и они двинулись в путь. Налей-Жбан, вооруженный охотничьей двустволкой и облаченный в одежду из козьих шкур, походил на Робинзона Крузо. Угреватое, морщинистое его лицо едва виднелось из-под широкополой шляпы, которую бретонские крестьяне по традиции носят и до сих пор, гордясь завоеванным в долгие века рабства правом носить этот старинный головной убор феодалов. Маленький ночной караван, двигаясь под охраной проводника, чья одежда, движения и фигура имели в себе что-то патриархальное, напоминал «Бегство в Египет» — творение сумрачной кисти Рембрандта. Налей-Жбан старался избегать большой дороги и повел незнакомок по бесконечному лабиринту путей Бретани.
И только тогда мадмуазель де Верней поняла, что такое война шуанов. Проезжая по узким дорогам, она могла составить себе истинное представление о характере местности, которая с горных высот казалась ей восхитительной; лишь проникнув в глубь этого края, можно постигнуть таящиеся в нем непреодолимые трудности и препятствия. С незапамятных времен каждое крестьянское поле огорожено здесь земляным валом призматической формы высотою в шесть футов; по его гребню растут каштаны, буки и дубы. Эти валы носят название живые изгороди (как и в Нормандии); длинные ветви деревьев, увенчивающие их, обычно протягиваются над дорогой и, переплетаясь, образуют огромный свод. Дороги, угрюмо стиснутые стенами из глинистой земли, похожи на крепостные рвы, и если только гранит, который в этих местах почти везде выходит на поверхность почвы, не создает на дорогах нечто вроде бугристой мостовой, они обычно покрыты такою непролазной грязью, что самый маленький воз должны тащить две пары волов или две низкорослые, но сильные лошади местной породы. Топкая грязь на этих дорогах — явление столь заурядное, что поневоле установился обычай прокладывать в поле, вдоль земляного вала, тропинку для пешеходов, называемую стежка, — она начинается и кончается с каждым новым участком земли. Для того чтобы перебраться с одного поля на другое, надо всякий раз подняться на земляной вал по нескольким ступенькам, зачастую скользким от дождя.
Нашим путешественникам пришлось преодолевать на этих извилистых дорогах много и других препятствий. Земляные укрепления, окружающие каждый клочок пашни, имеют вход шириной около десяти футов, и вход этот запирается с помощью сооружения, называемого на западе Франции околицей. Околица — это бревно или толстая слега, просверленная на одном конце; отверстие насажено на неотесанный чурбан, который служит осью; на конце слеги, выступающем за ось, подвешен довольно тяжелый камень для противовеса, что позволяет даже ребенку без труда отворять этот оригинальный полевой шлагбаум, другой конец которого упирается в выемку, сделанную в земляной стене. Иногда крестьяне, вместо того чтобы воспользоваться в качестве противовеса камнем, берут для околицы ствол дерева с толстым комлем. Словом, детали такого затвора изменяются в зависимости от изобретательности владельца поля. Нередко околица состоит только из одной слеги, и оба конца ее с помощью глины вмазаны в земляной вал. Иногда же она похожа на квадратные ворота, сделанные из палок, разделенных одинаковыми промежутками и напоминающих перекладины лестницы, положенной набок. Ворота эти отворяют так же, как обычную околицу, и они откатываются в сторону на колесике из цельного дерева. Все эти изгороди, все эти околицы придают местности вид исполинской шахматной доски, где каждое поле образует совершенно изолированную клетку, замкнутую, как крепость, и, как она, защищенную валами. Входы, которые легко оборонять, всегда представляют для нападающих опаснейшее препятствие. В самом деле, бретонский крестьянин, оставляя землю под паром, думает, что он повышает ее плодородие, давая разрастись на ней огромным кустам дрока, и так ухаживает за ними, что в короткий срок эти кусты достигают человеческого роста. Такой предрассудок, вполне достойный людей, складывающих навоз на самом высоком месте своего двора, приводит к тому, что у них пятая часть всей пахотной земли покрыта густыми зарослями дрока, где можно скрыть множество засад. И, наконец, у этих любителей сидра, пожалуй, нет ни одного поля, где не росло бы несколько старых яблонь, опускающих до самой земли свои тяжелые ветви, губительные для всех злаков, что всходят в их тени. А если вы вспомните, как невелики тут крестьянские поля, какие густые, высокие деревья поднимаются вокруг них на земляных насыпях, захватывая своими алчными корнями четвертую часть каждого участка, вы будете иметь представление о сельском хозяйстве и характере местности, по которой в эту ночь проезжала мадмуазель де Верней.
Трудно сказать, что побудило крестьян соорудить эти грозные ограды — эти неисчислимые препятствия, делающие край непроходимым, а войну армий — немыслимой; быть может, причиной тому было желание избежать споров из-за земли, а может быть — весьма удобный для лености обычай держать скот взаперти, для того чтобы не стеречь его на пастбище. Но, как бы то ни было, если шаг за шагом изучить эту местность, станет понятной неизбежность неудачи регулярных войск в борьбе с мятежниками, ибо здесь пятьсот человек могут сопротивляться войскам целого королевства. В этом и был весь секрет военной тактики шуанов. И мадмуазель де Верней поняла, почему Республика вынуждена была подавлять мятеж скорее методами полиции или дипломатии, чем бесплодным применением военной силы. Действительно, что можно было сделать против людей, достаточно сообразительных, чтобы отказаться от захвата городов, но обеспечивающих себе господство в полях, окруженных неразрушимыми укреплениями? Как не вступить с врагом в переговоры, если вся сила этих ослепленных крестьян была в искусном и предприимчивом вожде?.. Мари восхитилась прозорливостью министра, разгадавшего из своего кабинета тайну умиротворения мятежного края. Ей казалось, что она поняла, какими соображениями руководствуются люди, столь могучие, что одним взглядом они охватывают все государство, люди, чьи действия, преступные в глазах толпы, являются лишь игрой исполинской мысли. Эти грозные души словно обладают некоей долей могущества рока или судьбы, даром предвидения, явные признаки которого внезапно возносят их высоко: только что толпа их искала в своих недрах, поднимает глаза и видит, что они уже парят над нею. Такие мысли как будто оправдывали и даже облагораживали мстительные замыслы мадмуазель де Верней, а внутренняя работа души и возникшие надежды усиливали ее энергию, помогали ей переносить непривычное и утомительное путешествие. В конце каждого наследственного клочка земли Налей-Жбан предлагал обеим всадницам спешиться и помогал им взобраться по крутому подъему, а когда полевая стежка обрывалась, им приходилось снова садиться на ослов и ехать проселочными дорогами, где загустевшая грязь уже указывала на приближение зимы. Сочетание больших деревьев, высоких земляных валов и глубоких выемок дороги поддерживало в ложбинах сырость, которая то и дело окутывала троих наших путников ледяной пеленой. Изнемогая от усталости, они на рассвете добрались до лесов Маринье. По широкой лесной тропе двигаться стало легче: свод, образованный ветвями, и толстые стволы деревьев защищали от немилости небес, а многочисленные препятствия, которые раньше приходилось преодолевать, теперь исчезли.
Не успели они проехать лесом и одного лье, как услышали вдали смутный рокот голосов и звон колокольчика, но в серебристых его звуках не было той прерывистой монотонности, которая говорит о движении стада. Налей-Жбан очень внимательно прислушивался к этой мелодии. Вдруг порыв ветра донес до него несколько слов церковного песнопения, и, видимо, этот напев сильно подействовал на него: не слушая возражений мадмуазель де Верней, он повернул усталых ослов на тропинку, уводившую их в сторону от дороги на Сен-Джемс. Новый и мрачный пейзаж еще более усилил опасения мадмуазель де Верней. По обеим сторонам тропинки громоздились друг на друга гранитные скалы причудливых очертаний. Из расселин каменных глыб, словно толстые змеи, выползали корни вековых буков, отыскивая вдалеке питательные соки. Путь, казалось, шел между двумя рядами подземных гротов, знаменитых своими сталактитами. Огромные каменные фестоны, на которых темная зелень остролиста и папоротника сочеталась с зеленоватыми и белесыми пятнами мхов, скрывали пропасти и входы в глубокие пещеры. Но лишь только путники проехали по узкой тропинке несколько шагов, перед мадмуазель де Верней открылось удивительнейшее зрелище, и она поняла тогда причину упрямства Налей-Жбана.
Над полукруглой котловиной, точно грубые ступени, высились амфитеатром гранитные уступы гор, и на них поднимались друг над другом стройные черные ели и пожелтевшие каштаны; место это напоминало исполинский цирк, где зимнее солнце скорее разливало бледные краски, чем свет своих лучей, где осень повсюду раскинула рыжие ковры сухих листьев. В центре этой залы, строителем которой как будто был всемирный потоп, возвышались три огромных друидических камня — обширный алтарь, над которым была водружена древняя церковная хоругвь. Человек сто коленопреклоненных мужчин, обнажив головы, молились в этой горной ограде, где ректор с двумя викариями служил мессу. Бедное облачение священника, слабый его голос, звучавший в широком пространстве, как тихий ропот, люди, исполненные веры, объединенные одним и тем же чувством и простертые перед алтарем, лишенным всякой роскоши, грубый, ничем не убранный крест, дикая мощь храма, время, место — все придавало этой сцене характер простоты, отличавшей первые века христианства. Мадмуазель де Верней застыла в восхищении. Эта месса в глубине лесов, культ божества, возвращенный гонением к своему первоисточнику, поэзия древних времен, смело возрожденная на лоне странной, причудливой природы, эти шуаны, вооруженные и безоружные, жестокие и молящиеся, воины и дети — все это так не походило ни на одно зрелище, которое она когда-либо видела воочию или в воображении! Она хорошо помнила, как в детстве ее приводила в восторг пышность богослужения римской церкви, столь привлекательная для чувств, но до сих пор она еще не знала бога, бога без прикрас: крест на алтаре, алтарь на земле; вместо резной каменной листвы, увенчивающей готические арки соборов, — осенняя листва высоких деревьев, поддерживающих небосвод; вместо множества красочных бликов, отбрасываемых цветными стеклами витражей, — первые красноватые лучи солнца, тусклыми отблесками скользящие по алтарю, священникам и молящимся; сборище людей здесь было только фактом, а не системой, это была молитва, а не религия. Но человеческие страсти, на мгновение подавленные и не нарушавшие гармонии таинственной картины, вскоре ожили и бурно выступили на сцену.
Когда появилась мадмуазель де Верней, кончалось чтение Евангелия. В священнике она с некоторым страхом узнала аббата Гюдена и поспешила спрятаться от него за огромным обломком гранитной скалы. Она быстро повлекла за собою Франсину. Но напрасно пыталась она увести Налей-Жбана с того места, которое он избрал для своего участия в церемонии этого богослужения. Мари надеялась избежать опасности, заметив, что характер местности позволит ей незаметно уйти раньше всех. Сквозь широкую трещину в граните она увидела, как аббат Гюден взобрался на каменную глыбу, заменившую ему церковную кафедру, и начал проповедь:
— In nomine Patris et Filii, et Spiritus Sancti...[28]
При этих словах все благоговейно перекрестились.
— Дорогие братья, — громко сказал аббат, — сначала помолимся за усопших: за Жана Кошегрю, Николá Лаферте, Жозефа Бруэ, Франсуа Паркуа, Сульпиция Купьо. Все они из нашего прихода и все умерли от ран, полученных ими в бою у Пелерины или при осаде Фужера... De profundis...[29]
Покаянный псалом читали, как это заведено обычаем, поочередно церковнослужители и молящиеся, и каждый стих произносили с усердием, предвещавшим успех проповеди. Когда псалом закончили, аббат Гюден снова заговорил, и голос его все разрастался: бывший иезуит знал, что горячая страстность речи — самый убедительный аргумент для его диких слушателей.
— Христиане! — говорил он. — Сии защитники бога подали вам пример исполнения долга. Не стыдно ли вам? Что скажут о вас в раю? Если бы не эти люди, которым уготовано вечное блаженство и которых святые встретят с распростертыми объятиями, то господь бог подумал бы, что в вашем приходе живут басурмане. Знаете ли вы, молодцы, что о вас говорят в Бретани и у самого короля?.. Не знаете? Верно? Так я вам скажу: «Как! Синие низвергли алтари, поубивали ректоров, казнили короля и королеву, хотят забрать из Бретани всех молодцов и сделать из них таких же синих, как они сами, и послать их далеко от родных приходов воевать в чужие края, где они могут умереть без покаяния и потому на веки веков пойдут в ад; у молодцов в приходе Маринье сожгли церковь, — а они опустили руки! О-о! Проклятая Республика продала с торгов божье имущество и земли сеньоров, разделила деньги между своими синими, а потом, чтобы питаться нашими деньгами, как она питается нашей кровью, издала такой декрет, чтобы с каждого экю в шесть франков брать по три франка, а из каждых шести человек брать по три человека в солдаты, — а молодцы из прихода Маринье не схватились за оружие, чтобы выгнать синих из Бретани! Ах, ах! Не пустят их в рай, и никогда не вымолить им спасения души!» Вот что о вас говорят! Христиане, дело-то идет о вечном блаженстве! А как вам его заслужить? Сражайтесь за веру и короля! Позавчера, в половине третьего дня, явилась мне сама святая Анна Орейская. И она сказала мне вот так же явственно, как я вам сейчас говорю: «Ты священник в приходе Маринье?» — «Да, госпожа моя, к вашим услугам!» — «Ну, так вот, я святая Анна Орейская, а богу я прихожусь родней, на бретонский лад. Я всегда нахожусь в Орей, а сюда пришла для того, чтобы ты сказал молодцам из Маринье: пусть они не надеются спасти свою душу, пока не возьмутся за оружие. Не давай им отпущения грехов, покуда не станут они служить богу. А когда они сделают это, благослови их ружья, и те молодцы, с кого ты снимешь грехи, станут без промаха попадать в синих, потому что ружья их будут освящены...» И она исчезла, а под дубом матушки Гусиные Лапки так и остался запах ладана. Я это место приметил. Ректор из Сен-Джемса поставил там красивую деревянную богоматерь. А вечером туда прибрела мать Пьера Леруа, которого называют Крадись-по-Земле, и бог исцелил калеку от ревматизма за добрые дела ее сына. Вот она, эта женщина, и вы собственными своими глазами увидите, что она ходит одна, без всякой поддержки. О, чудо! Такое же чудо, как воскресение из мертвых блаженного Мари Ламбрекена; бог сотворил это чудо, чтобы показать, что никогда он не покинет своих бретонцев, если они будут сражаться за служителей господа бога и за короля. Итак, дорогие мои братья, если хотите заслужить спасение души и показать себя защитниками короля, нашего владыки земного, вы должны во всем повиноваться человеку, которого послал король и которому мы дали имя Молодец. И тогда вы уже не будете басурманами, а вместе со всеми молодцами Бретани встанете под знамя божие и можете тогда забрать у синих из карманов деньги, которые они у вас украли, — ведь пока вы ведете войну, поля ваши не засеяны, а потому господь бог и король отдают вам добро убитых врагов. Христиане, неужто вы хотите, чтобы люди сказали, что молодцы из Маринье отстали от молодцов из приходов Морбигана, святого Георгия, Витре и Антрена, а ведь они все поднялись на службу богу и королю. Или вы хотите отдать им одним всю добычу? Что же вы, как еретики, будете сидеть сложа руки, когда столько бретонцев стараются заслужить себе спасение души и защитить короля? «Оставь все и иди за мной» — сказано в Евангелии. Разве мы, священники, уже не отказались от десятины?! Оставьте все и ведите священную войну. Вы уподобитесь Маккавеям. И все вам тогда простится. С вами будут тогда ваши ректоры и другие священники, и вы победите! Помните, христиане, что только на нынешний день дана нам власть благословить ваши ружья. Кто не воспользуется сей благодатью, к тому святая Анна Орейская не будет столь милосердна, как в прошлую войну, и не преклонит ухо к их молитвам.
Патетический тон проповеди, громовые раскаты голоса и жестикуляция, от которой оратор весь вспотел, казалось, не произвели большого впечатления: крестьяне стояли неподвижно, как статуи, вперив глаза в проповедника. Но вскоре мадмуазель де Верней заметила, что эта общая у всех поза вызвана своего рода магнетизмом: аббат зачаровал толпу. Подобно великим актерам на сцене, он захватил свою паству, и она слилась воедино, ибо он взывал к ее страстям и корысти. Он заранее давал прощение всем крайностям, развязывал единственные узы, которые сдерживали этих грубых людей и заставляли их соблюдать требования религии и общественной морали. Он осквернил свой сан священнослужителя ради политических интересов; но в те времена революции каждый в пользу своей партии превращал в оружие то, чем обладал, и мирный крест Иисуса становился орудием войны, так же как и лемех кормильца-плуга. Не видя вокруг никого, кто бы понял ее мысли, мадмуазель де Верней обернулась, чтобы посмотреть на Франсину, и была немало удивлена, увидев, что девушка разделяет всеобщий энтузиазм: она набожно молилась, перебирая четки, которые, вероятно, дал ей Налей-Жбан во время проповеди.
— Франсина, — шепнула мадмуазель де Верней, — ты, значит, тоже боишься стать басурманкой?
— О-о, мадмуазель! — ответила бретонка. — Поглядите! Ведь мать Пьера ходит!..
Лицо и поза Франсины говорили о такой глубокой вере, что Мари поняла тайную суть этой проповеди, влияние священников на деревню и причину поразительного эффекта сцены, которая началась в эту минуту. Ближайшие к алтарю крестьяне стали подходить к проповеднику один за другим и, опустившись на колени, подавали ему свои ружья, а он складывал их на алтарь. Налей-Жбан тоже поспешил освятить свою старую двустволку. Трое священников запели гимн «Veni Creator»[30], и тот, что служил мессу, окутал оружия смерти облаком голубоватого дыма, вычерчивая кадилом зигзаги, казалось, переплетавшиеся в воздухе. Когда легкий ветер развеял дым ладана, ружья по очереди раздали владельцам. Каждый шуан, стоя на коленях, получал свое ружье из рук священника, который при этом читал по-латыни молитву. Когда все снова вооружились и вернулись на свои места, глубокий и до тех пор безмолвный энтузиазм проявился бурно и вместе с тем трогательно.
— Domine, salvum fac regem[31].
Священник запел эту молитву звучным голосом, все подхватили ее хором и дважды пропели с каким-то неистовством. В этом пении было что-то дикое и воинственное. Две ноты, падавшие на слово «regem», которое крестьяне легко поняли, прогремели так внушительно, что мадмуазель де Верней с невольным умилением перенеслась мыслями к изгнанной династии Бурбонов. Эти воспоминания пробудили в ней образы собственного ее прошлого. Память возродила празднества при дворе, рассеявшемся по другим странам, — те празднества, где она блистала. Среди этих мечтаний внезапно возник образ маркиза, и тогда Мари, позабыв о картине, развернувшейся перед ее глазами, с обычной для женщин изменчивостью мыслей вернулась к планам мести, ради которых она рисковала жизнью, но которые могли рухнуть от единого взгляда. Она пожелала быть прекрасной в эту самую решительную минуту своей жизни, вспомнила, что у нее нет никакого убора, чтобы украсить прическу для бала, и ее прельстила мысль обвить голову веткой остролиста, так как ей понравились прихотливо изогнутые листья и красные ягоды этого растения.
— Ого! Теперь мое ружье, может, и даст иной раз осечку по дичи, но уж по синим — нет!.. Никогда!.. — сказал Налей-Жбан, с довольным видом покачивая головой.
Мари более внимательно взглянула на своего проводника и нашла, что его лицо типично для всех тех, кого она тут видела. Мыслей у этого старика шуана, видимо, было не больше, чем у ребенка. Когда он смотрел на свое ружье, щеки и лоб у него морщились от наивного удовольствия, но религиозный фанатизм придавал радостному выражению оттенок жестокости, и на мгновение на лице этого дикаря проглянули пороки цивилизации.
Вскоре путники достигли деревни, то есть четырех-пяти домишек, подобных лачуге Налей-Жбана, и, когда мадмуазель де Верней уже заканчивала свой завтрак, состоявший из хлеба, масла и молока, в деревню прибыли и вновь завербованные шуаны. Этот беспорядочный отряд вел ректор, держа в руках грубый крест, превращенный в знамя, а вслед за ним молодой шуан, преисполненный гордости, нес церковную хоругвь своего прихода. Мадмуазель де Верней пришлось присоединиться к этому войску, ибо оно тоже направлялось в Сен-Джемс и, вполне естественно, стало ее защитой от всяких опасностей с той минуты, как Налей-Жбан, по счастью для нее, проговорился, сообщив предводителю отряда, что красавица, которой он служит проводником, — подружка Молодца.
К закату солнца путешественники добрались до Сен-Джемса, маленького городка, обязанного своим названием англичанам, которые построили его в XIV веке, в пору своего владычества в Бретани. У въезда в город мадмуазель де Верней увидела странную военную сцену, но не обратила на нее особого внимания, так как боялась, что кто-нибудь из врагов узнает ее, и спешила скорее въехать в городские ворота. В поле расположилось лагерем пять-шесть тысяч крестьян. Их одежда, похожая на одежду новобранцев, убежавших в лес у Пелерины, исключала всякую мысль о войне. Это шумное скопище людей скорее напоминало большую ярмарку. Надо было присмотреться, чтобы разглядеть, что эти бретонцы вооружены, ибо различно скроенные козьи шкуры почти скрывали их карабины и самым заметным оружием были косы, заменившие многим ружья, которые им должны были вскоре выдать. В этом сборище одни ели и пили, другие дрались или громко перебранивались, но большинство спало, растянувшись на земле. Тут ни в чем не было ни порядка, ни дисциплины. Внимание мадмуазель де Верней привлек офицер в красном мундире: она предположила, что он английской службы. Подальше два других офицера, видимо, пытались обучить несколько шуанов, более смышленых, чем другие, обращению с пушками; пушек было две, и, вероятно, они составляли всю артиллерию будущей роялистской армии. Появление молодцов из прихода Маринье, которых узнали по их хоругви, встречено было громким ревом. Благодаря сумятице, вызванной прибытием этого отряда и священников, мадмуазель де Верней благополучно пробралась через лагерь в город. Она доехала до гостиницы, весьма неказистой, но находившейся недалеко от того дома, где устраивали бал. В город нахлынуло столько народу, что с великим трудом ей удалось получить в этой гостинице тесную каморку. Когда она там расположилась, пришел Налей-Жбан и, передав Франсине картонку с бальным нарядом ее госпожи, застыл у порога в неописуемой позе ожидания и нерешительности. В другое время мадмуазель де Верней позабавило бы посмотреть, как ведет себя бретонский крестьянин, очутившись за пределами своего прихода, но тут она поспешила прервать его оцепенение и, вынув из кошелька четыре экю, подала их своему проводнику.
— Вот возьми, — сказала она Налей-Жбану, — и, если хочешь сделать мне одолжение, немедленно возвращайся в Фужер. Только не проходи через лагерь и не вздумай, пожалуйста, отведать сидра.
Шуан взял деньги и, удивленный такой щедростью, посматривал то на полученные четыре экю, то на мадмуазель де Верней, но она махнула рукой, и он исчез.
— Вы отослали его? Как это можно, мадмуазель? — воскликнула Франсина. — Разве вы не заметили, что город окружен? Как нам теперь выбраться из него? И кто нас защитит?
— А разве тут нет твоего защитника? — спросила мадмуазель де Верней и с лукавой насмешкой тихонько свистнула, подражая сигналу и повадкам Крадись-по-Земле.
Франсина покраснела и печально улыбнулась веселости своей госпожи.
— Да, но где же ваш защитник? — сказала она.
Мадмуазель де Верней выхватила кинжал, и бретонка, всплеснув руками, в испуге опустилась на стул.
— Зачем же вы приехали сюда, Мари? — воскликнула она молящим тоном, не требующим ответа.
Но мадмуазель де Верней уже сгибала сорванные ветки остролиста и говорила:
— Не знаю, право, хорош ли будет в волосах остролист? Но при таком свежем цвете лица, как у меня, можно позволить себе этот мрачный убор. Как ты думаешь, Франсина?
Еще несколько подобных фраз, брошенных этой необычайной девушкой в то время, как она совершала свой туалет, указывали на полнейшую ее беззаботность. Всякий, кто услышал бы ее, с трудом поверил бы, что для нее настала решающая минута, что она играла своей жизнью. Довольно короткое платье из индийского муслина, словно смоченное водой, обрисовывало изящные линии ее фигуры. Она надела поверх него красную накидку, и множество складок, постепенно удлиняясь к бедрам, легли красивым полукругом, как греческая туника. Пышная одежда языческих жриц скрадывала нескромный характер наряда, который мода той эпохи позволяла носить женщинам. Чтобы смягчить бесстыдство моды, Мари прикрыла газом свои белые плечи, слишком обнаженные низким вырезом туники. Она свернула узлом длинные косы, заколов их на затылке, и они обрисовали неправильный конус с закругленным концом, искусственно удлиняя линии головы и придавая им особую грацию, как у некоторых античных статуй; несколько прядей выбивались завитками надо лбом и обрамляли щеки длинными блестящими локонами. В такой одежде, с такой прической Мари поражала сходством с прославленными шедеврами античной скульптуры. Она улыбкой одобрила свою прическу, ибо все эти ухищрения выделяли красоту ее лица, и, надев на голову венок из остролиста, с удовольствием заметила, что его красные ягоды удачно гармонируют с цветом туники. Загнув некоторые листочки так, чтобы видны были прихотливые контрасты в окраске верхней и нижней стороны, мадмуазель де Верней оглядела в зеркало весь свой наряд, желая оценить его эффект.
— Нет, это ужасно смело! — сказала она, словно ее окружала толпа льстецов. — Я похожа на статую Свободы!..
Она осторожно засунула кинжал за корсаж, оставив на середине груди рукоятку, украшенную рубинами: красные их переливы должны были привлекать взоры к сокровищам, столь подло оскверненным ее соперницей. Франсина не решилась отпустить свою госпожу одну. Увидев, что Мари уже собирается уходить, она нашла множество предлогов для того, чтобы проводить ее, указывая на все препятствия, какие приходится преодолевать женщине, когда она идет на праздник в маленьком городке Нижней Бретани. Кто же снимет с мадмуазель де Верней плащ и верхнюю обувь, которую пришлось надеть в защиту от грязи и навоза, хотя улицу и посыпали песком? Надо снять и газовую вуаль, закрывавшую ее лицо от взглядов шуанов, ибо любопытство, несомненно, привлекло их к тому дому, где происходило празднество. Действительно, на улице было так людно, что им пришлось идти меж двух рядов шуанов. Франсина больше не пыталась отговаривать свою госпожу; однако, оказав Мари последние услуги, оправив ее наряд, вся прелесть которого заключалась в оригинальности и свежести, она осталась во дворе, чтобы не бросить ее на произвол судьбы и в случае надобности примчаться ей на помощь: бедная бретонка видела впереди только несчастья.
В то время как Мари де Верней шла на праздник, в покоях Монторана происходила довольно странная сцена. Молодой маркиз, закончив свой туалет, надевал широкую красную ленту — отличительный знак его первенства на предстоящем собрании, как вдруг в комнату вошел встревоженный аббат Гюден.
— Идите скорее, маркиз, — сказал он, — лишь вы один можете успокоить бурю, которая почему-то поднялась среди наших начальников. Они хотят даже бросить королевскую службу. Кажется, этот дьявол Рифоэль виновник всей смуты. И всегда подобные ссоры вызывает какой-нибудь пустяк! Говорят, будто госпожа дю Га упрекнула Рифоэля за то, что он явился на бал очень плохо одетым.
— Сумасшедшая женщина! — воскликнул маркиз. — Вздумала требовать...
— Шевалье дю Висар, — продолжал Гюден, прерывая его, — ответил, что если бы дали ему деньги, обещанные от имени короля...
— Довольно, аббат... Мне все понятно. Эта сцена была подготовлена заранее. Не так ли? И вы являетесь послом...
— Я, маркиз? — снова прервал его аббат. — Напротив, я решительно стану поддерживать вас, и, надеюсь, вы будете ко мне справедливы и поверите, что восстановление алтарей во Франции, восстановление короля на троне его отцов представляют для моих смиренных трудов награду гораздо более заманчивую, нежели сан епископа Рейнского, который вы мне...
Аббат не посмел продолжать свою речь, ибо при этих словах маркиз горько усмехнулся. Но тотчас молодой предводитель отогнал от себя печальные мысли, лицо его приняло строгое выражение, и он пошел вслед за аббатом в комнату, из которой доносились сердитые голоса.
— Я здесь не признаю ничьей власти, — кричал Рифоэль, бросая на окружающих горящие взгляды и хватаясь за эфес сабли.
— А власть здравого смысла вы признаете? — холодно спросил маркиз.
Молодой шевалье дю Висар, более известный под своим родовым именем — Рифоэль, умолк, увидев главу католической армии.
— Что-нибудь случилось, господа? — спросил молодой предводитель, вглядываясь в разъяренные лица спорщиков.
— Да, случилось, маркиз, — ответил ему знаменитый контрабандист, смущенный, как простолюдин, который, очутившись перед вельможей, вначале чувствует на себе ярмо предрассудков, а затем, перешагнув преграду, отделяющую его от знатного человека, видит в нем равного себе и уже не знает никаких границ. — Да, кое-что случилось, — повторил он, — и вы явились очень кстати. Я не мастер на льстивые речи и объясняюсь напрямик. Всю прошлую войну я командовал отрядом в пятьсот человек. С тех пор как мы снова взялись за оружие, я завербовал на службу королю тысячу ребят, и головы у них такие же упрямые, как у меня. Вот уже семь лет, как я рискую жизнью ради правого дела. Я вас за это не упрекаю, но, знаете, всякий труд требует оплаты. Так вот, для начала я хочу называться господин де Котро и желаю, чтобы за мной признали чин полковника, иначе я сговорюсь с первым консулом и принесу ему повинную. Видите ли, господин маркиз, у меня и у моих людей есть чертовски назойливый кредитор, и приходится всегда удовлетворять его требования!.. Вот он, — добавил контрабандист, хлопнув себя по животу.
— Скрипачи уже пришли? — насмешливо спросил маркиз у г-жи дю Га.
Но контрабандист грубо затронул тему, слишком важную для этих людей, столь же расчетливых, как и честолюбивых; слишком долго они ждали подтверждения своих надежд на королевские милости, и поэтому презрительный вопрос их молодого предводителя не мог положить конец этой сцене. Юный и горячий шевалье дю Висар быстро загородил дорогу Монторану и схватил его за руку, чтобы тот не ушел.
— Берегитесь, маркиз! — сказал он. — Вы слишком пренебрежительно относитесь к людям, имеющим некоторое право на признательность того лица, чьим представителем вы здесь являетесь. Нам известно, что его величество дало вам полномочия устанавливать наши заслуги, за которые нам полагается награда... на земле или на том свете, — ведь эшафот поджидает нас каждый день. Про себя скажу, что чин генерал-майора...
— Вы хотите сказать — полковника?
— Нет, маркиз. Шарет уже произвел меня в полковники, мое право на чин, о котором я говорю, совершенно бесспорно, и я хлопочу в данную минуту не о себе, но обо всех моих храбрых соратниках, ибо их заслуги еще надо засвидетельствовать. Для этого достаточно вашей подписи, и до поры до времени они удовлетворятся обещаниями. И надо признаться, — шепотом добавил дю Висар, — что это очень немного. Но, — громко сказал он, — когда в Версале взойдет солнце и озарит счастливые дни монархии, легко ли будет преданным людям, которые помогали королю завоевать Францию в самой Франции, легко ли им будет добиться милости для своих семей, пенсий для вдов, возвращения земель и прочего имущества, которое у них так некстати конфисковали. Не думаю! Поэтому, маркиз, далеко нелишним окажутся письменные доказательства их заслуг. Я никогда не усомнюсь в короле, но не доверяю его министрам и придворным: эти бакланы будут трубить ему в уши о благе государства, о чести Франции, интересах короны и еще множество всякого вздора. А над каким-нибудь честным вандейцем или храбрым шуаном просто посмеются только потому, что он уже будет стар, потому что шпага, которую он обнажил ради правого дела, будет путаться у него в ногах, исхудавших в долгие дни лишений... Ну? Вы находите, что мы не правы?
— Вы говорите замечательно, господин дю Висар, но, пожалуй, говорите слишком рано, — ответил маркиз.
— Послушайте, маркиз, — тихо сказал ему граф де Бован, — а ведь Рифоэль, ей-богу, изложил все очень правильно. Вы-то вполне можете быть уверены, что король выслушает вас. А ведь нам придется видеть его лишь изредка, и, признаюсь вам, если вы не дадите мне честного слова дворянина добиться для меня в свое время должности обер-егермейстера Франции, какого черта я буду рисковать своей головой? Завоевать для короля Нормандию — не шуточное дело, поэтому я надеюсь также и на орден. Но, — добавил он, краснея, — мы еще успеем поговорить обо всем этом. Избави меня бог надоедать вам, по примеру этих нищих мужланов. Поговорите обо мне с королем, и этого с меня достаточно.
Каждый из главарей нашел более или менее ловкий способ осведомить маркиза о непомерной награде, какую он ждал за свои заслуги. Один скромно просил пост губернатора Бретани, другой — поместье и титул барона, третий — чин, четвертый — командование полком, и все требовали пенсий.
— А вы, барон? — спросил маркиз, обращаясь к дю Генику. — Вы разве ничего не хотите получить?
— Право, маркиз, эти господа оставили для меня только корону Франции. Что ж, я могу удовольствоваться ею!..
— Эх, господа! — сказал аббат Гюден громовым голосом. — Подумайте все-таки! В день победы ваша торопливость все испортит. Ведь королю придется сделать уступки революционерам.
— Якобинцам? — злобно крикнул контрабандист. — Пусть только король даст мне волю, — ручаюсь, что тысяча моих молодцов живо их перевешает, и мы от них избавимся.
— Господин де Котро, — сказал маркиз, — я вижу, что приглашенные уже начинают съезжаться. Мы все должны соперничать в заботах и усердии, чтобы побудить этих людей примкнуть к нашему святому делу, и вы сами понимаете, что сейчас не время заниматься вашими требованиями, будь они даже и справедливы.
С этими словами маркиз направился к двери, как будто хотел встретить первых гостей — несколько человек окрестных дворян. Но смелый контрабандист загородил ему дорогу и принял вдруг покорный и почтительный вид.
— Нет, нет, маркиз! Извините меня, но в тысяча семьсот девяносто третьем году якобинцы слишком хорошо научили нас, что не тот ест хлеб, кто его жнет. Подпишете мне вот эту бумажку, и завтра же я приведу вам полторы тысячи молодцов. Не подпишете, — я сговорюсь с первым консулом.
Бросив вокруг гордый взгляд, маркиз увидел, что дерзкие слова старого шуана и решительный его тон никого не возмущают. Только один человек, сидевший в углу, не принимал участия в этой сцене и спокойно набивал табаком глиняную трубку. Откровенное презрение к жадным ораторам, скромная поза и сочувствие, которое маркиз прочел в его взгляде, заставили де Монторана внимательнее посмотреть на этого бескорыстного служаку, и он узнал в нем майора Бриго. Вождь роялистов быстро подошел к нему.
— А ты? — сказал он. — Чего ты просишь?
— Э, маркиз! Пусть вернется король, и я буду доволен.
— А для себя?
— Для себя? Шутить изволите!
Маркиз пожал заскорузлую руку бретонца и, подойдя к г-же дю Га, сказал:
— Сударыня, я могу погибнуть в сражениях, не успев представить королю точный отчет о состоянии католической армии в Бретани. Если вам придется увидеть реставрацию, не забудьте ни этого славного человека, ни барона дю Геника. В них двоих больше преданности, чем во всех этих господах.
И он указал на вожаков, с явным нетерпением ожидавших, чтобы маркиз удовлетворил их просьбы. Все они держали в руках развернутые бумаги — вероятно, свидетельства их заслуг, удостоверенных роялистскими генералами в недавних войнах, — и все уже начинали роптать. В этой толпе аббат Гюден, граф де Бован и барон дю Геник совещались, как помочь маркизу отклонить столь непомерные притязания, ибо находили положение молодого предводителя весьма затруднительным.
Вдруг маркиз обвел это сборище своими голубыми глазами, блестевшими иронией, и сказал звонким голосом:
— Господа, я не знаю, достаточно ли широки полномочия, которыми королю угодно было облечь меня, — да, достаточно ли они широки для того, чтобы я мог удовлетворить ваши просьбы! Может быть, он не предвидел такого рвения и такой преданности. Вы сами сейчас будете судить о моих обязанностях, и, возможно, я окажусь в состоянии их выполнить.
Он вышел и вскоре вернулся, держа в руке развернутое письмо, скрепленное печатью и подписью короля.
— Вот грамота, в силу которой вы обязаны повиноваться мне, — сказал он. — Этот документ дает мне право управлять от имени короля Бретанью, Нормандией, провинциями Мэн и Анжу и устанавливать заслуги офицеров, отличившихся в королевских армиях.
Все сборище радостно всколыхнулось. Шуаны подошли к маркизу и почтительно его обступили. Все взгляды были прикованы к подписи короля. Молодой вождь стоял перед камином; вдруг он повернулся, бросил грамоту в огонь, и она сгорела в мгновение ока.
— Отныне я хочу командовать только теми, кто видит в короле — короля, а не добычу их алчности, — воскликнул юноша. — Вы свободны, господа! Можете меня покинуть.
Госпожа дю Га, аббат Гюден, майор Бриго, шевалье дю Висар, барон дю Геник и граф де Бован восторженно крикнули: «Да здравствует король!» Остальные вожаки секунду колебались, подхватить ли им этот возглас, но благородный поступок маркиза увлек их, все стали просить, чтобы он все забыл, заверяя, что и без королевской грамоты он по-прежнему будет их вождем.
— Идемте танцевать, — громко сказал граф де Бован, — и будь что будет! В конце концов, — весело добавил он, — лучше, друзья мои, просить господа бога, чем его святых! Давайте сначала сражаться, а там увидим.
— А! Вот это правильно. Прошу прощенья, барон, — тихо сказал Бриго, обращаясь к верному дю Генику, — я никогда не видел, чтобы с утра требовали плату за поденщину.
Все разошлись по гостиным, где уже собирались приглашенные. Маркиз тщетно пытался прогнать выражение печали, омрачавшее его лицо; ясно было видно, как тяжело подействовала эта сцена на человека, чья преданность еще сочеталась с прекрасными иллюзиями юности. И всем вожакам стало стыдно.
Пьянящая радость охватила это сборище, состоявшее из рьяных приверженцев роялистской партии: в глуши мятежной провинции они никогда не могли правильно судить о событиях революции и, естественно, принимали за действительность совершенно беспочвенные надежды. Смелые военные операции, начатые Монтораном, его имя, его состояние, его способности подняли во всех дух и вызвали политическое опьянение, самое опасное из всех видов опьянения, ибо охладить его могут только потоки крови, почти всегда проливаемой напрасно. Для всех собравшихся тут людей революция была лишь кратковременной смутой во французском королевстве, где, как им казалось, ничто не изменилось. Этот сельский край все еще принадлежал дому Бурбонов: роялисты так полновластно царили в нем, что Гош четыре года назад добился тут не столько мира, сколько перемирия. Дворяне весьма легкомысленно судили о республиканцах; Бонапарт был для них кем-то вроде Марсо[32], но более удачливым, чем этот его предшественник. Итак, женщины очень весело готовились танцевать. Лишь несколько главарей, которым уже приходилось драться с синими, сознавали, насколько положение серьезно; но, зная, что говорить о первом консуле, о его могуществе — бесполезно, ибо отсталые соотечественники их не поймут, они беседовали меж собой, равнодушно посматривая на женщин, которые в отместку вовсе не глядели на них и разбирали друг друга по косточкам. Г-жа дю Га, приняв на себя роль хозяйки дома, старалась успокоить нетерпение танцорок, обращаясь к каждой из них с обычными любезностями. Уже слышались визгливые звуки настраиваемых скрипок. Вдруг г-жа дю Га заметила маркиза, лицо его все еще хранило печальное выражение. Она быстро подошла к нему и сказала:
— Смею надеяться, что вас удручает не та весьма обычная сцена, которая произошла у вас с нашими грубиянами?
Она не получила ответа, маркиз был поглощен своими мыслями и как будто все еще слышал пророческий голос Мари, ее доводы, когда она среди этих самых вожаков в Виветьере убеждала его оставить борьбу королей против народа. Но слишком высока была душа у этого молодого человека, слишком много было в нем гордости и, может быть, убежденности, чтобы бросить начатое дело, и в эту минуту он решил мужественно его продолжать, невзирая на препятствия. Он гордо поднял голову и лишь тогда понял, что говорила ему г-жа дю Га.
— Вы, конечно, мыслями в Фужере? — сказала она с горечью, видя, что напрасны ее попытки развлечь маркиза. — Ах, сударь, я готова отдать всю свою кровь, лишь бы эта женщина принадлежала вам, лишь бы видеть, что вы счастливы с нею.
— Зачем же вы стреляли в нее?
— Хотела, чтобы она умерла или была в ваших объятиях. Да, сударь, я могла любить маркиза де Монторана, ибо видела в нем героя. Но теперь у меня осталось к нему лишь чувство горестной дружбы: я вижу, что его разлучило со славой непостоянное сердце какой-то оперной плясуньи.
— Что касается любви, — иронически сказал маркиз, — то вы неверно судите обо мне. Если бы я любил эту девицу, сударыня, я бы меньше желал ее... И если бы не вы, я, пожалуй, больше и не думал бы о ней.
— Вот она! — внезапно сказала г-жа дю Га.
Маркиз мгновенно обернулся, и от этой стремительности несчастной женщине стало мучительно больно; но яркий свет свечей позволял хорошо различить малейшие перемены в выражении лица человека, так страстно любимого ею, и, когда Монторан повернул голову, улыбаясь этой женской хитрости, в душе г-жи дю Га пробудился проблеск надежды на возврат счастья.
— Над чем вы смеетесь? — спросил граф де Бован.
— Над лопнувшим мыльным пузырем, — весело ответила г-жа дю Га. — Маркиз, если верить его словам, удивляется теперь, как могло его сердце хоть одно мгновение биться ради девки, которая называла себя мадмуазель де Верней. Помните ее?
— Ради девки?.. — с упреком повторил граф. — Сударыня, я — виновник зла и должен его исправить: даю вам честное слово, что эта девушка действительно дочь герцога де Верней.
— Граф! — воскликнул маркиз сразу изменившимся голосом. — Какому же вашему честному слову верить — тому, что вы дали в Виветьере, или сегодня, в Сен-Джемсе?
Громкий голос доложил о мадмуазель де Верней. Граф де Бован бросился к двери, предложил руку красавице незнакомке, с величайшей почтительностью провел ее через толпу любопытных и представил маркизу и г-же дю Га.
— Верить только тому, что сказано сегодня, — ответил он ошеломленному Монторану.
Госпожа дю Га побледнела, увидев ненавистную ей девушку. С минуту мадмуазель де Верней стояла неподвижно и гордым взором обводила залу, отыскивая гостей, бывших в Виветьере. Она дождалась вынужденного поклона соперницы, ответила легким покровительственным кивком, не взглянув на маркиза, дозволила де Бовану отвести ее на почетное место и усадить рядом с г-жой дю Га, которая, следуя женскому инстинкту, не выказала ни малейшей обиды и тотчас же приняла веселый, дружелюбный вид. Необычайный наряд и красота мадмуазель де Верней вызвали в зале шепот. Когда маркиз и г-жа дю Га посмотрели на участников сборища в Виветьере, они заметили, что поза каждого их них выражала почтение, казалось, непритворное, и, видимо, все старались придумать способ войти в милость к молодой парижанке, которую они еще недавно так унизили. Итак, враги встретились!
— Но ведь это колдовство, мадмуазель! В целом мире только вы можете так изумлять людей! Как? Вы приехали сюда совсем одна? — говорила г-жа дю Га.
— Совсем одна, — подтвердила мадмуазель де Верней. — Сегодня вечером, сударыня, вы можете убить только одну меня.
— Будьте снисходительны! — продолжала г-жа дю Га. — Я не могу выразить, как мне приятно снова увидеть вас! Право! Меня все время мучило воспоминание о моей вине перед вами, и я искала случая загладить ее.
— Мне легко простить вам, сударыня, все, в чем вы виноваты передо мною, но смерть синих, убитых вами, терзает мне сердце. Пожалуй, я могла бы еще посетовать на вашу резкую манеру вести корреспонденцию... Но я все вам прощаю в благодарность за услугу, которую вы мне оказали.
Госпожа дю Га утратила самообладание: прекрасная соперница пожимала ей руку, улыбаясь с оскорбительной любезностью. Маркиз стоял неподвижно, но в эту минуту он крепко схватил за руку графа де Бована.
— Вы недостойно обманули меня, — сказал он, — и даже бросили тень на мое честное имя. Я не какой-нибудь Жеронт[33] из комедии. Или вы, или я должны поплатиться за это жизнью.
— Маркиз, — высокомерно ответил де Бован, — я готов дать вам все объяснения, какие вы пожелаете.
И они направились в соседнюю комнату. Даже лица, наименее посвященные в тайну этой сцены, начинали понимать ее значение, и, когда скрипка заиграла ритурнель танца, никто не тронулся с места.
— Мадмуазель, какую же услугу я имела честь оказать вам? Услугу, столь важную, чтобы заслужить... — сказала г-жа дю Га и с каким-то бешенством сжала губы.
— А разве не вы, сударыня, сделали для меня ясным истинный характер маркиза де Монторана? Как равнодушно этот ужасный человек отдал меня на гибель!.. Я охотно уступаю его вам.
— Зачем же вы здесь? Чего вы ищете? — запальчиво спросила г-жа дю Га.
— Уважения и достоинства, которые вы отняли у меня в Виветьере, сударыня. А все остальное... Будьте совершенно спокойны. Даже если бы маркиз и вернулся ко мне, вам должно быть известно, что «любовь не возвратится вновь».
Госпожа дю Га взяла мадмуазель де Верней за руку с той жеманной ласковостью, какую женщины охотно выказывают друг другу, особенно в присутствии мужчин.
— Ну что ж, бедная моя детка! Я счастлива, что вы так благоразумны. Если услуга, которую я оказала вам, была сначала жестокой услугой, то пусть теперь она будет, по крайней мере, полной, — сказала она, пожимая девушке руку, хотя ей хотелось вонзить ногти в эту нежную, тонкую ручку. — Послушайте, я знаю повадки Монторана, — продолжала она с ехидной улыбкой. — Он обманул бы вас: он не хочет и не может ни на ком жениться.
— Вот как!
— Да, мадмуазель! Он принял возложенное на него опасное поручение лишь для того, чтобы заслужить руку мадмуазель д'Юкзель, — его величество король обещал ему полную свою поддержку.
— Вот как!
Мадмуазель де Верней не прибавила ни слова к этому насмешливому возгласу. Красивый шевалье дю Висар, нетерпеливо желая получить прощение за свою шутку, послужившую началом оскорблений в Виветьере, подошел к Мари и почтительно пригласил ее танцевать. Она протянула ему руку и упорхнула, чтобы занять место в кадрили, в которой участвовала и г-жа дю Га. Бальные туалеты дам, напоминавшие моды изгнанного из Франции двора, напудренные их прически или завитые и взбитые волосы — все это казалось смешным по сравнению с изящным, богатым и вместе с тем строгим нарядом, который мода дозволяла носить мадмуазель де Верней. Женщины вслух возмущались, но in petto[34] завидовали. Мужчины не могли налюбоваться естественной красотой прически без накладных буклей и нарядом, вся прелесть которого была в том, что он выделял прелестную, стройную фигуру.
В это время в залу вернулись маркиз и граф. Оба встали позади мадмуазель де Верней; она не обернулась. Но если бы даже она не увидела Монторана в зеркале, находившемся против нее, она угадала бы его присутствие по изменившимся манерам г-жи дю Га: ее деланно-равнодушный вид плохо скрывал нетерпеливое ожидание поединка, который влюбленные рано или поздно должны были начать. Маркиз разговаривал с графом де Бованом и с другими гостями, прислушиваясь в то же время к словам кавалеров и дам, которые по прихоти контрданса на минуту заняли место мадмуазель де Верней и ее соседей.
— О, бог мой! Да, сударыня, она пришла одна, — сказал кавалер.
— Какая смелость! — ответила танцорка.
— Право, будь я так одета, как она, мне казалось бы, что я голая, — сказала другая дама.
— Костюм, конечно, не очень пристойный, — возразил кавалер, — но она так красива, и этот наряд так к ней идет!
— Послушайте, мне стыдно за нее: она чересчур хорошо танцует, сразу видно оперную плясунью, — продолжала завистливая дама.
— Как вы думаете, она явилась сюда для переговоров от имени первого консула? — спросила третья дама.
— Ну, это шутка! — ответил кавалер.
— Вряд ли она принесет в приданое невинность, — смеясь, сказала первая танцорка.
Молодец резко повернулся, чтобы узнать, кто из женщин позволил себе эту наглую насмешку, и тогда г-жа дю Га посмотрела на него таким взглядом, который ясно говорил: «Видишь, что о ней думают».
— Сударыня, — со смехом сказал граф де Бован злому недругу Мари, — пока еще только дамы лишили ее невинности.
В душе Монторан простил графу всю его вину. Он наконец осмелился взглянуть на свою возлюбленную: при ярком блеске свечей она казалась еще милее, как это бывает почти со всеми красивыми женщинами. Но она повернулась к нему спиной и, возвратившись на место, заговорила со своим кавалером, — до слуха маркиза долетал ее необычайно приветливый, ласковый голос.
— Первый консул направляет к нам весьма опасных послов, — сказал ее кавалер.
— Сударь, это уже было сказано в Виветьере! — ответила она.
— Ах! У вас великолепная память! — воскликнул дворянин, досадуя на себя за свою оплошность.
— Чтобы прощать оскорбления, надо о них помнить, — сказала она и улыбкой вывела его из затруднительного положения.
— Эта амнистия распространяется на всех нас? — спросил маркиз.
Но она не ответила и с детским упоением унеслась в танце, повергнув Монторана в замешательство. Он смотрел на нее холодно и печально; заметив это, она кокетливо склонила голову, чтобы подчеркнуть грациозный нагиб шеи, и, конечно, не упустила ни одного движения, которое могло выделить редкое совершенство ее фигуры. Мари влекла, как надежда, и ускользала, как воспоминание. Видеть ее в такие минуты — значило проникнуться желанием обладать ею любой ценой. Ей это было известно, и сознание своей красоты наделяло ее невыразимым очарованием. Маркиз чувствовал, как в сердце у него поднялся вихрь любви, ненависти и безумия; он крепко сжал руку де Бована и скрылся.
— Как? Он ушел? — спросила мадмуазель де Верней, возвратившись на свое место.
Граф бросился в соседнюю залу и многозначительно кивнул головой своей протеже, подходя к ней с Монтораном.
«Он мой», — подумала она, разглядывая маркиза в зеркале: лицо его сияло нежным волнением надежды.
Она встретила молодого вождя гневным молчанием, но, расставаясь с ним, подарила его улыбкой. Она видела, насколько он выше других, и гордилась, что может деспотически мучить его; ей хотелось заставить его дорого заплатить за несколько ласковых слов, чтобы он почувствовал всю их ценность, — в ней говорил инстинкт, которому в большей или меньшей степени подчиняются все женщины. Когда кадриль кончилась, все дворяне, которые были в Виветьере, окружили Мари, и каждый старался словами, более или менее льстивыми, любезностями, более или менее удачными, добиться прощения своей вины, но тот, кого она хотела видеть у своих ног, не подходил к толпе поклонников, где она царила.
«Он все еще считает себя любимым, — подумала она, — и не хочет смешиваться с людьми, для меня безразличными».
Она отказалась танцевать. И словно этот праздник был устроен в ее честь, она переходила от одной группы участников кадрили к другой, опираясь на руку графа де Бована, открыто выказывая ему некоторую благосклонность. События, происшедшие в Виветьере, стараниями г-жи дю Га были уже известны всем в мельчайших подробностях: разглашая отношения мадмуазель де Верней и маркиза, она надеялась воздвигнуть новую преграду на их пути к примирению. Итак, двое поссорившихся влюбленных стали предметом всеобщего внимания. Монторан не осмеливался подойти к возлюбленной: сознание своей вины и бурные, вновь загоревшиеся желания внушали ему какую-то робость перед нею; а девушка, как будто разглядывая танцующих, тайком смотрела пытливым взглядом на его притворно спокойное лицо.
— Здесь ужасно жарко, — сказала она своему кавалеру. — Я вижу, что у маркиза Монторана совершенно мокрый лоб. Проведите меня в другую комнату, — тут нечем дышать Я задыхаюсь.
И кивком головы она указала графу на соседнюю гостиную, где несколько человек играли в карты. Маркиз последовал за своей возлюбленной, угадав ее слова по движению губ. Он дерзнул надеяться, что она удалилась от толпы для того, чтобы увидеться с ним, и эта возможная милость придала его страсти еще не изведанную силу; его любовь возросла от упорного сопротивления, которое он уже несколько дней считал своим долгом ей оказывать. Мари приятно было мучить молодого предводителя шуанов, взгляд ее, такой ласковый и бархатистый, когда она смотрела на графа де Бована, становился сухим и мрачным, когда ее глаза случайно встречались с глазами маркиза. Монторан, казалось, сделал над собою огромное усилие и сказал глухим голосом:
— Итак, вы не прощаете меня?
— Любовь ничего не прощает или прощает все, — холодно ответила Мари. — Но для этого надо любить... — добавила она, увидев, что он радостно встрепенулся.
Она опять оперлась на руку графа и быстро вышла в соседнюю комнату, похожую на будуар. Маркиз последовал за ней.
— Вы должны меня выслушать! — воскликнул он.
— Право, можно подумать, сударь, что я пришла сюда ради вас, а не из уважения к самой себе, — ответила она. — Если вы не прекратите этого некрасивого преследования, я уйду.
— Подождите, — сказал он, вспомнив одну из самых безумных выходок последнего герцога Лотарингского. — Разрешите мне говорить с вами только до тех пор, пока я буду в силах держать в руке этот уголь.
Он наклонился к камину, схватил раскаленный уголь и крепко сжал его в руке. Мадмуазель де Верней покраснела, быстро высвободила свою руку из-под руки графа и удивленно взглянула на Монторана. Граф тихо вышел, оставив влюбленных вдвоем. Столь безумный поступок смутил сердце Мари: в любви самое убедительное — отважное безрассудство.
— Этим вы лишь доказываете, что могли бы предать меня жесточайшей пытке, — сказала она, пытаясь разжать его руку. — У вас во всем крайности. Поверив словам глупца и клевете женщины, вы заподозрили ту, которая спасла вам жизнь, заподозрили ее в том, что она способна продать вас!
— Да, я был жесток с вами, — сказал он, улыбаясь. — Забудьте это навсегда, а я никогда этого не забуду. Выслушайте меня... Я был недостойно обманут, но в тот роковой день соединилось столько обстоятельств, говоривших против вас...
— И достаточно было этих обстоятельств, чтобы ваша любовь угасла?
Он не решался ответить. Она сделала презрительный жест и встала.
— О Мари! Я больше не хочу верить, что вы...
— Да бросьте же уголь. Безумец! Разожмите руку. Я требую!
Ему было приятно противиться нежным усилиям возлюбленной, длить острое наслаждение, чувствуя, как его руку охватывают тонкие ласковые пальчики, но наконец ей удалось разжать эту обожженную руку, и Мари готова была поцеловать ее. Кровь затушила уголь.
— Ну! Чего вы этим достигли?.. — спросила Мари.
Она нащипала корпии из своего носового платка, перевязала неглубокую рану, и, чтобы скрыть ее, маркиз надел перчатку. Г-жа дю Га на цыпочках вошла в гостиную и принялась подсматривать за влюбленными, ловко прячась от них, откидываясь назад при малейшем их движении. Она видела все, что они делали, но, конечно, ей трудно было догадаться, о чем они беседуют.
— Если бы все, что вам говорили обо мне, было правдой, — признайтесь, что в эту минуту я была бы вполне отомщена! — злорадно сказала Мари.
Маркиз побледнел.
— Какое же чувство привело вас сюда?
— Ну, милый мой мальчик, вы самый настоящий фат! Неужели вы думаете, что можно безнаказанно оскорблять такую женщину, как я? Я сюда пришла ради вас и ради себя, — сказала она после краткой паузы и, взявшись за рубиновую гроздь, сверкавшую на ее груди, показала ему клинок кинжала.
«Что все это значит?» — думала г-жа дю Га.
— Но вы еще любите меня... — продолжала Мари, — по крайней мере, желаете меня, — и взяв его за руку, добавила: — Доказательство этому — глупость, которую вы только что совершили. Я вновь стала для вас той, кем хотела быть, и ухожу счастливой. Кто любит, всегда получает отпущение грехов. А я любима, я вновь завоевала уважение человека, который для меня — весь мир. Теперь я могу умереть.
— Так вы еще любите меня? — спросил маркиз.
— Разве я это сказала? — насмешливо ответила она, с радостью наблюдая, как усиливается пытка, которой она подвергла маркиза с первой же минуты своего появления. — А знаете, мне пришлось принести некоторые жертвы для того, чтобы попасть сюда! Я спасла от смерти графа де Бована, и он оказался человеком более признательным, чем вы: в награду за мое покровительство он предложил мне свое имя и состояние. Вам подобная мысль никогда не приходила в голову!
Эти слова ошеломили маркиза, он решил, что граф обманул его, и ярость с небывалой еще силой охватила его; однако он сдержался и ничего не ответил.
— А-а! Вы раздумываете? — сказала она с горькой улыбкой.
— Мадмуазель, ваше недоверие оправдывает мои сомнения, — ответил маркиз.
— Уйдемте отсюда, господин де Монторан! — воскликнула Мари, заметив край платья г-жи дю Га.
Она поднялась. Но желание довести соперницу до отчаяния не давало ей уйти.
— Итак, вы хотите ввергнуть меня в ад? — спросил маркиз и сжал ее руку.
— А разве вы не ввергли меня туда пять дней назад? И даже в эту минуту разве не терзает меня жестокое сомнение в искренности вашей любви?
— Но почем я знаю, не хотите ли вы, из мести завладев всей моей жизнью, омрачить ее, вместо того чтобы искать моей смерти?..
— Ах, вы не любите меня! Вы думаете только о себе, а не обо мне! — с бешенством сказала она, проливая слезы.
Кокетка знала власть своих глаз, увлажненных слезами.
— Возьми мою жизнь, но осуши свои слезы! — сказал он самозабвенно.
— Любовь моя! — воскликнула она приглушенным голосом, — Вот наконец те слова, тот голос и взгляд, которых я так ждала! И теперь твое счастье для меня дороже моего счастья! Но, сударь, — продолжала она, — я попрошу еще одного, последнего доказательства вашей любви, раз она так велика, как вы уверяете. Я не хочу долго здесь оставаться, я пробуду лишь до тех пор, пока все не увидят, что вы принадлежите мне. Я не выпью даже стакана воды в этом доме, где живет женщина, которая дважды пыталась убить меня, которая, возможно, опять замышляет какое-нибудь предательство против нас, а в эту минуту подслушивает нас, — добавила она, указывая рукой на колыхавшиеся складки платья г-жи дю Га.
Затем она отерла слезы и, наклонившись, сказала что-то на ухо маркизу; он вздрогнул, ощутив ее ласкающее, теплое дыхание.
— Приготовьте все для нашего отъезда, — шептала она, — вы проводите меня в Фужер, и только там вы узнаете, люблю ли я вас! Второй раз я доверяюсь вам. А вы доверитесь мне второй раз?
— Ах, Мари, вы так завладели мною, что я уже и сам не понимаю, что делаю! Ваши слова, ваши глаза, вся вы — опьянили меня, и я готов выполнить любые ваши желания.
— Так подарите же мне минуту счастья, великого счастья! Дайте мне насладиться единственным торжеством, которого я жаждала. Я хочу вдохнуть вольный воздух той жизни, о которой мечтала, упиться обольщениями, пока они не рассеялись. Пойдемте отсюда. Будем танцевать.
Они вместе вернулись в залу, и, хотя сердце и тщеславие мадмуазель де Верней были удовлетворены полностью, насколько это возможно для женщины, непроницаемая кротость ее глаз, тонкая улыбка уст, легкость движений в быстром танце хранили тайну ее мыслей, как море хранит тайну преступника, вверившего ему тяжелый труп. Среди гостей пробежал шепот восхищения, когда Мари скользнула в объятия возлюбленного, когда они, сладострастно сплетая руки, с томным взглядом, запрокинув одурманенные головы, кружились в вальсе, сжимая друг друга с каким-то неистовством, выдавая в эту минуту свои надежды на будущие наслаждения, свои мечты о более тесном слиянии.
— Граф, узнайте, пришел ли в лагерь Хватай-Каравай, и пошлите его ко мне, — сказала де Бовану г-жа дю Га. — Будьте уверены, что за эту небольшую услугу вы получите от меня все, что пожелаете, даже мою руку. Месть дорого мне обойдется, — прошептала она, глядя ему вслед, — но на этот раз я не промахнусь.
Через несколько минут после этой сцены мадмуазель де Верней и маркиз ехали в карете, запряженной четверкой сильных лошадей. Франсина в безмолвном удивлении смотрела на мнимых врагов, которые держали друг друга за руки и, казалось, достигли полного согласия; она не решалась спросить себя, было ли это у ее госпожи коварством или любовью. Молчание и ночная темнота не дали маркизу заметить, как взволновалась мадмуазель де Верней, когда стали приближаться к Фужеру. В слабых отсветах заката вдали показалась колокольня церкви Св. Леонарда. И тогда Мари сказала себе: «Сейчас я умру».
У первого подъема влюбленным пришла одна и та же мысль: они вышли из кареты и пешком стали подниматься на холм, словно в память своей первой встречи. Мари опиралась на руку любимого и, пройдя несколько шагов, улыбкой поблагодарила его за то, что он не нарушал молчания; но когда они поднялись на высокое плато, с которого виден был Фужер, мечтательное настроение ее совершенно рассеялось.
— Дальше вам нельзя идти, — сказала она, — сегодня даже моя власть не спасет вас от синих.
Монторан выразил некоторое удивление; она печально улыбнулась и указала рукой на глыбу гранита, как будто приказывая ему сесть, но сама остановилась возле него, грустно поникнув головой. Волнение, раздиравшее душу, больше не позволяло ей прибегать к уловкам кокетства, которые она так щедро расточала целый вечер. В эту минуту она бы не почувствовала боли, встав коленями на горящие угли, как не чувствовал боли маркиз, сжимая в руке уголь, чтобы доказать силу своей страсти. Бросив на любимого взгляд, исполненный глубокой скорби, она произнесла ужасные слова:
— Все, в чем вы меня подозревали, — правда!
Маркиз вздрогнул, хотел было заговорить.
— Ах! Ради бога, выслушайте меня! Не перебивайте, — сказала она, умоляюще сложив руки. — Я действительно дочь герцога де Верней, — взволнованно продолжала она, — но побочная его дочь. Моя мать, мадмуазель де Катеран, постриглась в монахини, чтобы избежать мучений, которые дома готовили ей родители; пятнадцать лет она слезами искупала свой грех и умерла в Сеэзе. Только на смертном одре моя дорогая аббатиса обратилась к покинувшему ее человеку с мольбою позаботиться обо мне, — она знала, что оставляет меня одинокой, без друзей, без состояния, без будущего... Об этом человеке постоянно говорили в доме матери Франсины, которой меня поручили, но он забыл о своем ребенке. Все же герцог принял меня радушно и признал своей дочерью, потому что я была красива и потому, может быть, что он увидел во мне свою молодость. Это был один из тех вельмож времен предпоследнего короля, которые славились своим уменьем заставить людей прощать им преступления, ибо совершали их с изяществом. Больше я ничего не скажу: ведь это мой отец! Только позвольте мне объяснить, почему жизнь в Париже неизбежно должна была развратить мою душу. Друзья герцога де Верней и общество, в которое он ввел меня, увлекались иронической философией, восхищавшей Францию, потому что всюду ее излагали с большим остроумием. Блестящие разговоры, ласкавшие мой слух, пленяли тонкостью мысли или остроумно высказанным презрением ко всякой истине и святыне. Мужчины, насмехаясь над чувствами, прекрасно их рисовали, ибо сами их не испытывали, чаровали своими эпиграммами и уменьем добродушно, одним метким словом, передать целый роман, но зачастую они грешили чрезмерным остроумием и утомляли женщин стремлением превратить любовь скорее в искусство, чем в сердечную склонность. Меня захватило это течение. Правда, душа у меня, — простите мне мою гордость, — была слишком страстной, чтобы я не почувствовала, как у всех этих людей ум иссушил сердце, но жизнь, которую я тогда вела, породила во мне вечную борьбу между моими природными чувствами и порочными привычками. Некоторым выдающимся людям нравилось развивать во мне ту смелость мысли, то презрение к общественному мнению, которые лишают женщину душевной скромности и тем отнимают у нее часть ее очарования. Увы, несчастья не могли уничтожить недостатков, привитых мне богатством! — Она горько вздохнула и продолжала: — Мой отец, герцог де Верней, перед смертью признал меня своей дочерью и наследницей, значительно уменьшив по завещанию долю моего брата, своего законного сына. И вот однажды утром я осталась без защитника и без крова. Брат опротестовал в суде завещание, принесшее мне богатство. За три года, проведенных среди изобилия, во мне развилось тщеславие. Потворствуя всем моим причудам, отец пробудил во мне потребность в роскоши и пагубные привычки, тираническую власть которых не понимала моя юная и еще наивная душа. Друг моего отца, маршал и герцог де Ленонкур, старик семидесяти лет, предложил мне стать моим опекуном. Я дала согласие; через несколько дней после начала этого мерзкого судебного процесса я снова очутилась в блестящем доме, где могла наслаждаться всеми благами, в которых жестокость брата отказала мне у гроба отца. Каждый вечер старый маршал проводил у меня несколько часов, и я слышала от него лишь ласковые слова утешения. Его седины и все трогательные доказательства отеческой нежности побуждали меня видеть в его сердце те же чувства, что и в моем, — мне радостно было считать себя его дочерью. Я принимала от него в подарок дорогие уборы и не скрывала от него никаких своих прихотей, видя, что ему приятно баловать меня. Как-то вечером я узнала, что весь Париж считает меня любовницей этого жалкого старика. Мне доказали, что не в моей власти вновь завоевать честное имя, которого меня несправедливо лишили. Человек, злоупотребивший моей неопытностью, не мог быть моим любовником и не хотел быть моим мужем. В ту неделю, когда я сделала это ужасное открытие, накануне дня, назначенного для моей свадьбы с этим стариком, который все же согласился дать мне свое имя, — единственное искупление зла, какое он мог мне предложить, — он уехал в Кобленц. Я была с позором изгнана из маленького домика, где меня поселил маршал, — этот дом не принадлежал ему. До сих пор я говорила вам всю правду, как перед богом, но дальше не спрашивайте у несчастной женщины отчета о днях страданий, погребенных в ее памяти. Случилось так, что я стала женой Дантона. Вскоре ураган свалил этот исполинский дуб, который я обвила руками. Вновь я оказалась в бездне нищеты и на этот раз решила умереть. Не знаю, любовь ли к жизни или надежда утомить наконец злую судьбу и найти в глубине бездонной пропасти убегавшее от меня счастье были моими непрошеными советниками, или меня соблазнили уговоры одного молодого человека из Вандома, который уже два года льнул ко мне, как змея льнет к дереву, вероятно рассчитывая, что, дойдя до предела несчастья, я достанусь ему, — словом, не знаю, как это произошло, но я согласилась за триста тысяч франков принять гнусное поручение: приехать сюда, влюбить в себя незнакомого мне человека и выдать его властям. Лишь только я увидела вас, я сразу угадала, кто вы, по какому-то предчувствию, которое никогда нас не обманывает; и все же мне так хотелось сомневаться: ведь чем больше я любила вас, тем ужаснее была для меня уверенность. Я спасла вас из рук командира Юло, я отреклась от своей роли и решила обмануть палачей, вместо того чтобы обмануть жертву. Я была неправа: поступая так, я играла людьми, их жизнью, их политикой и собою с беспечностью девушки, для которой в мире существуют только чувства. Я считала себя любимой, я предалась надежде заново начать жизнь, но все, и даже, быть может, я сама, выдавало мое беспорядочное прошлое, — вы не могли питать доверие к женщине, столь страстной, как я. Но кто не оправдал бы моей любви и моей скрытности? Да, сударь, мне казалось, что я лишь видела тяжелый сон, что я проснулась и мне, как прежде, шестнадцать лет. Ведь я оказалась в Алансоне, где провела детство, мной овладели целомудренные, чистые воспоминания. Безрассудно и простодушно я поверила, что любовь — крещение, которое может возвратить мне невинность. На миг мне пригрезилось, что я еще девственна, ибо я никогда еще не любила. Но вчера вечером ваша страсть показалась мне искренней, и голос совести крикнул мне: «Зачем обманывать его?» Итак, знайте, маркиз, — сказала она сдавленным голосом, но с горделивым вызовом, — знайте и запомните, что я всего лишь бесчестное существо, недостойное вас. С этой минуты я вновь берусь за свою роль куртизанки, меня утомила роль женщины, которой вы возвратили все, что есть святого в сердце. Добродетель тяготит меня. Я стала бы презирать вас, если бы вы проявили слабость и женились на мне. Такая глупость простительна какому-нибудь графу де Бовану, но вам, сударь, надо быть достойным вашего будущего: без сожаления расстаньтесь со мною. Куртизанка, видите ли, была бы слишком требовательна, она любила бы вас иначе, чем простая и наивная девочка, которая на миг почувствовала в сердце чудесную надежду стать вашей подругой, всегда дарить вам счастье, быть достойной вас, возвышенной, благородной супругой, и в этом чувстве я почерпнула мужество воскресить в своей душе низкие пороки, чтобы поставить вечную преграду между собой и вами. Ради вас я жертвую почестями и богатством. Гордое сознание принесенной жертвы поддержит меня в несчастье, и пусть судьба располагает моей участью по своей воле. Я никогда вас не выдам. Я возвращусь в Париж. Там ваше имя будет моим вторым «я», и блеск, который вы сумеете ему придать, утешит меня во всех моих страданиях... А вы... вы — мужчина, вы забудете меня... Прощайте!
Она бросилась бежать к долине Св. Сульпиция и исчезла прежде, чем маркиз успел подняться и удержать ее; но она вернулась, спряталась во впадину скалы и из своего тайника с любопытством и сомнением наблюдала за маркизом; она увидела, что он идет куда-то наугад, машинально, как человек, сраженный несчастьем.
«Неужели это слабая душа? — сказала себе Мари, когда он скрылся из виду, когда она ощутила разлуку с ним. — Поймет ли он меня?»
Она вздрогнула и вдруг быстрым шагом одна пошла к Фужеру, словно боялась, что маркиз последует за нею в город, где его ждала смерть.
— Ну что, Франсина? Что он сказал тебе?.. — спросила она, когда верная бретонка присоединилась к ней.
— Бедный! Мари, мне стало жалко его. Вы, важные дамы, умеете ранить словами, как кинжалом.
— Каков он был, когда подошел к тебе?
— Ко мне? Да разве он заметил меня?.. Ах, Мари, он любит тебя!
— О! Любит или не любит — в двух этих словах для меня рай или ад. Между двумя этими гранями нет места, куда могла бы ступить моя нога.
Теперь, когда свершилась ужасная участь Мари, она могла всецело отдаться скорби; лицо ее, оживлявшееся до тех пор разнообразными чувствами, вдруг осунулось, и после целого дня непрестанных волнений, переходов от предчувствия счастья к отчаянию, красота ее внезапно утратила блеск и ту свежесть, источник которой — отсутствие страстей или упоение блаженством. Вскоре после ее возвращения к ней явились Юло и Корантен, горя нетерпением узнать о результатах столь безрассудного путешествия. Она встретила их веселой улыбкой.
— Ну, — сказала она Юло, заметив вопрошающее и озабоченное выражение на его лице, — лиса вновь попадет под выстрелы ваших ружей, и скоро вы одержите славную победу.
— Что же случилось? — небрежно спросил Корантен, искоса бросив на мадмуазель де Верней взгляд, каким подобные дипломаты стараются уловить чужие мысли.
— Ах, — ответила она, — Молодец увлечен мною более чем когда-либо, и я заставила его проводить меня до ворот Фужера.
— Видимо, ваша власть там и кончилась, — сказал Корантен, — у этого бывшего страх, должно быть, сильнее любви к вам.
Мадмуазель де Верней презрительно посмотрела на него.
— Не судите по себе, — ответила она.
— Почему же вы не привели его сюда? — спросил он невозмутимо.
— А что, если он действительно любит меня? — сказала она Юло, кинув ему лукавый взгляд. — Очень бы вы рассердились, если бы я спасла его и увезла из Франции?
Старый солдат подошел к ней быстрыми шагами и почти с восторгом поцеловал ей руку; но затем он пристально посмотрел на нее и с мрачным видом сказал:
— А вы забыли? Два моих друга и шестьдесят три моих солдата!..
— Ах, полковник, он не виноват в этом, — ответила она со всею наивностью страсти, — его обманула злая женщина, любовница Шарета, — она, думается мне, готова выпить кровь у синих...
— Не смейтесь над командиром, Мари, — заметил Корантен, — он еще не привык к вашим шуткам.
— Замолчите, — ответила она, — и помните, что тот день, когда вы станете мне слишком противны, будет последним днем нашего знакомства.
— Я вижу, мадмуазель, что мне надо готовиться к сражению, — спокойно сказал Юло.
— Вам оно не по силам, дорогой полковник. У них в Сен-Джемсе больше шести тысяч человек, регулярные войска, артиллерия и английские офицеры, — я сама видела. Но что могут эти люди сделать без него? Я согласна с Фуше: его голова — это всё!
— А получим мы его голову? — нетерпеливо спросил Корантен.
— Не знаю, — беспечно ответила она.
— Англичане! — гневно воскликнул Юло. — Только этого ему и не хватало, чтобы стать настоящим бандитом! Ну, погоди! Я тебе покажу англичан!.. А кажется, гражданин дипломат, ты частенько терпишь поражения от этой девушки, — сказал он Корантену, когда они отошли на несколько шагов от дома.
— Вполне естественно, гражданин командир, что ее слова совсем тебя сбили с толку, — раздумчиво ответил Корантен. — Вы, солдаты, не знаете, что существует несколько способов вести войну. Искусно пользоваться страстями мужчин и женщин как пружинами, приводя их в движение на пользу государства, поставить на свое место все колесики той огромной машины, которую называют «правительство», включив в ее механизм самые неукротимые чувства, и с наслаждением управлять рычагами, — разве это не значит творить, подобно богу, быть средоточием целого мира!
— Разреши мне предпочесть мое ремесло твоему, — сухо ответил Юло. — Делайте все, что вам угодно, с вашими «колесиками», но я не признаю другого начальства, кроме военного министра. Мне даны указания, скоро я выступлю в поход с моими удальцами, и мы ударим на врага в лоб, тогда как ты хочешь схватить его за хвост.
— Ну, к походу ты можешь готовиться, — ответил Корантен. — Как бы эта девушка ни казалась тебе непроницаемой, но, судя по тому, что мне удалось угадать, — схватка неизбежна, и вскоре я доставлю тебе удовольствие встретиться лицом к лицу с главарем этих разбойников.
— Как так? — спросил Юло и отступил на шаг, чтобы получше рассмотреть эту непонятную для него фигуру.
— Мадмуазель де Верней любит Молодца и, может быть, пользуется взаимностью, — глухим голосом сказал Корантен. — Понятно! Маркиз, красная лента через плечо, молод, остроумен и, кто его знает, пожалуй, все еще богат! Сколько соблазнов! Было бы очень глупо с ее стороны не действовать в свою пользу и не постараться выйти за него замуж, вместо того чтобы выдать его нам. Она хочет обмануть нас. Но в ее глазах я прочел какую-то растерянность. Вероятно, у влюбленных будет свидание; возможно, оно уже назначено. Ну что ж, завтра этот человек попадется мне в руки, и я-то уж его не выпущу. До сих пор он был врагом Республики, но несколько минут назад он стал моим врагом, а все, кто осмеливался встать между мною и этой девушкой, умерли на эшафоте.
Закончив свою речь, Корантен вновь погрузился в задумчивость и не заметил, какое глубокое отвращение появилось на лице честного солдата, ибо в эту минуту Юло понял сокровенную суть всей интриги и механизм пружин, употребляемых Фуше. Он решил противодействовать Корантену в том, что не могло существенно повредить успеху дела и желаниям правительства, решил дать врагу Республики возможность умереть честной смертью; с оружием в руках, а не от руки палача, поставщиком которого, по собственному своему признанию, оказалась эта ищейка тайной полиции.
— Если бы первый консул послушался меня, — сказал Юло, отвернувшись от Корантена, — он предоставил бы сражаться с аристократами таким вот лисицам — они достойны друг друга, — а солдат употреблял бы для иных дел.
От такой мысли у старого рубаки просветлело лицо, но Корантен холодно посмотрел на него, и в глазах этого мелкотравчатого Макиавелли блеснуло сардоническое выражение, говорившее о сознании своего превосходства.
«Дайте этим скотам по три локтя синего сукна, привесьте им кусок железа сбоку, — подумал Корантен, — и они вообразят, будто в политике можно убивать людей только одним способом...»
Несколько минут он медленно прогуливался один и вдруг сказал себе:
«Да, час пробил. Эта женщина будет моею! Круг, которым я охватил ее, за пять лет незаметно сужался, и теперь она в моих руках. А с нею я поднимусь в правительстве так же высоко, как и Фуше. Если она лишится единственного человека, которого полюбила, то от горя покорится мне душой и телом. Надо лишь следить днем и ночью и раскрыть ее тайну».
Вскоре наблюдатель мог бы заметить бледное лицо Корантена в окне дома, из которого видно было всякого, кто входил в тупик, образованный рядом домов, тянувшихся параллельно церкви Св. Леонарда. С терпеливостью кошки, подстерегающей мышь, Корантен пробыл там до утра, прислушиваясь к малейшему шуму, подстерегая и пристально рассматривая каждого прохожего. Занимавшийся день был базарным днем. Хотя в эти бедственные времена крестьяне с трудом решались приходить в город, Корантен увидел какого-то пожилого человека с хмурым лицом, одетого в козью шкуру, в руках у него была небольшая круглая корзинка; человек этот довольно беспечно поглядел вокруг и направился к дому мадмуазель де Верней. Корантен вышел на улицу, решив дождаться крестьянина у двери, но вдруг почувствовал, что, может быть, с одного взгляда выведает тайны, скрытые в корзинке этого посланца, если неожиданно появится в доме у мадмуазель де Верней. К тому же он знал по слухам, что почти невозможно побороть непроницаемую хитрость речей бретонцев и нормандцев.
— Налей-Жбан! — воскликнула мадмуазель де Верней, когда Франсина ввела шуана в ее комнату. «Неужели я любима?..» — произнесла она про себя.
Бессознательная надежда ярким румянцем залила ее лицо и оживила радостью сердце. Налей-Жбан посмотрел на хозяйку дома, затем бросил недоверчивый взгляд на Франсину, но мадмуазель де Верней жестом успокоила его.
— Сударыня, — сказал он, — часам к двум он придет ко мне и будет вас ждать.
От волнения мадмуазель де Верней могла лишь кивнуть головой, но даже самоед понял бы значение ее безмолвного ответа. В эту минуту в соседней гостиной послышались шаги Корантена. Налей-Жбан заметил, как мадмуазель де Верней вздрогнула и взглядом предупредила об опасности, но он ничуть не смутился и, лишь только в дверях показалось хитрое лицо шпиона, заговорил так громко, что оглушил всех.
— Эх, что вы! — говорил он. — Ведь и бретонское-то масло разное бывает. Вы хотите лугового масла, а даете всего по одиннадцать су за фунт. Не надо было тогда за мной посылать! А масло-то какое! — сказал он, открывая корзинку и показывая два комочка свежего масла, сбитого Барбетой. — Дайте настоящую цену, добрая госпожа, прибавьте хоть одно су.
В его трубном голосе не чувствовалось ни малейшего волнения, а зеленые глаза под лохматыми седеющими бровями спокойно выдержали пронизывающий взгляд Корантена.
— А ну-ка, помолчи, дядюшка! Ты не масло явился продавать, — ведь ты пришел к женщине, которая никогда в жизни не торговалась. Опасным ремеслом ты занимаешься, друг, оно доведет тебя до того, что в один прекрасный день ты станешь на целую голову короче.
И Корантен добавил, дружески похлопывая шуана по плечу:
— Нельзя долго служить и нашим и вашим — и шуанам и синим.
Налей-Жбану понадобилось все его самообладание, чтобы подавить бешеную злобу и не отвергнуть это обвинение, которое он вполне заслужил своей жадностью. Он сдержался и лишь ответил:
— Шутки надо мной шутите, сударь...
Корантен повернулся к нему спиной; но, здороваясь с мадмуазель де Верней, у которой забилось сердце, он легко мог наблюдать за шуаном в зеркале. Налей-Жбан, думая, что шпион не видит его, вопрошающе поглядел на Франсину, и бретонка, указав ему на дверь, сказала:
— Пойдемте со мной, дядюшка, мы с вами всегда столкуемся.
Ничто не ускользнуло от Корантена: плохо скрытое улыбкой тревожное волнение мадмуазель де Верней, ее румянец, изменившееся лицо, беспокойство шуана, жест Франсины, — он все заметил и убедился, что Налей-Жбан послан маркизом. В тот момент, когда шуан уже выходил из комнаты, Корантен ухватился за длинную шерсть козьей шкуры, притянул его к себе и, пристально глядя ему в лицо, сказал:
— Где ты живешь, любезный? Мне тоже нужно масло...
— Весь Фужер знает, где я живу, ваша милость, — я, почитай что, из...
— Корантен! — воскликнула мадмуазель де Верней, прерывая шуана. — Ужасная дерзость с вашей стороны являться ко мне в такой час, когда я едва одета!.. Оставьте этого крестьянина в покое; для него так же непонятны ваши каверзы, как мне непонятна их цель. Ступайте, добрый человек!
Одно мгновение Налей-Жбан колебался — уходить ли ему. Естественная или деланная нерешительность бедняка, не знающего, кого ему слушаться, обманула Корантена, а шуан, повинуясь властному жесту девушки, вышел тяжелым шагом. И тогда мадмуазель де Верней и Корантен молча взглянули друг на друга. На сей раз ясные глаза Мари не могли выдержать сухого блеска горящего взгляда этого человека. Решительный вид, с каким шпион проник в ее комнату, выражение лица, какого Мари еще не видела у него, глухой звук жиденького голоса, походка — все это испугало ее; она поняла, что между ними завязалась тайная борьба, в которой он употребит во зло ей все темные силы своего влияния на нее; в эту минуту она с полной отчетливостью увидела глубину бездны, в которую бросилась, но в любви своей она почерпнула мужество и стряхнула с себя ледяной холод ужасного предчувствия.
— Корантен, — заговорила она почти весело, — надеюсь, вы уйдете, чтобы я могла заняться своим туалетом?
— Мари... — сказал он, — позвольте мне называть вас так... Вы еще не знаете меня! Послушайте, даже менее проницательный человек, чем я, догадался бы, что вы любите маркиза де Монторана. Я не раз предлагал вам руку и сердце. Вы решили, что я недостоин вас, и, может быть, вы правы. Но если вы считаете, что вы слишком высоко стоите, слишком красивы и слишком благородны для меня, я сумею заставить вас опуститься до моего уровня. Мое честолюбие и мои взгляды не внушают вам уважения ко мне, но, откровенно говоря, вы ошибаетесь. Люди в моих глазах немного стоят, почти ничего, — да они и этого не заслуживают. Я, несомненно, достигну высокого положения, почестей, которые будут для вас лестными. Кто может любить вас сильнее, чем я? Кто даст вам больше власти над собою, чем тот, кто любит вас уже пять лет? Я рискую вызвать у вас невыгодное представление обо мне, вы не поймете, что от избытка любви можно отказаться от своего кумира, и все же я покажу вам всю меру моего бескорыстного обожания. Не качайте с таким сомнением вашей прелестной головкой. Если маркиз любит вас, выходите за него замуж, но сначала хорошенько убедитесь в его искренности. Я буду в отчаянии, если увижу вас обманутой, ибо ваше счастье для меня дороже моего счастья. Мое решение может удивить вас, но отнесите его лишь к благоразумию человека, который не настолько глуп, чтобы стремиться обладать женщиной против ее воли. Итак, я признаю бесплодность своих стремлений и виню в этом не вас, но самого себя. Я надеялся завоевать ваше сердце покорностью и преданностью, — вы знаете, что уже давно я стараюсь сделать вас счастливой, согласно моим понятиям о счастье, но вы ничем не пожелали вознаградить меня.
— Я вас терпела подле себя, — надменно сказала она.
— Добавьте, что вы в этом раскаиваетесь.
— А неужели я еще должна благодарить вас за то, что вы вовлекли меня в позорное дело?..
— Предлагая вам это дело, которое робкие души могут порицать, — смело продолжал Корантен, — я имел в виду только ваше счастье. А что касается меня, то все равно, — ждет ли нас успех или неудача, я сумею теперь воспользоваться любым исходом для своих планов. Если вы выйдете замуж за Монторана, я буду рад принести пользу делу Бурбонов: в Париже я состою членом клуба Клиши[35]. И если обстоятельства приведут меня к сношениям с принцами, я брошу служить Республике, ибо она клонится к упадку. Генерал Бонапарт все соображает очень тонко и понял, что ему невозможно быть одновременно и в Германии, и в Италии, и здесь, где революция на краю гибели. Несомненно, он совершил переворот восемнадцатого брюмера лишь для того, чтобы на самых выгодных условиях сторговаться с Бурбонами о судьбе Франции, ибо это человек весьма умный и довольно широкого размаха. Но смелые политики должны опередить его на том пути, на который он вступил. Щепетильность, не допускающую «предать» Францию, как и прочие подобные предрассудки, мы, люди выдающиеся, предоставляем глупцам. Не скрою от вас: мне даны все необходимые полномочия и для того, чтобы начать переговоры с главарями шуанов, и для того, чтобы их уничтожить, ибо мой покровитель Фуше, человек дальновидный, всегда вел двойную игру: в дни террора он был одновременно и за Робеспьера, и за Дантона...
— Которого вы подло покинули! — сказала она.
— Пустяки! — ответил Корантен. — Он умер, забудьте его. Ну, поговорите со мной откровенно, я вам подаю пример. Этот начальник полубригады хитрее, чем кажется, и, если вы хотите усыпить его бдительность, я буду вам полезен. Помните, что он во всех долинах насажал контршуанов и очень скоро может открыть ваши свидания с Монтораном. Оставаясь здесь, у него на глазах, вы будете во власти его соглядатаев. Смотрите, как быстро он узнал, что у вас в доме шуан! И разве такой опытный вояка не догадается, что малейший ваш шаг поможет ему выследить маркиза, если вы любимы им!..
Мадмуазель де Верней никогда еще не слышала, чтобы Корантен говорил таким добрым, ласковым голосом, он был воплощением чистосердечия и казался исполненным доверия. Сердце бедной девушки легко поддавалось благородным впечатлениям, она уже готова была выдать тайну змею, обвивавшему ее своими кольцами, но вдруг подумала, что ничто еще не доказывает искренности этой изворотливой речи, и без малейших угрызений совести решила обмануть своего надзирателя.
— Ну что же, — ответила она, — вы угадали, Корантен. Да, я люблю маркиза, но он не любит меня!.. По крайней мере, я боюсь этого, и, может быть, свидание, которое он назначил мне, скрывает западню...
— Но ведь вчера вы сказали нам, что он проводил вас до Фужера... — возразил Корантен. — Если бы он хотел прибегнуть к насилию, вас не было бы здесь.
— У вас сухая душа, Корантен. Вы умеете строить хитроумные догадки о житейских делах, но вы не знаете человеческого сердца. Может быть, поэтому вы всегда и вызываете во мне отвращение. Раз вы уж так прозорливы, постарайтесь понять, почему человек, с которым я так гневно рассталась позавчера, с нетерпением ждет меня сегодня к вечеру у майеннской дороги, в одном из домиков деревни Флориньи...
При этом признании, которое как будто вырвалось в невольном порыве, довольно естественном для такого искреннего и страстного существа, Корантен покраснел, ибо он был еще молод, но украдкой бросил на нее пронизывающий взгляд, пытаясь проникнуть в ее душу. Однако мадмуазель де Верней так хорошо разыгрывала откровенность, что шпион поверил и с деланным добродушием сказал:
— Хотите, я пойду вслед за вами, на некотором расстоянии? Я возьму с собой переодетых солдат, мы будем повиноваться вашим распоряжениям...
— Согласна... — ответила она, — но обещайте мне... поклянитесь честью... О нет! Я не верю в вашу честь!.. Поклянитесь вечным блаженством!.. Нет, вы не верите в бога!.. Ну, поклянитесь своей душой! Но, пожалуй, у вас нет души! Чем можете вы убедить меня в вашей искренности? И все же я доверяюсь вам, я отдаю в ваши руки больше, чем мою жизнь, — мою любовь или мою месть!
На бледном лице Корантена мелькнула едва заметная улыбка, и мадмуазель де Верней поняла, какой опасности ей удалось избежать. От удовольствия у шпиона ноздри не раздулись, а сжались; он взял руку своей жертвы, поцеловал ее с видом глубочайшего уважения и, отвесив поклон, не лишенный изящества, вышел из комнаты.
Через три часа после этой сцены мадмуазель де Верней, боясь, что Корантен вернется, вышла тайком из города воротами Св. Леонарда и направилась по узкой тропинке через Колючее гнездо к долине Нансона. Она считала себя в безопасности, пробираясь одна, без свидетелей, лабиринтом тропинок к жилищу Налей-Жбана; она шла весело, ибо ее вела надежда найти наконец долгожданное счастье и желание спасти любимого от грозившей ему участи. Тем временем Корантен разыскивал Юло. Он нашел его на маленькой площади, где тот занят был приготовлениями к какой-то военной экспедиции, и с трудом узнал его. В самом деле, храбрый ветеран принес жертву, великую ценность которой не все поймут. Усы у него были сбриты, косица обрезана, и волосы, причесанные по церковному уставу, были слегка припудрены. Надев грубые башмаки с подковками, сменив старый синий мундир и шпагу на козью шкуру и тяжелый карабин, засунув за пояс пару пистолетов, он делал смотр двум сотням жителей Фужера, костюмы которых могли обмануть глаз самого опытного шуана. В этой довольно обычной сцене сказывался воинственный дух маленького городка и характер бретонцев. То в одном конце площади, то в другом появлялись матери и сестры, приносили сыновьям и братьям фляги с вином или забытые пистолеты. Старики справлялись о количестве и качестве зарядов у этих национальных гвардейцев, переодетых шуанами и проявлявших такую веселость, как будто они собирались на охоту, а не в опасный поход. Схватки с шуанами, когда бретонцы-горожане сражались с бретонцами из деревень, казалось, заменили им рыцарские турниры. Может быть, этот патриотический энтузиазм был вызван кое-какими приобретениями национального имущества. Но немалую роль играли тут благодеяния революции, лучше оцененные в городах, чем в деревнях, дух политических партий и любовь к войнам, врожденная у французов. Юло был в восторге; он обходил ряды, обращаясь за сведениями к Гюдену, на которого перенес все чувства дружбы, когда-то отданной Мерлю и Жерару. Толпа жителей внимательно наблюдала за приготовлениями к экспедиции, сравнивая вид своих шумных сограждан с выправкой батальона из полубригады Юло. Синие стояли неподвижными, безмолвными рядами под командой офицеров, ожидая приказаний Юло, и, когда он переходил от взвода к взводу, каждый солдат провожал его глазами. Корантен подошел к старому начальнику полубригады и не мог удержаться от улыбки, увидев, как изменилось его лицо: Юло напоминал портрет, утративший сходство с оригиналом.
— Что нового? — спросил Корантен.
— Пойди постреляй с нами, — узнаешь! — ответил Юло.
— Ну, я не житель Фужера, — возразил Корантен.
— Оно и видно, гражданин! — сказал Гюден.
Из ближайших групп послышался язвительный смех.
— А ты думаешь, что только штыками можно служить Франции?.. — сказал Корантен.
Затем он повернулся спиной к насмешникам и, обратившись к одной из женщин, спросил, для чего и куда отправляется отряд.
— Беда, голубчик! Шуаны уже во Флориньи! Говорят, их больше трех тысяч, и они идут на Фужер.
— Флориньи! — воскликнул Корантен, весь побледнев. — Свиданье будет не там!.. А какое это Флориньи? — спросил он. — На майеннской дороге?
— Одно только Флориньи и есть, — ответила женщина, указывая на дорогу, в конце которой виднелась вершина Пелерины.
— Вы ищете маркиза де Монторана? — спросил Корантен у командира.
— Вроде того! — резко ответил Юло.
— Его нет во Флориньи, — сказал Корантен. — Пошлите туда ваш батальон и Национальную гвардию, оставьте при себе несколько человек из контршуанов и ждите меня здесь.
— Он не сошел с ума, для этого он слишком хитер, —j воскликнул Юло, глядя вслед Корантену, который пошел быстрым шагом. — Вот настоящий король шпионов!
Юло дал батальону приказ к выступлению. В полном молчании, без барабанного боя, республиканцы двинулись по узкому предместью к майеннской дороге, растянувшись меж домов и деревьев длинной сине-красной лентой; за ними следовали национальные гвардейцы, переодетые шуанами, но Юло остался на маленькой площади с Гюденом и двумя десятками наиболее толковых молодых горожан, поджидая Корантена, ибо его таинственный вид подстрекнул любопытство командира.
Франсина сама сообщила догадливому шпиону, что мадмуазель де Верней вышла из дому; все его предположения превратились в уверенность, и он тотчас бросился собирать сведения об этом явно подозрительном бегстве. Узнав от солдат, стоявших в карауле у ворот Св. Леонарда, что незнакомая им красивая дама прошла через Колючее гнездо, он помчался на бульвар, к несчастью для Мари, поспел туда вовремя и мог проследить каждый ее шаг. Хотя она надела платье и капор зеленого цвета, чтобы ее труднее было заметить, все же ее стремительные, почти безумные движения и прыжки указывали, куда она идет, пробираясь через обнаженные, побелевшие от инея живые изгороди.
— А-а! — воскликнул Корантен. — Ты собиралась идти во Флориньи, а спускаешься в Жибарийскую лощину! Я настоящий дурак, она провела меня. Но погодите, я из-под земли достану вас.
Угадав приблизительно место свидания, Корантен прибежал на площадь как раз в ту минуту, когда Юло уже собирался уходить, чтобы догнать свои отряды.
— Стойте, генерал! — крикнул Корантен. Юло обернулся.
Корантен мигом сообщил старому солдату о происшедших событиях и указал кое-какие из нитей, раскрывающих их подоплеку. Юло, пораженный проницательностью дипломата, крепко схватил его за плечо:
— Разрази меня гром! Ты прав, гражданин Всезнайка. Разбойники затеяли там атаку для отвода глаз! Я послал две колонны Национальной гвардии разведать местность между дорогами на Антрен и на Витре, они еще не вернулись. Значит, за городом мы найдем подкрепление, и наверняка оно не будет для нас лишним. Молодец не так глуп, чтобы пойти на опасное свидание, не захватив с собою проклятых своих филинов. Гюден, — сказал он молодому жителю Фужера, — беги, предупреди капитана Лебрена, что он может и без меня обойтись во Флориньи, пусть один задаст трепку разбойникам. Да поживей возвращайся, — ты знаешь тропинки. Я подожду тебя, мы вместе отправимся на охоту за этим бывшим и отомстим ему за убийства в Виветьере... Разрази меня гром! Как бегает! — воскликнул он, увидев, что Гюден помчался по дороге и исчез, словно по волшебству. — Жерару этот малый пришелся бы по душе!
Возвратившись на площадь, Гюден увидел, что к отряду Юло прибавили несколько солдат, взятых с караульных постов в городе. Юло предложил молодому горожанину отобрать из своих земляков человек двенадцать самых искусных в трудном ремесле контршуанов, приказал им выйти через ворота Св. Леонарда и двигаться вдоль склонов возвышенности Св. Сульпиция, обращенных к долине Куэнона, ибо там находилась хижина Налей-Жбана; а сам Юло, с остальной частью отряда, выступил через ворота Св. Сульпиция и направился к вершинам гор, где, по его расчетам, он должен был встретить людей из отряда Скорохода, намереваясь подкрепить ими кордон, охранявший скалы от предместья Св. Сульпиция до Колючего гнезда. Корантен, убедившись, что отдал судьбу вождя шуанов в руки самых неумолимых его врагов, поспешил на бульвар, откуда он лучше мог охватить взглядом военные операции Юло. Вскоре он увидел, что маленький отряд Гюдена вышел из долины Нансона и движется по каменистому склону у края долины Куэнона, тогда как Юло, миновав фужерский замок, поднимается опасной тропинкой к вершинам горной цепи Св. Сульпиция. Таким образом, оба отряда развертывались по двум параллельным линиям. Деревья и кусты, разукрашенные богатыми арабесками инея, отбрасывали на землю беловатый отсвет, и ясно можно было различить, как обе маленькие армии движутся двумя серыми полосами. Достигнув скалистого плато, Юло выделил из своего отряда всех солдат, одетых в мундиры, и Корантен увидел, как они, по приказу их искусного командира, образовали цепь дозорных, двигаясь на некотором расстоянии друг от друга, — первый в цепи должен был держать связь с Гюденом, а последний — с Юло, и, значит, ни один куст не мог ускользнуть от штыков этих трех движущихся линий, которые по горам и долам начали облаву на Молодца.
— Ну и хитер старый волк! — воскликнул Корантен, когда скрылись из виду последние штыки, блеснувши в густом кустарнике. — Молодцу крышка! Если бы Мари выдала этого проклятого маркиза, нас соединили бы с ней самые прочные узы — подлость... Но все равно, она будет моей!..
Двенадцать молодых горожан под командой сублейтенанта Гюдена вскоре достигли того склона скалистой возвышенности Св. Сульпиция, где она понижается, спускаясь вереницей холмов к лощине Жибари. Свернув с дороги, Гюден ловко перепрыгнул через запертые ворота первого огороженного поля, заросшего дроком, за ним прыгнули шестеро его земляков; остальные шесть по его приказу двинулись в поля направо от дороги, для того чтобы облава шла по обеим ее сторонам. Гюден сразу бросился к яблоке, поднимавшейся над кустами дрока. Глухие шаги шести контршуанов, которых он вел через заросли дрока, стараясь не качнуть заиндевелых ветвей, заставили семь-восемь человек во главе со Скороходом спрятаться за стволами высоких каштанов, венчавших земляной вал вокруг этого поля. Несмотря на белый отблеск инея, освещавший землю, и несмотря на острое свое зрение, жители Фужера вначале не заметили солдат, укрывшихся за деревьями.
— Т-с-с! Вот они! — сказал Скороход, подняв голову. — Измаяли нас эти разбойники! Но раз уж они попали нам на прицел, не промахнитесь! А не то, черт побери, мы не годимся даже в солдаты римского папы!
Однако зоркие глаза Гюдена заметили наконец несколько ружейных стволов, направленных на его маленький отряд. В это мгновение, словно в насмешку, восемь грубых голосов крикнули: «Кто идет?» — и раздалось восемь выстрелов. Вокруг контршуанов засвистели пули: одного ранило в руку, другой упал. Пятеро фужерцев, оставшихся невредимыми, ответили на атаку залпом и с криком «свои» бросились на мнимых врагов, чтобы захватить их, пока они не успели перезарядить ружья.
— Ну вот, оказывается, правильно мы ответили! — крикнул Гюден, увидев мундиры и старые треуголки своей полубригады. — Мы поступили, как настоящие бретонцы: сначала подрались, а потом объяснились.
Все восемь солдат остолбенели, узнав Гюдена.
— Эх, какая дьявольщина вышла, гражданин офицер! Да как же не принять вас за разбойников в этих козьих шкурах! — горестно воскликнул Скороход.
— Ну, случилось несчастье, и никто не виноват, — ведь вас не предупредили о вылазке контршуанов. А что вы тут делаете? — спросил Гюден.
— Разыскиваем дюжину шуанов, гражданин офицер, а они, будто для забавы, мучают нас. Бегаем мы, носимся, как отравленные крысы, и до того напрыгались через все эти загородки, черт бы их драл, что уж ноги больше не держат. Мы хотели тут отдохнуть. По-моему, разбойники сейчас где-нибудь недалеко, — вон около той лачуги, откуда идет дым. Видите?
— Ладно! — ответил Гюден. — Вы теперь уходите, — сказал он Скороходу и восьмерке солдат. — Отступайте через поля к горам Святого Сульпиция и усильте сторожевую цепь, которую командир там выставил. Вам нельзя с нами остаться — на вас мундиры. Тысяча чертей! Мы хотим покончить с этими собаками: с ними Молодец. Товарищи вам все расскажут. Ну, поворачивайте направо, да смотрите не угостите пулями шестерых наших ребят в козьих шкурах, — они могут вам встретиться. Контршуанов вы узнаете по галстуку: шейная косынка скручена у них жгутом.
Гюден оставил обоих раненых под яблоней и направился к хижине Налей-Жбана, на которую ему указал Скороход; вехой служил ему дым из трубы.
В то время как молодой офицер напал на след шуанов благодаря стычке, которая была довольно обычной в этой войне и могла оказаться более гибельной, маленький отряд Юло, продвигаясь по верхней линии наступления, вышел на возвышенность, против того места, куда Гюден привел своих людей. Старый командир, воодушевленный юношеским пылом, во главе своих контршуанов быстро пробирался вдоль изгородей, несмотря на возраст, довольно ловко перепрыгивал через околицы, зорким взглядом окидывал каждый бугор и, как охотник, прислушивался к малейшему звуку. В третьем огороженном поле, куда они попали, Юло увидел женщину лет тридцати, она вскапывала землю, низко согнувшись и усердно работая мотыгой; неподалеку мальчик лет семи-восьми стряхивал иней с веток утесника, которым местами поросло поле, срезал их кривым ножом и складывал в кучу. Услышав тяжелый прыжок Юло, перескочившего через изгородь, мать и сын подняли головы. Юло принял эту молодую женщину за старуху: преждевременные морщины избороздили лицо и шею бретонки, и она была так уродливо и смешно одета в бурую вытертую козью шкуру, что, если б не грязная юбка из желтого холста, — отличительный признак ее пола, — Юло никогда бы не подумал, что перед ним женщина; да и длинные черные ее космы были подобраны под красный шерстяной колпак. У мальчика сквозь лохмотья, едва его прикрывавшие, виднелось тело.
— Эй, старуха! — тихонько окликнул Юло, подходя к ней ближе. — Где Молодец?
В эту минуту через изгородь перелезли двадцать контршуанов, следовавших за Юло.
— Ну! К Молодцу тут не пройти. Надо будет вам вернуться обратно — туда, откуда пришли, — ответила женщина, недоверчиво поглядев на отряд.
— Разве я у тебя спрашиваю дорогу в фужерское предместье Молодца, старая карга? — грубо оборвал ее Юло. — Ради святой Анны Орейской! Скажи, проходил тут Молодец?
— Не пойму я никак, что вы спрашиваете? — ответила женщина и, нагнувшись, вновь принялась за работу.
— Проклятая баба! Ты, видно, хочешь, чтобы нас сцапали синие? Ведь они гонятся за нами! — крикнул Юло.
При этих словах женщина подняла голову и, снова бросив недоверчивый взгляд на контршуанов, сказала:
— Как же это синие могут гнаться за вами? Я только что их видела: человек семь-восемь шли нижней дорогой обратно в Фужер.
— Скажи пожалуйста! Того и гляди, она клюнет нас своим длинным носом, — сказал Юло. — Обернись, посмотри, старая коза! — И он указал пальцем на трех-четырех часовых, стоявших шагах в пятидесяти позади: легко было различить их треуголки, мундиры и ружья.
— Ты что же, допустишь, чтобы нам перерезали горло? Ведь Крадись-по-Земле послал нас на помощь Молодцу: фужерцы облаву на него устроили! — гневно говорил Юло.
— А-ах! Простите меня! — ответила женщина. — Но уж больно легко ошибиться. А вы из какого прихода будете?
— Святого Георгия, — громко ответили двое-трое фужерцев на нижнебретонском наречии. — И мы до смерти есть хотим.
— Ну, хорошо, — промолвила женщина. — Видите вон там дымок? Это мой дом. Идите по правой стороне тропинками и подойдете к нему с горы. Может, вам встретится мой муж: Налей-Жбан должен караулить, чтобы, в случае беды, упредить Молодца, — ведь вы уж знаете, что он нынче придет к нам, — добавила она с гордостью.
— Спасибо, тетушка, — ответил Юло. — Вперед, ребята! — добавил он, обращаясь к контршуанам. — Разрази меня гром! Теперь мы его поймаем!
Отряд быстрым шагом двинулся за командиром по тропинкам, которые указала бретонка. Услышав отнюдь не католическое ругательство мнимого шуана, жена Налей-Жбана побледнела. Она посмотрела на гетры и на козьи шкуры молодых фужерцев, села на землю и, прижав к себе сына, сказала:
— Святая дева Орейская! Блаженный Лавр, помилуй нас! Не верю я, что это наши! Башмаки у них без подковок!.. Беги нижней дорогой, упреди отца, не то пропала его голова, — сказала она мальчику, и тот, словно лань, помчался через заросли дрока и терновника.
Мадмуазель де Верней не встретила на своем пути ни синих, ни шуанов, которые преследовали друг друга в лабиринте полей, вокруг хижины Налей-Жбана. Увидев голубоватый столб дыма над обвалившейся печной трубой этого убогого жилища, она почувствовала, как сильно забилось ее сердце: быстрые, звонкие его удары, казалось, волнами поднимались к горлу. Она остановилась и, ухватившись рукой за ветку дерева, посмотрела на дым, вероятно, служивший маяком как для друзей, так и для врагов молодого вождя. Никогда еще она не чувствовала такого сокрушающего волнения...
«Ах, я слишком его люблю! — сказала она про себя с каким-то отчаянием. — Сегодня мне, должно быть, не удастся совладать с собой...»
Она бросилась вперед, стремительным шагом прошла расстояние, отделявшее ее от лачуги, очутилась во дворе, где жидкая грязь уже затвердела от заморозков. Огромный пес снова кинулся на нее с лаем, но Налей-Жбан произнес только одно слово, пес затих и стал вилять хвостом. Войдя в хижину, мадмуазель де Верней окинула ее быстрым, все замечающим взглядом. Маркиза там не было. Мари вздохнула свободнее. Ей было приятно видеть, что шуан постарался навести некоторую чистоту в единственной грязной комнате этой лачуги. Налей-Жбан схватил свою двустволку, молча поклонился гостье и вышел, кликнув собаку. Мари проводила его до порога и увидела, что он повернул вправо от хижины, на тропинку, загороженную толстым полусгнившим бревном. Отсюда ей видна была длинная череда полей, и запертые их входы казались глазу анфиладой ворот; обнаженные деревья и кусты живых изгородей открывали малейшие подробности пейзажа. Когда уже совсем исчезла из виду широкополая шляпа Налей-Жбана, Мари повернулась налево, чтобы посмотреть на фужерскую церковь, но ее закрывал сарай; девушка бросила взгляд на долину Куэнона, и перед нею как будто раскинулась бесконечная пелена из белой кисеи, но от этой белизны еще тусклее становилось серое небо, затянутое тяжелыми снеговыми тучами. День был тихий — один из тех дней, когда природа кажется безгласной, а воздух поглощает звуки. И хотя контршуаны и синие двигались неподалеку тремя линиями, образуя треугольник, который все сужался, по мере того как они приближались к лачуге, тишина вокруг была столь глубокой, что она угнетала мадмуазель де Верней, присоединяя к ее тревоге какое-то физическое ощущение тоски. В воздухе нависло несчастье. Наконец в том месте, где анфиладу полевых ворот, как занавес, замыкала небольшая рощица, она увидела молодого человека, который, словно белка, перепрыгивал через околицы и бежал с удивительной быстротой...
«Это он», — подумала Мари.
Если б не грация движений, Молодец был бы неузнаваем в простой одежде шуана, с мушкетоном, висевшим за плечами поверх козьей шкуры. Мари быстро скрылась в хижину, повинуясь смутному чувству, столь же необъяснимому, как инстинктивный страх; но вскоре Монторан уже стоял в двух шагах от нее, перед очагом, где горел, разбрасывая искры, яркий огонь. Оба лишились вдруг голоса, боялись взглянуть друг на друга, не смели пошевелиться. Одна и та же надежда объединяла их мысли, одно и то же сомнение разделяло их; в этом была мучительная тревога, в этом было сладострастие.
— Сударь, — сказала наконец мадмуазель де Верней взволнованным голосом, — только забота о вашей безопасности привела меня сюда.
— О моей безопасности? — с горечью переспросил он.
— Да, — ответила она. — До тех пор пока я в Фужере, ваша жизнь под угрозой... Я слишком люблю вас и поэтому сегодня вечером уеду из города. Больше не ищите меня там.
— Уедете? Ангел мой!.. Я последую за вами.
— За мной? Что вы говорите! А синие?
— Ах, дорогая моя Мари, что общего между синими и нашей любовью?
— Но мне думается, вам трудно остаться во Франции возле меня и еще труднее — уехать из Франции со мною.
— Разве есть что-нибудь невозможное для того, кто любит?
— Нет... Конечно, нет! Тогда, я думаю, все возможно. Хватило же у меня мужества ради вас отказаться от вас!
— Как! Вы принадлежали ужасному существу, хотя не любили его, и вы не хотите дать счастье, наполнить всю жизнь человека, который вас обожает, который клянется принадлежать только вам!.. Мари, ты любишь меня?
— Да, — ответила она.
— Так будь моею.
— Вы забыли, что я вновь играю гнусную роль куртизанки, что не я, а вы должны быть моим? Ведь я хочу бежать от вас лишь затем, чтобы на вашу голову не пало презрение, которое я могу навлечь на себя. Если б я не страшилась этого... так, может быть...
— Но если я ничего не боюсь?..
— А кто меня убедит в этом? Я недоверчива. Да и как не быть недоверчивой в моем положении?.. Если наша любовь будет недолгой, то, по крайней мере, пусть она будет полной и даст мне силы перенести несправедливость света. А что вы сделали ради меня?.. Вы увидели меня и загорелись желанием. Неужели вы думаете, что это возвышает вас над теми, кого я до сих пор встречала! Разве вы решились ради часа блаженства пожертвовать вашими шуанами, не беспокоиться об их участи, — как я не тревожилась о судьбе синих, убитых в тот день, когда, казалось, все было для меня потеряно? А вдруг я прикажу вам отказаться от всех ваших убеждений, от ваших надежд, от вашего драгоценного короля, который, может быть, посмеется над вами, когда вы погибнете ради него, меж тем как я с благоговением готова умереть за вас? А что, если я захочу, чтобы вы покорились первому консулу только для того, чтобы вам можно было последовать за мною в Париж?.. Если я потребую, чтобы вы уехали со мной в Америку и жили там вдали от света и суеты его, лишь бы убедиться, действительно ли вы любите меня ради меня самой, как я теперь люблю вас? Словом, вдруг я пожелаю, чтобы вы спустились ко мне, вместо того чтобы мне подняться до вас. Как вы тогда поступите?
— Молчи, Мари! Не клевещи на себя. Бедное дитя, я разгадал тебя! Верь мне! Если первое мое влечение стало страстью, то теперь страсть обратилась в любовь. Дорогая! Душа души моей! Ты так же благородна, как и твое имя, так же велика сердцем, как и прекрасна. Я достаточно высокого рода, да и в себе чувствую достаточно силы, чтобы заставить свет принять тебя. Не знаю, потому ли, что я предчувствую и жду от тебя небывалых и непрестанных наслаждений... потому ли, что я, кажется, нашел в твоей душе те драгоценные качества, которые заставляют мужчину вечно любить одну и ту же женщину... не знаю причин моей любви, но она беспредельна, и, думается, я уже не могу существовать без тебя, — жизнь станет мне ненавистной, если тебя не будет возле меня...
— Как, возле вас?
— Мари, ты не хочешь понять твоего Альфонса?
— Ах, вы думаете, будто для меня так лестно, что вы предлагаете мне ваше имя, вашу руку, — сказала она презрительным тоном, но пристальный взгляд ее старался угадать малейшие мысли маркиза. — А вы хорошо знаете, что не разлюбите меня через полгода? Какое будущее тогда ждет меня? Нет, нет... Только любовница может быть уверена в искренности чувства мужчины, ибо долг, законы, свет, интересы детей не играют тогда роли унылых пособников женщины, и если власть ее длительна — в этом ее гордость и счастье, которые помогут перенести самые большие в мире горести. Быть вашей женой и бояться, что когда-нибудь станешь вам в тягость!.. Этому страху я предпочитаю любовь недолгую, но искреннюю, даже если в конце ее ждет меня смерть или нищета. Да, скорее, чем любая женщина, я могла бы быть добродетельной матерью, преданной супругой, но для того, чтобы поддерживать в душе женщины такие чувства, мужчина не должен жениться в порыве страсти. Да и знаю ли я сама, будете ли вы мне нравиться завтра? Нет, я не хочу вашего несчастья, я покидаю Бретань, — сказала она, заметив колебание в его взгляде, — я вернусь в Париж, и вы не приедете туда разыскивать меня...
— Подожди! Если послезавтра утром ты увидишь дым на скалах Святого Сульпиция, вечером я буду у тебя — любовник или супруг, как ты того пожелаешь. Я всем пренебрегу!
— Альфонс! Так ты действительно любишь меня, — в упоении сказала она, — если готов подвергнуть такой опасности свою жизнь ради того, чтобы отдать ее мне?
Он не ответил, только взглянул на нее; она опустила глаза, но он прочел на пылающем лице своей возлюбленной восторг, равный его восторгу, и протянул к ней руки. Какое-то безумие охватило Мари, она склонилась на грудь маркиза, решив отдаться ему и в падении своем найти величайшее счастье, ибо она рисковала всем своим будущим, которое могла упрочить, если бы вышла победительницей из этого последнего испытания. Но едва ее голова опустилась на плечо возлюбленного, во дворе послышался легкий шум. Мари как будто очнулась, вырвалась из объятий Монторана и выбежала из хижины. Лишь тогда она немного овладела собой и могла подумать о своем положении.
«Он принял бы мой дар и, может статься, посмеялся бы надо мной, — сказала она про себя. — Ах, если б это было верно, я убила бы его... Нет, только не сейчас», — добавила она, заметив Скорохода, и сделала знак, который он прекрасно понял.
Бедный малый круто повернулся на каблуках, притворившись, что ничего не видел. Мадмуазель де Верней мгновенно вернулась в комнату и прижала палец к губам, показывая этим маркизу, что он должен хранить глубочайшее молчание.
— Они здесь! — еле слышно сказала она с ужасом.
— Кто?
— Синие.
— А-а! Нет, я не умру, не получив...
— Да, возьми...
Он прижал ее к себе, похолодевшую, беззащитную, и сорвал с ее уст поцелуй, исполненный ужаса и наслаждения, ибо он мог быть первым и последним. Затем они вместе подошли к порогу и, притаившись за косяком двери, стали наблюдать. Маркиз увидел Гюдена с отрядом в двенадцать человек, — они стояли внизу, у долины Куэнона. Он повернулся вправо, к анфиладе полевых околиц, — семь солдат стерегли тропинку у толстого гнилого бревна. Он взобрался на бочку с сидром, пробил крышу из деревянных планок, решив выбраться на гору, но, выглянув из дыры, тотчас спрятал голову: Юло занимал возвышенность, отрезая ему путь к Фужеру. Монторан посмотрел на возлюбленную, у нее вырвался крик отчаяния: она услышала топот трех отрядов, окружавших хижину.
— Выходи первая, — сказал он, — ты будешь мне защитой.
Слова эти наполнили ее гордостью и счастьем, она встала перед дверью, а маркиз взвел курок своего мушкетона. Измерив взглядом расстояние от порога хижины до бревна, Монторан бросился на семерых синих, осыпал их картечью и прорвался сквозь них. Все три отряда кинулись к загородке, через которую перескочил вождь шуанов, и увидели, как он бежит по полю с невероятной быстротой.
— Пли! Пли! Черти, дьяволы! Какие же вы французы! Пли, негодяи! — кричал Юло громовым голосом.
Лишь только с гребня возвышенности раздались эти слова, солдаты и люди Гюдена дали дружный залп, но, к счастью для беглеца, плохо прицелились. Маркиз уже подбежал к воротам первого поля, и в ту минуту, когда он перепрыгнул через них на второе поле, его чуть не настиг Гюден, в ярости бросившись за ним вдогонку. Услышав близко за собою топот опасного противника, Молодец помчался еще быстрее. Все же они почти одновременно подбежали ко второй околице, но тут Монторан так метко бросил мушкетон в голову Гюдена, что тот, ошеломленный ударом, замедлил шаг. Невозможно описать тревогу Мари и то внимание, с каким смотрели на это зрелище Юло и его отряд. Все молчали, бессознательно повторяя жесты обоих бегущих людей. Молодец и Гюден вместе достигли белой завесы, образованной заиндевевшей рощицей, но вдруг Гюден повернул назад и спрятался за яблоней: показалось человек двадцать шуанов, которые до той поры не стреляли, опасаясь попасть в своего начальника, — теперь они изрешетили дерево пулями. Весь маленький отряд Юло кинулся спасать безоружного Гюдена, который отступал от яблони к яблоне, пользуясь для перебежки теми минутами, когда королевские егеря заряжали ружья. Он недолго находился в опасности. Контршуаны, соединившись с синими, во главе с Юло подоспели на выручку молодому офицеру, добежав до того места, где маркиз бросил в него мушкетон. В эту минуту Гюден заметил, что его противник, видимо, совершенно измученный, сидит под деревом в рощице; тогда он предоставил товарищам перестреливаться с шуанами, укрывшимися за боковой изгородью поля, обошел их и с быстротою лесного зверя бросился к маркизу. Заметив этот маневр, королевские егеря дикими криками предупредили своего предводителя о новой опасности, затем, выстрелив с обычной удачливостью браконьеров, попытались оказать сопротивление контршуанам, но те смело взобрались на земляную насыпь, служившую врагу укреплением, и взяли кровавый реванш. Шуаны выбежали на дорогу, тянувшуюся вдоль изгороди поля, где произошла описанная нами сцена, и захватили возвышенность, ибо Юло совершил ошибку, покинув ее. Прежде чем синие спохватились, шуаны засели за выступами и гранями скал; из-за этих прикрытий они могли безопасно для себя обстреливать синих, если б Юло выказал намерение забраться туда и дать бой. В сопровождении нескольких солдат Юло двинулся к рощице на поиски Гюдена; фужерцы, оставшись в поле, принялись раздевать убитых и приканчивать раненых, — в этой ужасной войне обе враждующие стороны не брали пленных. Маркизу удалось спастись; шуаны и синие обоюдно признали неприступность позиций неприятеля, бесполезность дальнейшей борьбы и думали лишь о том, как бы разойтись.
— Если я потеряю этого юношу, я больше не хочу заводить друзей! — воскликнул Юло, внимательно глядя на опушку леса.
— Ого! — воскликнул один из молодых горожан Фужера, обыскивая мертвеца. — У этой птицы желтые перышки...
И он показал землякам набитый золотом кошелек, который нашел в кармане у какого-то толстяка, одетого в черное.
— А это что у него? — сказал другой, вытаскивая у покойника из кармана редингота требник. — Вот так штука, это поп! — воскликнул он, бросив требник на землю.
— Ах, разбойник, и поживиться-то у тебя нечем! — сказал третий, найдя в карманах шуана, которого он раздевал, только два экю по шести франков.
— Зато у него башмаки знаменитые, — ответил один из солдат, собираясь снять их.
— Погоди, башмаки получишь, если они придутся на твою долю, — возразил один из фужерцев и, сорвав башмаки с ног мертвеца, бросил их в кучу собранных вещей.
Четвертый контршуан принимал деньги, для того чтобы поделить их, как только соберутся все участники экспедиции. Когда Юло вернулся с Гюденом, последняя попытка которого захватить Молодца оказалась столь же опасной, как и бесплодной, он нашел два десятка своих солдат и человек тридцать контршуанов перед грудой мертвых врагов: одиннадцать трупов было сброшено в канаву, вырытую вдоль изгороди.
— Солдаты! — строго крикнул Юло. — Я запрещаю вам делить это тряпье! Стройся! Живо!
— Гражданин командир, — сказал один из солдат, указывая Юло на свои башмаки, из которых вылезали все пять пальцев босых ног. — Ну деньги — пускай, черт с ними! Но вот этакие сапожки, — продолжал он, показывая прикладом ружья на пару башмаков с подковками, — этакие сапожки, командир, пришлись бы мне как раз впору.
— Ты позарился на английские башмаки? — оборвал его Юло.
— Как же так? — почтительно сказал один из фужерцев. — С самого начала войны мы всегда делили добычу...
— Вам я не запрещаю... Можете следовать вашим обычаям, — резко перебил его Юло.
— На, Гюден, возьми-ка этот кошелек, в нем немало луидоров. Ты хорошо потрудился, и твой начальник не будет сердиться, если ты возьмешь его, — сказал молодому офицеру один из его бывших товарищей.
Юло искоса взглянул на Гюдена и заметил, что тот побледнел.
— Это кошелек моего дяди! — крикнул Гюден. Изнемогая от усталости, он все же сделал несколько шагов, подошел к груде мертвецов, и первым бросился ему в глаза труп его дяди; но как только он увидел багровое лицо, уже с синими пятнами, окоченевшие руки и огнестрельную рану, он глухо вскрикнул и сказал:
— Идем, командир!
Отряд синих тронулся в путь. Юло поддерживал под руку своего молодого друга.
— Разрази меня гром! Успокойся! Все пройдет, — говорил ему старый солдат.
— Но ведь он умер! Умер! — отвечал Гюден. — Кроме него, у меня нет родных, и он все-таки меня любил, хоть и проклял. Если бы король вернулся, весь наш край потребовал бы моей головы, а старик спрятал бы меня под своей сутаной.
— Вот дурень! — говорили национальные гвардейцы, оставшиеся для дележа добычи. — Старик-то был богат и, уж конечно, не успел в завещании лишить его наследства.
Закончив дележ, контршуаны догнали маленький отряд синих и пошли за ними на некотором расстоянии.
Мучительная тревога прокралась вечером в лачугу Налей-Жбана, где до тех пор жизнь была так простодушно-беспечна. Барбета и ее маленький сын с тяжелой ношей за плечами — мать с большой вязанкой валежника, мальчик с охапкой травы для скота — вернулись домой в тот час, когда обычно семья садилась за ужин. Войдя в хижину, мать и сын напрасно искали Налей-Жбана, и никогда еще эта жалкая комната не казалась им такой большой, — такая чувствовалась в ней пустота. Потухший очаг, сумрак, тишина — все предвещало какое-то несчастье. Когда совсем стемнело, Барбета поспешила развести яркий огонь и зажгла два орибуса — так назывались смоляные светильники во всем крае, от берегов Арморики[36] до верховьев Луары, и название это до сих пор употребляют в вандомских деревнях за Амбуазом. Все свои приготовления Барбета совершала с той медлительностью, которая сковывает движения, когда человек поглощен глубоким чувством; она прислушивалась к малейшему шуму; нередко завывание ветра обманывало ее, она выходила за порог своей жалкой лачуги и возвращалась в тяжкой печали. Ополоснув два жбана, она наполнила их сидром и поставила на длинный стол из каштанового дерева. Не раз она устремляла взгляд на сына, который следил, чтобы не подгорели гречневые лепешки, но не в силах была заговорить с ним. На мгновение глаза мальчика остановились на двух больших гвоздях — обычно на них висело отцовское ружье, и Барбета вздрогнула, увидев, как и он, это пустое место на стене. Тишину нарушало только мычанье коров да равномерный звук капель сидра, падавших из-под втулки бочонка. Бедная женщина, вздыхая, приготовила в трех глиняных мисках похлебку из молока, мелко нарезанной лепешки и жареных каштанов.
— Нынче дрались на поле Беродьера, — сказал мальчик.
— Сходи туда, погляди, — ответила мать.
Мальчик побежал, увидел при свете луны груду трупов, не нашел среди них отца и вернулся домой, весело насвистывая, он подобрал несколько монет по сто су, затоптанных в грязь ногами победителей и никем не замеченных. Когда он вернулся домой, мать сидела на скамеечке у огня и пряла коноплю. Мальчик отрицательно покачал головой, но Барбета уже не смела надеяться на что-нибудь хорошее. Лишь только на колокольне Св. Леонарда пробило десять часов, мальчик пролепетал молитву святой Анне Орейской и лег спать. Барбета всю ночь не смыкала глаз, но на рассвете она вскрикнула от радости, услышав еще издали стук тяжелых башмаков, подбитых железом. Вскоре в дверях показалось хмурое лицо Налей-Жбана.
— Молодца спасли, по милости святого Лавра! Я за это обещал поставить большую свечу. Не забудь, что мы теперь должны святому Лавру три свечи.
Затем Налей-Жбан схватил жбан с сидром и залпом осушил его. Когда жена подала ему похлебку и взяла у него ружье, он сел на скамью и, придвигаясь к очагу, сказал:
— Но как же это контршуаны и синие попали сюда? Ведь дрались-то во Флориньи? Какой дьявол мог им сказать, что Молодец у нас? Знали об этом только он сам, да его красотка, да мы...
Барбета побледнела.
— Синие обманули меня, будто они молодцы из прихода святого Георгия, — ответила она, дрожа всем телом, — и я им рассказала, где найти Молодца.
Тогда побледнел и Налей-Жбан и отставил от себя миску с похлебкой.
— Я послала нашего парнишку упредить тебя, — испуганно сказала Барбета, — да он тебя не нашел.
Шуан встал и так сильно ударил жену, что она замертво упала на кровать.
— Проклятая баба, загубила ты меня!.. — сказал он. Но вдруг ужас охватил его, и он крепко обнял жену. — Барбета! Барбета! — крикнул он. — Пресвятая дева! Уж очень тяжелая у меня рука!
— Как ты думаешь, — сказала она, открыв наконец глаза, — Крадись-по-Земле проведает об этом?
— Молодец велел разузнать, кто его предал, — ответил шуан.
— Кому велел? Самому Крадись-по-Земле?
— Хватай-Каравай и Крадись-по-Земле были нынче во Флориньи.
Барбета вздохнула свободней.
— Если из-за них хоть один волос упадет с твоей головы, солоно им придется. Я отомщу! — сказала она.
— Эх, пропала к еде охота! — печально воскликнул Налей-Жбан.
Жена пододвинула ему второй жбан, но он даже не взглянул на сидр. Две крупных слезы скатились по щекам Барбеты, оставив влажный след в морщинах ее увядшего лица.
— Слушай, жена, завтра утром надо набрать хворосту на горе Святого Сульпиция, насупротив церкви Святого Леонарда, и зажечь там костер. Это условный знак: Молодец зовет ректора из прихода святого Георгия, чтобы старик пришел отслужить для него мессу.
— Так он, значит, пойдет в Фужер?
— Да, к своей красотке. Из-за этого придется мне нынче немало побегать! Видно, он хочет жениться на ней и увезти ее тайком: он велел мне нанять лошадей и быть с ними на дороге к Сен-Мало.
Усталый Налей-Жбан прилег отдохнуть на несколько часов, а затем снова пустился в путь. На следующее утро он вернулся, старательно выполнив все поручения маркиза. Узнав, что Крадись-по-Земле и Хватай-Каравай не появлялись в доме, он рассеял опасения жены, и она, немного успокоившись, отправилась на гору Св. Сульпиция, где накануне приготовила на округлой вершине против церкви Св. Леонарда несколько вязанок заиндевевшего хвороста. Она вела за руку своего мальчугана, — он нес в разбитом деревянном башмаке тлеющие угли. Лишь только Барбета с сыном скрылись за сараем, Налей-Жбан услышал, как два человека перепрыгнули через последние из всей длинной анфилады полевые ворота, и в довольно густом тумане стали смутно вырисовываться их угловатые силуэты.
«Это Хватай-Каравай и Крадись-по-Земле!» — подумал он и вдруг вздрогнул: в маленьком дворике появились угрюмые лица обоих шуанов, затененные потрепанными широкополыми шляпами, похожие на те загадочные картинки, которые граверы иногда создают из штрихов пейзажа.
— Здравствуй, Налей-Жбан! — хмуро сказал Крадись-по-Земле.
— Здравствуйте, господин Крадись-по-Земле! — смиренно ответил муж Барбеты, — Не желаете ли зайти в дом распить жбан-другой сидра? У меня есть холодные лепешки и только что сбитое масло.
— От этого не отказываются, — ответил двоюродному брату Хватай-Каравай.
Шуаны вошли. Такое начало, казалось, не предвещало ничего страшного; хозяин поспешно направился к бочке, нацедил три жбана сидра, а тем временем Крадись-по-Земле и Хватай-Каравай, усевшись по сторонам длинного стола на лоснящихся скамьях, разрезали на куски лепешки и намазали их желтоватым свежим маслом, из которого под ножом брызгали капельки молока. Налей-Жбан поставил перед гостями полные жбаны сидра с шапкой пены, и трое шуанов принялись есть; но время от времени хозяин дома, торопливо утоляя жажду, бросал искоса взгляды на Крадись-по-Земле.
— Дай-ка мне твой рожок, — сказал Крадись-по-Земле Хватай-Караваю.
С силой вытряхнув на ладонь несколько понюшек, шуан сосредоточенно втянул табак в нос — обычная подготовка бретонца перед каким-нибудь важным делом.
— Холодно что-то, — сказал Хватай-Каравай, вставая из-за стола, и пошел закрыть верхнюю часть двери.
Тусклый свет туманного дня проникал теперь только через маленькое окошечко, слабо освещая лишь стол и две скамьи, но огонь отбрасывал в комнату красноватые отблески. В эту минуту хозяин, второй раз наполнив жбаны, поставил их перед гостями, но оба они отказались пить, сбросили свои широкополые шляпы и вдруг приняли торжественный вид. От их жестов и от взглядов, которыми они обменялись, Налей-Жбан затрепетал, ему показалось, что кровь выступила из-под красных шерстяных колпаков на их головах.
— Принеси нам топор, — сказал Крадись-по-Земле.
— Топор, сударь? Зачем вам топор?
— Полно, брат, ты и сам отлично знаешь, зачем, — сказал Хватай-Каравай, пряча в карман рожок, который вернул ему Крадись-по-Земле. — Ты приговорен.
Оба шуана разом поднялись и схватились за карабины.
— Господин Крадись-по-Земле, я ничего не говорил про Молодца...
— Сказано тебе: принеси топор, — ответил шуан.
Несчастный Налей-Жбан натолкнулся на грубую деревянную кровать своего мальчугана, и на пол упали и покатились три монеты по сто су. Хватай-Каравай подобрал их.
— Ого! Синие-то заплатили тебе новыми деньгами! — воскликнул Крадись-по-Земле.
— Истинную правду отвечу, вот перед образом святого Лавра скажу: я ничего, как есть ничего не говорил. Барбета приняла контршуанов за молодцов из прихода святого Георгия — вот и все.
— Зачем говоришь с женой о делах? — грубо возразил Крадись-по-Земле.
— Брат, да мы и не просим тебя объяснять, а просим топор. Ты приговорен.
По знаку сотоварища Хватай-Каравай помог ему схватить жертву. Очутившись в руках обоих шуанов, Налей-Жбан сразу обессилел и, упав на колени, в отчаянии протянул руки к своим палачам:
— Друзья мои, братец дорогой, что же вы делаете? Что будет с моим парнишкой?
— Я позабочусь о нем, — сказал Крадись-по-Земле.
— Товарищи милые, — снова заговорил Налей-Жбан, весь побелев, — я же не могу так вот сразу умереть. Неужто вы дадите мне умереть без покаяния? Вы имеете право лишить меня жизни, но нет у вас такого права, чтобы лишить меня вечного блаженства.
— Это верно, — сказал Крадись-по-Земле и поглядел на Хватай-Каравая.
Оба шуана с минуту стояли в большом затруднении, не зная, как разрешить этот вопрос совести. Налей-Жбан прислушивался к малейшему шуму ветра, как будто все еще хранил какую-то надежду. Услышав равномерный стук падающих капель, он машинально взглянул на бочку с сидром и печально вздохнул. Вдруг Хватай-Каравай схватил приговоренного за руку и повел его в угол.
— Исповедуйся мне, я все перескажу священнику истинной церкви, и он даст тебе отпущение грехов, а ежели наложит епитимью, я выполню ее за тебя.
Налей-Жбан получил, таким образом, некоторую отсрочку, но, перебирая свои многочисленные прегрешения и обстоятельства, при которых они были совершены, в конце концов все же исчерпал этот длинный перечень.
— Эх, беда, — сказал он в заключение, — Брат, скажу тебе напоследок как на духу, богом клянусь, я могу только в одном себя упрекнуть: иной раз я мошенничал лишку, чтобы сдобрить сухой хлеб маслом, а про Молодца ничего я не говорил... беру свидетелем святого Лавра, вон он — над очагом стоит... Нет, братцы, друзья дорогие, я не предатель!
— Ну, ладно, брат, вставай! Ты об этом обо всем столкуешься с господом богом, когда время придет.
— Дайте же мне хоть словечко сказать на прощание Барбе...
— Довольно, — прервал его Крадись-по-Земле. — Если хочешь, чтобы тебя не поминали злом больше, чем следует, веди себя как бретонец и не хнычь перед смертью.
Шуаны снова схватили его, положили на скамью, и он уже больше не выказывал никаких признаков сопротивления, только судорожно вздрагивал в инстинктивном животном страхе; наконец он издал несколько глухих стонов, и разом их оборвал тяжелый стук топора. Голова отлетела с одного удара. Крадись-по-Земле поднял ее за волосы, вышел за порог, поискал взглядом и нашел на грубом наличнике двери большой гвоздь, намотал на него прядь волос, за которую держал эту окровавленную голову, и, даже не потрудившись закрыть ей глаза, повесил ее у входа в лачугу. Оба шуана, не торопясь, вымыли руки в большой глиняной миске, наполненной водою, надели шляпы, взяли карабины и, перепрыгнув через бревно, пошли по тропинке, насвистывая мотив «Баллады о капитане». В конце поля Хватай-Каравай затянул хриплым голосом куплеты, наугад выхватив их из этой наивной песни, и ветер далеко разнес ее простую, сельскую мелодию:
Шуаны отходили все дальше, мелодия становилась все более смутной, но тишина полей была так глубока, что обрывки мотива достигли слуха Барбеты, которая в это время возвращалась домой, держа за руку своего мальчугана. Ни одна крестьянка не может равнодушно слышать эту песню, столь любимую на западе Франции, и Барбета невольно начала напевать первые куплеты баллады:
Мурлыча слова баллады, с которых начал Хватай-Каравай, Барбета уже вошла в свой двор, но тут язык ее оцепенел, она замерла на месте, и дикий, тотчас подавленный вопль вырвался из ее широко раскрытого рта.
— Что с тобой, матушка? — спросил ребенок.
— Иди один! — глухо воскликнула Барбета и, выдернув свою руку из его ручонки, толкнула его вперед с небывалой для нее резкостью. — Нет у тебя больше ни отца, ни матери.
Ребенок громко заплакал, потирая себе плечо, но вдруг увидел висевшую у двери голову, умолк, и на свежем его личике застыла гримаса, которая обычно появляется у плачущего. Он широко раскрыл глаза, каким-то бессмысленным взглядом, без малейшего волнения, долго смотрел на голову отца, и под конец на его лице, отмеченном печатью тупого невежества, даже появилось выражение любопытства. Вдруг Барбета снова взяла руку ребенка и, крепко стиснув ее, быстро потащила мальчика за собою в хижину. Когда Хватай-Каравай и Крадись-по-Земле укладывали Налей-Жбана на скамью, с ноги у него свалился деревянный башмак, упал на пол под головой и наполнился кровью, вытекавшей из обрубка шеи; этот башмак прежде всего кинулся в глаза вдове.
— Сними с ноги сабо, — сказала она сыну. — Теперь сунь ногу вот сюда. Так. Навсегда запомни башмак твоего отца, — продолжала она мрачным голосом, — и всякий раз, как будешь обуваться, вспоминай башмак, наполненный его кровью, которую пролили шуаны. Убивай шуанов!..
Голова Барбеты судорожно затряслась, черные волосы рассыпались по плечам, придавая ее лицу зловещее выражение.
— Призываю святого Лавра в свидетели, что я посвящаю тебя синим! Ты будешь солдатом и отомстишь за отца. Убивай, убивай шуанов! И поступай, как я. А-а!!! Они отрубили голову моему хозяину, так я отдам синим голову Молодца!
Одним прыжком она очутилась на постели, достала из тайника мешочек с деньгами, взяла за руку удивленного сына и яростно повлекла его за собою, не дав ему даже времени надеть на ногу сабо; оба быстро пошли к Фужеру и ни разу не обернулись, чтобы взглянуть на хижину, которую покидали. Когда они поднялись на скалы Св. Сульпиция, Барбета помешала пылающие угли в костре, а мальчик помог ей положить на них покрытые инеем зеленые ветки дрока, для того чтобы гуще поднимался дым.
— Пережил он твоего отца, переживет и меня, и того человека, которого зовут Молодцом, — с угрюмой яростью сказала Барбета, указывая сыну на костер.
В ту минуту, когда вдова убитого и ее сын, с окровавленной ногой, смотрели мрачно, с выражением злорадного любопытства, как клубится дым, мадмуазель де Верней не сводила глаз с этой скалы и тщетно пыталась различить на ней условный сигнал, обещанный маркизом. Туман, постепенно усиливаясь, все затянул серой пеленой и скрыл очертания даже ближайших к городу окрестностей. С нежной тревогой смотрела девушка то на скалы, то на крепость, то на дома, похожие в тумане на сгустки еще более темного тумана. Несколько деревьев за окном выделялись на этом синеватом фоне, словно кораллы, которые можно различить в глубине моря, когда оно спокойно. Солнце придавало мглистому небу оттенок старого серебра, и лучи его окрашивали мутно-красным цветом обнаженные ветви деревьев, на которых покачивались последние уцелевшие листья. Но душу Мари волновало сладостное чувство, и она не могла видеть дурных предзнаменований в таком унылом зрелище, столь не соответствующем глубокому счастью, которым она заранее наслаждалась. За последние два дня все ее мысли как-то странно изменились. Резкие, буйные порывы страстей постепенно поддались влиянию той ровной температуры, какою истинная любовь согревает жизнь. Из многих опасных испытаний Мари вынесла наконец уверенность, что она действительно любима, и тогда в ней родилось желание возвратиться к общественным условиям дозволенного, прочного счастья, ибо лишь с отчаяния она вышла из этих рамок. Любовь мимолетная казалась ей теперь убожеством. И к тому же она представила себе, как со дна общества, куда ее бросили несчастья, она вдруг поднимется вновь в те высокие круги, в которые ее ненадолго ввел отец. Тщеславие, подавленное мучительным чередованием то радостных, то тяжелых волнений страсти, снова проснулось в ней и рисовало ей все преимущества высокого положения. Ведь до некоторой степени она была урожденной маркизой, и выйти замуж за Монторана означало для нее возможность жить и действовать в присущей ей среде. Изведав превратности бурной жизни, она лучше, чем любая женщина, могла оценить величие чувств, созидающих семью. Брак, материнство и его заботы были бы для нее не столько обязанностями, сколько отдыхом. Сквозь последнюю разразившуюся бурю она с любовью смотрела на добродетельную и спокойную жизнь, как иной раз женщина, утомленная своей добродетелью, бросает завистливый взгляд на запретную страсть. Добродетель стала для нее новым соблазном.
«Может быть, я слишком была кокетлива с ним? — думала она, отходя от окна, так и не увидев дыма на скале Св. Сульпиция. — Но ведь иначе я не узнала бы, что он любит меня!..»
— Франсина! Это уже не сон: сегодня вечером я буду маркизой де Монторан. Чем я заслужила такое полное счастье? О, я люблю его, а только любовью можно заплатить за любовь. И все же бог, вероятно, хочет вознаградить меня за то, что, невзирая на все бедствия, я сохранила мужество, и он даст мне позабыть мои страдания... А ты ведь знаешь, дорогая, как много я страдала!
— Нынче вечером вы станете маркизой де Монторан? Вы, Мари? Ах, пока это не свершится, мне все будет казаться, что я вижу сон. Кто же открыл ему, что вы достойны этого?
— Ну, дорогая моя девочка, у него не только красивые глаза, но и прекрасная душа. Ах, если б ты видела его в минуты опасности, как я! О-о! он, наверно, умеет любить, в нем столько отваги!
— Если вы так его любите, почему же вы позволили ему прийти сегодня в Фужер?
— Да разве мы успели поговорить друг с другом, когда нас внезапно окружили? И к тому же, разве это не доказательство любви? А нам, женщинам, никогда не бывает достаточно таких доказательста.. Ну а теперь причеши меня.
Однако она сто раз переделывала нервными, словно гальваническими, движениями удачную прическу, — ухищрениям кокетства все еще мешали бурные мысли. Завивая локон или подчеркивая природный блеск волос, заплетая их в косы, она все еще с недоверием спрашивала себя, не обманывает ли ее маркиз, и тут же отвечала, что подобная дерзость просто невозможна, ибо, смело являясь к ней в Фужер, он подвергал себя неминуемому мщению. Она лукаво изучала в зеркале эффект уклончивого взгляда, улыбки, легкой складочки на лбу, гневного, нежного или презрительного выражения лица, искала какой-нибудь женской уловки, чтобы до последнего мгновения испытывать сердце возлюбленного.
— Ты права, Франсина. Я тоже хотела бы, чтобы свадьба уже состоялась. Этот день — последний сумрачный день моей жизни: он несет мне смерть или счастье нам обоим... Ах, этот мерзкий туман! — воскликнула она, вновь посмотрев на скалы Св. Сульпиция, по-прежнему окутанные серой пеленой.
Она сама принялась драпировать складки шелковых и кисейных занавесей на окнах, стараясь затенить дневной свет и создать в комнате сладострастный полумрак.
— Франсина, — сказала она, — убери эти безделушки, они загромождают камин, оставь только часы и обе саксонские вазы, — я сама поставлю в них те зимние цветы, которые достал для меня Корантен... Вынеси все стулья, я хочу, чтобы здесь были только канапе и кресло. А когда кончишь, почисти ковер, чтобы оживить его тона; затем вставь везде свечи: в стенные бра у камина и в канделябры...
Долго и внимательно рассматривала Мари старинный гобелен, которым были обтянуты стены ее комнаты. Руководствуясь врожденным вкусом, она сумела найти среди ярких оттенков искусных вышивок те тона, которыми это украшение былых времен подходило к мебели и всему убранству будуара гармонией оттенков или прелестью контрастов. Той же мыслью руководилась она, расставляя цветы в фигурных вазах, украшавших комнату. Канапе придвинули ближе к огню. В изголовье и в ногах кровати, занимавшей всю стену против камина, она поставила на двух позолоченных столиках большие саксонские вазы, наполнив их листьями и цветами, распространявшими нежнейшее благоухание. Не раз она вздрагивала, поправляя над кроватью волнистые складки зеленого шелка и разглядывая изгибы затканного цветами занавеса, за которым она скрыла свое ложе. Подобные приготовления таят в себе неизъяснимое счастье, вызывают такое сладостное томление, что нередко среди этих волнующих забот женщины забывают о своих тревогах, как забыла о них и мадмуазель де Верней. Разве не исполнены какого-то благоговейного чувства все эти бесчисленные заботы, расточаемые ради любимого, которого ждут, который еще не может увидеть и оценить их, но скоро вознаградит за них улыбкой одобрения, ибо они всегда бывают прекрасно поняты. Ведь при этом женщины как бы заранее отдают себя во власть любви, и нет среди них ни одной, которая не думала бы того, что мысленно говорила себе мадмуазель де Верней: «Сегодня вечером я буду счастлива!» Даже самая целомудренная женщина прячет эту надежду в незаметных складках шелка или кисеи, и постепенно та гармония, какую она создает вокруг себя, придает всему облик, дышащий любовью. В атмосфере чувственной неги вещи становятся для нее живыми существами, свидетелями, и она уже делает их соучастниками всех своих будущих радостей. С каждой мыслью, каждым новым движением она все смелее предвосхищает грядущее. Вскоре она, уже не в силах ждать и надеяться, корит тишину, в малейшем шорохе ищет предзнаменования, и наконец сомнение когтистой рукой сожмет ее сердце; тогда она трепещет, пылает и чувствует, как одна-единственная мысль, разрастаясь в чисто физическую силу, терзает ее. Ликование переходит в пытку, которую без надежды на будущие радости вынести невозможно. Двадцать раз мадмуазель де Верней приподнимала занавеси окна, надеясь различить столб дыма над скалами, но туман, казалось, с каждой минутой принимал все новые серые тона, и наконец ее воображение увидело в этом зловещий знак. Мучительное беспокойство охватило ее; она выпустила из рук занавеси и дала себе слово больше не поднимать их. Гневным взглядом Мари окинула комнату, которой она дала душу и голос, спросила себя, не будут ли напрасны ее старания, и эта мысль заставила ее вернуться к действительности.
— Душенька, иди сюда, — сказала она Франсине, уводя ее в смежную с будуаром туалетную комнату, в которую свет проникал через овальное окошечко, выходившее в тот темный угол, где городские укрепления примыкали к скалам в конце бульвара. — Убери здесь получше, чтобы все было в порядке. А гостиную, если хочешь, оставь неубранной, — добавила она с той улыбкой, какую женщины дарят только близким подругам, никогда не давая мужчинам изведать тонкого ее лукавства.
— Ах, как вы хороши! — воскликнула бретонка.
— Пустое! Какие мы все глупые! Ведь лучшим нашим украшением всегда будет наш возлюбленный!
Мадмуазель де Верней в томной позе раскинулась на оттоманке, и Франсина тихонько вышла из комнаты, угадывая, что любит или не любит Монторан ее госпожу, она никогда его не выдаст.
— А ты уверена, старуха, в том, что наговорила мне? — спросил Юло Барбету, — войдя в Фужер, она сразу узнала его.
— Есть у вас глаза? Посмотрите сами. Гляньте на гору, вон туда, голубчик, супротив церкви Святого Леонарда.
Корантен устремил взгляд в том направлении, куда Барбета указывала пальцем, и так как туман начал редеть, он довольно ясно различил на скале столб беловатого дыма, о котором говорила вдова Налей-Жбана.
— Когда же он придет? А, старуха? Вечером или ночью?
— Этого я уж не знаю, голубчик.
— Почему ты выдаешь своих? — быстро сказал Юло, отведя крестьянку на несколько шагов от Корантена.
— Эх, господин генерал, взгляните на ногу моего паренька. Она смочена кровью моего хозяина, — шуаны его убили; с позволенья сказать, как теленка, зарезали, за те три слова, что вы у меня выпытали позавчера, когда я вскапывала поле. Возьмите моего мальчишку, раз уж вы отняли у него отца и мать, но сделайте из него настоящего синего, голубчик, и пусть он побольше перебьет шуанов. Вот вам двести экю, сохраните их для него; если он будет беречь эти деньги, ему надолго хватит; ведь отец двенадцать лет их копил.
Юло с удивлением посмотрел на бледное морщинистое лицо крестьянки: в глазах у нее не было слез.
— А как же ты, матушка? — спросил он. — Что с тобою-то будет? Лучше ты себе оставь эти деньги.
— Я-то? — ответила она, грустно качая головой. — Мне теперь уж ничего не надо. Запрячьте меня хоть в самую глубь башни Мелузины (она показала на одну из башен замка), шуаны и там меня убьют.
С мрачной скорбью поглядела она на своего маленького сына, поцеловала его, роняя слезы, еще раз взглянула и исчезла.
— Командир, вот случай, которым надо воспользоваться! — воскликнул Корантен. — Но только, видишь ли, тут «ум хорошо, а два лучше»! Мы знаем все и ничего не знаем. Немедленно оцепить дом мадмуазель де Верней — значит восстановить ее против нас. А ведь ни ты, ни я, ни твои контршуаны и два твоих батальона не в силах бороться с такой девушкой, если она вздумает спасти своего бывшего. Этот малый — придворный и, стало быть, хитер; к тому же он молод и смел. Нам ни за что не удастся захватить его у ворот Фужера. Да, кстати сказать, он, может быть, уже в городе. Произвести обыск в домах? Нелепость! Мы ничего не найдем, только наделаем шуму и всполошим жителей.
— Я пойду на караульный пост у ворот Святого Леонарда, — нетерпеливо сказал Юло, — дам приказ, чтобы часовые удлинили свою дистанцию на несколько шагов, и, таким образом, они будут проходить мимо дома мадмуазель де Верней. Каждому часовому я сообщу условный сигнал, сам буду сидеть в кордегардии, и, когда мне дадут знать, что в город вошел какой-нибудь молодой человек, я возьму капрала, четырех солдат и...
— Погоди... — остановил Корантен порывистую речь солдата. — А если окажется, что этот молодой человек вовсе не маркиз... а если маркиз войдет в город не через ворота, а если он уже находится у мадмуазель де Верней, если... если...
И Корантен посмотрел на Юло с видом превосходства, до такой степени оскорбительным, что старый вояка воскликнул:
— Разрази меня гром! Провались ты в преисподнюю, гражданин Люцифер!.. Какое мне до всего этого дело! Ежели этот майский жук попадет в одну из моих кордегардий, мне придется его расстрелять; ежели я узнаю, что он находится в каком-нибудь доме, мне придется дом окружить, взять этого Молодца и опять-таки расстрелять. Но какого дьявола буду я сейчас ломать себе голову и марать свой мундир!
— В письме, подписанном тремя министрами, тебе приказано повиноваться мадмуазель де Верней.
— Гражданин, пусть она сама придет, и тогда я решу, как мне поступить.
— Хорошо, гражданин, — высокомерно сказал Корантен. — Она не замедлит прийти. Она сама сообщит тебе час и минуту, когда явится этот бывший, и, может быть, и не успокоится, пока не увидит, что ты расставил часовых и оцепил ее дом солдатами!
«Дьявол в образе человеческом! — горестно сказал про себя старый начальник полубригады, глядя вслед Корантену, который, широко шагая, взбирался по Лестнице королевы, где происходила эта сцена, а затем повернул к заставе Св. Леонарда. — Он выдаст мне Монторана, связанного по рукам и по ногам, — продолжал Юло, — и мне еще будет докука председательствовать в военном суде. Ну в конце концов, — сказал он, пожимая плечами, — Молодец — враг Республики, он убил бедного моего Жерара, и все-таки одним аристократом будет меньше... К черту все это!..»
Он круто повернулся и, насвистывая «Марсельезу», отправился проверять караульные посты в городе.
Мадмуазель де Верней была погружена в раздумье, в те мысли, тайна которых как будто погребена в безднах души и множество противоречивых чувств, властно охватывающих тогда человека, являются доказательством, что можно и в четырех стенах, даже не сходя с оттоманки, жить бурной жизнью, исполненной страстей, которые испепеляют наше бытие. Зная, что близится развязка драмы, на поиски которой она приехала в этот край, она перебирала в памяти сцены, исполненные любви и гнева, с такой могучей силой оживлявшие ее существование все десять дней — со времени ее первой встречи с маркизом. В эту минуту в гостиной, перед ее комнатой, послышались мужские шаги. Она вздрогнула. Дверь открылась, Мари быстро повернула голову и увидела Корантена.
— Плутовка! — сказал, смеясь, агент полиции. — Когда же вы перестанете обманывать меня? Ах, Мари, Мари! Вы ведете очень опасную игру. Напрасно вы не посвящаете меня в свои планы и решаетесь на смелый шаг, не советуясь со мной. Если маркиз избежал своей участи...
— То это произошло не по вашей вине? Не так ли? — с глубокой иронией ответила мадмуазель де Верней. — Сударь, по какому праву вы снова явились ко мне? — сурово спросила она.
— К вам? — переспросил он обиженным тоном.
— Ах, так! Вы хотите напомнить мне, что я не у себя дома? — заметила она с достоинством. — Может быть, вы сознательно выбрали именно этот дом, как самое удобное место для ваших убийств? Я сейчас же уйду отсюда. Я готова бежать в пустыню, лишь бы не видеть больше всяких...
— Шпионов? Договаривайте, не стесняйтесь! Но этот дом не ваш и не мой, он принадлежит правительству. А уйти вам отсюда... Нет, вы этого ни за что не сделаете, — добавил он, бросив на нее дьявольский взгляд.
Мадмуазель де Верней поднялась в негодовании, сделала несколько шагов к двери, но вдруг остановилась, увидев, что Корантен приподнял занавеси, закрывавшие окно, и, усмехаясь, приглашает ее подойти к нему.
— Видите вы этот столб дыма? — спросил он. Бледное лицо его сохраняло выражение невозмутимого спокойствия, никогда не покидавшее этого человека, как бы ни было велико его волнение.
— Какая может быть связь между моим отъездом и сорными травами, которые там кто-то сжигает? — спросила она.
— Почему же ваш голос так изменился? — возразил Корантен. — Бедная девочка, — ласково добавил он, — я все знаю! Маркиз придет сегодня в Фужер, и, конечно, вовсе не для того, чтобы выдать его нам, вы с такой любовью убрали ваш будуар: эти цветы, эти свечи...
Мадмуазель де Верней побледнела, прочтя смертный приговор маркизу в глазах этого тигра в человеческом образе, и почувствовала к своему возлюбленному страсть, граничащую с безумием. Каждый волосок на голове причинял ей такую жестокую, невыносимую боль, что она упала на оттоманку. С минуту Корантен стоял скрестив руки, наполовину довольный — ибо терзания несчастной женщины были его местью за все ее сарказмы, за все презрение, которым она его подавляла, наполовину огорченный зрелищем ее мук, потому что деспотическое иго этого создания, каким бы ни было оно тяжким, всегда доставляло ему удовольствие.
— Вы любите его! — сказал он глухим голосом.
— Люблю? — воскликнула она. — Ах, что значит это слово!.. Корантен, он —моя жизнь, моя душа, мое дыхание!..
Она бросилась к ногам этого человека, ужасавшего ее своим холодным спокойствием.
— Грязная душа, — сказала она ему, — лучше мне обесчестить себя, вымаливая ему жизнь, чем отнимая ее. Я хочу спасти его, хотя бы ценою моей крови... Скажи, чего ты требуешь?..
Корантен вздрогнул.
— Я пришел получить от вас приказания, Мари, — сказал он кротким тоном и с изысканной учтивостью поднял ее на ноги. — Ах, Мари, никакие ваши оскорбления не помешают мне быть всецело вашим. Только не обманывайте меня больше. Вы же знаете, Мари, меня нельзя обмануть безнаказанно.
— Ах, если вы хотите, чтобы я полюбила вас, Корантен, помогите мне спасти его!..
— Хорошо. В котором часу придет маркиз? — сказал он, стараясь задать вопрос спокойным тоном.
— Не знаю... Ничего об этом не знаю...
Они молча поглядели друг на друга.
«Я погибла!» — сказала себе мадмуазель де Верней.
«Она меня обманывает», — подумал Корантен.
— Мари, — заговорил он, — у меня два правила: первое — никогда не верить ни одному слову женщин, — это верное средство не быть ими одураченным; второе — всегда искать, нет ли для них какого-нибудь интереса делать противоположное тому, что они говорят, идти в своих поступках против тех намерений, тайну которых они якобы соблаговолили нам доверить. Мне думается, мы теперь поняли друг друга?
— Прекрасно поняли, — подтвердила Мари. — Вы хотите получить доказательства моей искренности, но я приберегу их до той минуты, когда вы сами докажете мне свою искренность...
— Прощайте, мадмуазель, — сухо сказал Корантен.
— Полно, — промолвила девушка, улыбаясь. — Сядьте вот сюда и перестаньте сердиться, иначе я и без вас сумею спасти маркиза. А те триста тысяч франков, которые вы все время видите перед собою, я могу вам дать золотом, — положу вот на этот камин тотчас же, как маркиз окажется в безопасности.
Корантен встал и, отступив на шаг, поглядел на мадмуазель де Верней.
— Как быстро вы разбогатели! — воскликнул он с плохо скрытой горечью.
— Монторан может предложить вам гораздо больше в качестве выкупа за свою жизнь, — сказала она, презрительно улыбаясь. — Итак, докажите мне, что вы в силах уберечь его от всякой опасности, и тогда...
— А вы не можете немедленно вывести его из города, когда он придет? — воскликнул вдруг Корантен. — Ведь Юло не знает, в котором часу он явится, и...
Он умолк, словно упрекая себя в том, что сказал слишком много.
— Да вам ли учиться у меня хитростям? — сказал он, улыбаясь самой естественной улыбкой. — Слушайте, Мари, я уверен в вашей честности. Обещайте возместить мне все, что я потеряю, служа вам, и я так ловко проведу этого старого олуха Юло, что маркиз будет в Фужере так же свободен, как в Сен-Джемсе.
— Обещаю вам это, — с некоторой торжественностью сказала девушка.
— Нет, не так! Поклянитесь мне своей матерью.
Мадмуазель де Верней вздрогнула, но, подняв дрожащую руку, дала клятву, которую потребовал этот человек, и внезапно его поведение изменилось.
— Вы можете располагать мною, — сказал Корантен. — Только не обманите меня, и сегодня вечером вы будете меня благословлять.
— Я верю вам, Корантен, — воскликнула растроганная мадмуазель де Верней.
Она мягким движением наклонила голову, прощаясь с ним, и улыбнулась ему ласково, но слегка удивленно, увидев на его лице выражение грустной нежности.
«Какое восхитительное создание! — мысленно воскликнул Корантен, удаляясь. — Неужели она никогда не будет принадлежать мне и я не сделаю ее орудием моего обогащения, источником моих утех? Бросилась к моим ногам! Это она-то! Да, маркиз погиб!.. И если я могу завладеть этой женщиной, лишь столкнув ее в море грязи, — я столкну ее туда. Наконец-то у нее, кажется, исчезло недоверие ко мне, — говорил себе Корантен, выйдя на площадь, куда он пришел безотчетно. — Сто тысяч экю! И немедленно!.. Она считает меня скупым. Сто тысяч! Это хитрость, или она уже стала его женой».
Корантен терялся в догадках и не осмеливался принять твердое решение. Солнце к полудню почти рассеяло туман, но постепенно он опять усилился и стал таким густым, что Корантен уже не мог видеть деревья даже на близком расстоянии.
«Еще новая беда! — думал он, медленно возвращаясь домой. — В пяти шагах ничего не видно. Погода покровительствует нашим влюбленным. Попробуйте следить за домом, когда его охраняет такой туман!»
— Кто идет? — крикнул он, схватив за плечо какого-то человека, казалось взобравшегося на бульвар по самым опасным скалам.
— Это я, — наивно ответил детский голос.
— А-а, мальчуган с красной ногой! Хочешь отомстить за отца? — спросил Корантен.
— Хочу! — ответил ребенок.
— Хорошо. Ты знаешь Молодца?
— Знаю.
— Прекрасно. Так вот, не отходи от меня, исполняй в точности все, что я тебе прикажу, и тогда ты завершишь дело твоей матери и заработаешь много денег. Ты любишь деньги?
— Люблю.
— Ага! Ты любишь деньги и хочешь убить Молодца! Я позабочусь о тебе.
«Ну, Мари, ты сама выдашь его нам, — сказал про себя Корантен, постояв секунду в раздумье. — Она слишком порывиста, чтобы разгадать тот удар, который я сейчас нанесу ей, и к тому же страсть никогда не рассуждает. Она не знает почерка маркиза. Итак, пришла минута поставить западню, а по своему характеру Мари бросится в нее очертя голову. Но для верного успеха этой хитрости мне необходим Юло. Побегу к нему».
А в это время мадмуазель де Верней и Франсина держали совет, как им избавить маркиза от сомнительного великодушия Корантена и от штыков Юло.
— Я пойду к нему, надо его предупредить! — воскликнула бретонка.
— Безумная! Да разве ты знаешь, где он? Даже я сама, хотя меня будет вести голос моего сердца, могла бы долго искать и все же не встретить его.
Мадмуазель де Верней придумывала множество безрассудных планов, которые так легко выполнять, сидя у камина, и наконец воскликнула:
— Когда я его увижу, опасность вдохновит меня!
Как это свойственно пламенным натурам, ей понравилась мысль принять решение в последнюю минуту, доверившись своей счастливой звезде или той бессознательной находчивости, которая редко изменяет женщинам. Но, может быть, еще никогда так не щемило у нее сердце. То она сидела неподвижно, словно каменная, глядя в одну точку, то при малейшем шуме содрогалась, как дерево, почти вырванное с корнем, когда дровосеки дергают ствол веревкой, чтобы ускорить его падение. Вдруг вдалеке раздался грохот — яростный залп двенадцати ружей. Мадмуазель де Верней побледнела и, схватив Франсину за руку, вскрикнула:
— Умираю!.. Они убили его!
В гостиной послышались тяжелые солдатские шаги. Франсина испуганно поднялась с места и ввела в комнату капрала. Республиканец отдал честь мадмуазель де Верней и протянул ей два порядком испачканных письма. Не дождавшись от нее никакого ответа, капрал вышел, сказав на прощанье:
— Сударыня, это от нашего командира.
Мадмуазель де Верней, охваченная тяжелым предчувствием, прочла письмо, видимо, наспех написанное Юло:
«Мадмуазель, мои контршуаны изловили и только что расстреляли гонца маркиза Монторана. Посылаю вам одно из перехваченных писем, поскольку оно может представить для вас некоторый интерес...»
— Слава богу! Они убили не его! — воскликнула мадмуазель де Верней, бросив письмо в огонь.
Мари вздохнула свободнее и с жадным вниманием прочла пересланную ей записку: она была от маркиза и явно адресована г-же дю Га.
«Нет, ангел мой, сегодня вечером я не поеду в Виветьер: сегодня вы проиграете графу пари, а я одержу победу над Республикой в образе известной вам очаровательной девицы, и, надеюсь, вы согласитесь, что она стоит одной моей ночи. Это будет единственной моей реальной победой за всю кампанию, ибо Вандея решила покориться. Больше во Франции делать нечего, и я (вероятно, вместе с вами) возвращусь в Англию. Но отложим серьезные дела до завтра!»
Записка выпала у нее из рук, она закрыла глаза и, откинув голову на подушку, застыла в молчании. Вдруг она подняла глаза к камину и взглянула на часы: было четыре часа.
— Господин де Монторан не торопится! — сказала она с жестокой иронией.
— Ах, если бы он совсем не пришел! — воскликнула Франсина.
— Если он не придет, — глухим голосом сказала Мари, — я сама пойду за ним! Но нет, теперь уже недолго его ждать... Франсина, хороша я сегодня?
— Вы очень бледны!
— Скажи, — промолвила мадмуазель де Верней, — эта благоухающая комната, эти цветы, свечи, эта опьяняющая нега, — может все это вызвать мысли о небесном блаженстве в том, кого я хочу этой ночью одурманить наслаждениями любви?
— Что случилось, мадмуазель?
— Меня предали, обманули, осквернили, унизили, одурачили, погубили, и я хочу его убить, растерзать! Да, в его манерах всегда было плохо скрытое презрение, но я не хотела этого видеть! О, я умру от этого!.. Нет, нет, как я глупа! — воскликнула она, смеясь. — Он придет, у меня впереди целая ночь, и я докажу ему, что мужчина, который обладал мною, муж или любовник, уже не может покинуть меня. За оскорбление я отплачу полной мерой, и он погибнет в отчаянии. Я поверила, что в его душе есть какое-то величие, но он, вероятно, сын лакея. Конечно, он очень искусно обманывал меня, мне все еще трудно поверить, что человек, способный безжалостно отдать меня во власть Хватай-Каравая, может унизиться до плутовства, достойного Скапена. Так легко играть сердцем женщины, когда она любит, но ведь это самая подлая низость! Пусть бы он убил меня, пусть! Но лгать!.. Он способен лгать, а я так высоко его ставила! Нет, на эшафот его, на эшафот! Ах, я хотела бы видеть, как ему отрубят голову!.. И неужели я уж так жестока? Он умрет, все еще ощущая мои ласки, мои поцелуи, которые будут ему стоить двадцати лет жизни...
— Мари, — сказала Франсина с ангельской кротостью, — как и многие, многие женщины, будьте жертвой любимого, но не его любовницей и не его палачом. Храните в глубине сердца его образ, но не делайте его жестоким для себя воспоминанием. Если бы не было никакой отрады в безнадежной любви, что сталось бы с нами, бедными женщинами! Мари, вы никогда не думаете о боге, но он вознаградит нас за то, что мы исполним наше призвание на земле: любить и страдать!
— Кошечка, — ответила мадмуазель де Верней, поглаживая руку Франсины, — какой у тебя кроткий, умильный голос. Как привлекателен разум в таком милом облике. Мне бы очень хотелось послушаться тебя...
— Вы прощаете, вы его не выдадите?
— Молчи, не говори мне об этом человеке! По сравнению с ним Корантен благородное существо... Ты поняла меня?..
Она встала. Ужасающее спокойствие скрывало охватившее ее безумие и неутолимую жажду мести. Медленная, размеренная поступь говорила о каком-то бесповоротном решении. Углубившись в свои мысли, терзаясь оскорблением, но из гордости не желая ничем выдать свои муки, она отправилась на караульный пост у ворот Св. Леонарда спросить, где живет Юло. Едва только она ушла из дому, туда явился Корантен.
— Ох, господин Корантен! — воскликнула Франсина. — Если вы хоть немного жалеете этого молодого человека, спасите его! Мадмуазель хочет его выдать. Эта проклятая бумажка все погубила.
Корантен небрежным жестом взял письмо и спросил:
— А куда она пошла?
— Не знаю.
— Я побегу разыщу ее, — сказал Корантен, — надо спасти ее от отчаяния.
Он исчез, захватив с собой письмо, быстро пробежал по комнатам и сказал мальчугану, поджидавшему его у дверей:
— В какую сторону повернула та дама, что недавно вышла отсюда?
Сын Налей-Жбана прошел с Корантеном несколько шагов и указал ему улицу, которая вела вниз, к заставе Св. Леонарда.
— Вот сюда она повернула, — без колебаний сказал он, повинуясь чувству мести, которое мать вдохнула в его сердце.
Тем временем в дом мадмуазель де Верней вошло четверо переодетых мужчин, и ни Корантен, ни мальчик не видели этого.
— Возвращайся на прежнее место, — сказал мальчику шпион. — Притворись, что ты играешь, поворачивай, будто для забавы, вертушку у ставней, а сам следи хорошенько, смотри повсюду, даже на крыши...
Корантен бросился бежать по той улице, которую ему указал мальчик, в тумане увидел, как ему показалось, Мари и действительно догнал ее в ту самую минуту, когда она подходила к заставе Св. Леонарда.
— Куда вы идете? — спросил он, предлагая ей руку. — Как вы бледны! Что случилось? Разве прилично ходить одной по улицам?.. Обопритесь на мою руку.
— Где Юло? — спросила она.
Но не успела она произнести эти слова, как услышала шум и топот за воротами Св. Леонарда — возвратился с разведки отряд, и вскоре раздался голос Юло:
— Разрази меня гром! Ничего не видать. Никогда еще не бывало такого тумана! И как раз, когда мы пошли в дозор. Удобная погода для этого бывшего!.. Как по заказу!..
— На что вы ропщете? — ответила мадмуазель де Верней, крепко сжав его руку. — Такой туман может скрыть и месть и предательство. Командир, — тихо добавила она, — вы должны вместе со мною принять все меры для того, чтобы Молодец сегодня не мог ускользнуть.
— Он у вас? — взволнованно и удивленно спросил Юло.
— Нет, — ответила она, — но дайте мне надежного человека, и я пошлю его известить вас, когда маркиз явится.
— Что вы! — поспешно вмешался Корантен. — Если в вашем доме будет солдат, это вспугнет Монторана. Лучше возьмите ребенка; я найду смышленого мальчишку, он не возбудит недоверия.
— Командир, — снова заговорила мадмуазель де Верней, — благодаря туману, который вы проклинаете, вы уже теперь можете оцепить мой дом. Расставьте солдат повсюду. Один из постов пусть караулит в церкви Святого Леонарда, тогда в ваших руках будет эспланада, на нее выходят окна моей гостиной. Поставьте солдат и на бульваре: хотя от окна моей спальни до земли двадцать футов, но отчаяние иногда придает человеку силы спрыгнуть и с более опасной высоты. Слушайте, я, вероятно, выпущу маркиза через дверь, так поручите охранять ее человеку смелому — ведь Монторану нельзя отказать в храбрости, — сказала она со вздохом, — он будет защищаться!
— Гюден! — крикнул комендант.
Молодой житель Фужера выступил вперед: отряд, вернувшийся с Юло, стоял неподалеку в строю.
— Слушай, мальчик, — вполголоса сказал ему старый солдат, — эта чертова девка решила выдать нам Молодца. Почему? Не знаю. Но все равно, это дело не наше. Возьми с собой человек десять и поставь их в караул, пусть стерегут тупик, в глубине которого стоит дом этой девицы. Да смотри, чтоб ни тебя, ни твоих людей не было заметно.
— Слушаю, командир. Я это место знаю.
— Так вот, сынок, — продолжал Юло, — я пошлю к тебе Скорохода предупредить, когда придет время поиграть саблями. Постарайся сам догнать маркиза, и если тебе удастся убить его, чтобы мне не пришлось расстрелять его судебным порядком, — через две недели ты будешь лейтенантом, или пусть меня не называют Юло. Мадмуазель, вот вам удалец, который не подведет, — сказал он девушке, указывая на Гюдена. — Он хорошо будет нести охрану перед вашим домом, и если бывший пожелает войти туда или выйдет из дверей, этот смельчак не промахнется.
Гюден ушел, взяв с собою десять солдат.
— Вы хорошо понимаете, что делаете? — шепотом спросил Корантен мадмуазель де Верней.
Она не ответила и почти довольным взглядом смотрела, как солдаты под командой сублейтенанта направлялись на бульвар, а другие, по указанию Юло, становились вдоль темных стен церкви Св. Леонарда.
— Несколько домов примыкает к моему дому, — сказала она Юло, — оцепите их тоже. Нельзя упустить ни малейших предосторожностей, чтобы нам не пришлось потом раскаиваться.
«Вот бешеная!» — подумал Юло.
— Ну, разве я не пророк, — сказал ему на ухо Корантен. — А к ней я хочу подослать того мальчишку с красной ногой... Помните? И тогда...
Он не успел договорить: мадмуазель де Верней внезапно бросилась к своему дому. Корантен быстро пошел вслед за ней, насвистывая, с видом счастливого человека. Он догнал девушку у дверей и заметил на пороге сына Налей-Жбана.
— Возьмите с собой этого мальчика, мадмуазель, — сказал Корантен, — вам не найти гонца более простодушного и более проворного. — Слушай, как только увидишь, что Молодец вошел в дом, что бы тебе ни говорили, беги, разыщи меня в кордегардии, и тогда я дам тебе столько денег, что ты всю жизнь будешь лакомиться лепешками.
Слова эти Корантен как бы одним дыханием шепнул на ухо мальчику; в ответ маленький бретонец крепко сжал его руку и вошел в дом вслед за мадмуазель де Верней.
— А теперь, друзья любезные, объясняйтесь, когда вам будет угодно! — воскликнул Корантен, едва закрылась дверь. — Если тебе, дорогой маркиз, придется изведать наслаждения любви, то только на смертном одре!
И Корантен, не решаясь терять из виду роковой дом, направился на бульвар, где он нашел Юло, отдававшего распоряжения караулу. Прошло два часа, но никто из часовых, расставленных неподалеку один от другого, не мог заметить никаких признаков того, что маркиз пробрался через тройную цепь притаившихся бдительных дозорных, с трех сторон охранявших башню Попугая и все подступы к ней. Раз двадцать Корантен прибегал с бульвара в кордегардию, и всякий раз его ожидание было обмануто: маленький лазутчик все не появлялся. Погрузившись в свои мысли, шпион медленно прохаживался по бульвару, терпя мучительную пытку, ибо его терзали три страсти, ужасные при их столкновении: любовь, алчность и честолюбие. На всех городских часах пробило восемь. Луна в ту пору поднималась поздно. Ночь и туман окутали непроглядной тьмой место, где должна была произойти развязка драмы, задуманная этим человеком. Корантен умел подавлять свои чувства; крепко скрестив руки на груди, он уже не сводил глаз с окна, сияющим призраком светившегося над башней. Когда шаги приводили его к опасному обрыву, которым бульвар кончался со стороны долины, он машинально всматривался в туман, пронизанный бледными огоньками, кое-где мерцавшими в городе и в предместье, выше и ниже крепостного вала. Глубокую тишину нарушало только журчанье Нансона, мерные зловещие удары колокола, отбивавшего часы, тяжелые шаги караульных и бряцанье оружия, когда происходила ежечасная смена часовых. Все исполнилось торжественности: люди и природа.
— Темно, как в волчьей пасти! — сказал Хватай-Каравай.
— Ничего, лезь, — отозвался Крадись-по-Земле, — и молчи, как дохлый пес.
— Я и дышать-то боюсь, — оправдывался шуан.
— Кто столкнул камешек? Если этот умник хочет, чтобы я всадил ему нож в сердце, пусть попробует повторить, — сказал Крадись-по-Земле так тихо, что голос его сливался с плеском воды в Нансоне.
— Да это я, — ответил Хватай-Каравай.
— Ну, старый мешок с деньгами, — прошипел вожак, — ползи на брюхе, как уж, а не то мы раньше времени оставим здесь свои кости.
— Эй, Крадись-по-Земле! — продолжал неисправимый Хватай-Каравай. Цепляясь руками за кустики вереска, он подполз на животе к тому выступу, куда уже взобрался его товарищ, и зашептал ему на ухо, чтобы не услышали шуаны, поднимавшиеся вслед за ними: — Эй, Крадись-по-Земле! Коли верить Главной молодке, там мы найдем богатую добычу. Хочешь, поделим с тобой пополам?
— Слушай, Хватай-Каравай! — сказал Крадись-по-Земле и застыл на месте, распластавшись ничком. Весь отряд последовал его примеру: шуанов измучил трудный подъем со дна пропасти. — Я тебя знаю, ты из породы хапунов, хотя умеешь и ударить как следует, и не боишься сдачи получить, когда выбирать не приходится. Но помни, мы идем сюда не для того, чтобы обшаривать мертвецов: мы будем драться, как дьяволы против дьяволов, и горе тому, у кого когти окажутся коротки. Главная молодка послала нас спасать Молодца; подними свой собачий нос да глянь вон на то окно над башней! Он там!..
В эту минуту пробило полночь. Взошла луна, и туман стал похожим на белый дым. Хватай-Каравай крепко схватил товарища за плечо и молча указал ему на трехгранные штыки, блеснувшие в десяти шагах над ними.
— Синие уже там, — сказал Хватай-Каравай. — Силой нам не взять.
— Погоди, — ответил Крадись-по-Земле. — Коли я хорошо разглядел нынче утром, то у самой башни, между валом и бульваром, есть маленькая площадка, — там всегда сваливают навоз, и на него можно упасть, как на перину.
— Вот если бы святой Лавр пожелал претворить в крепкий сидр ту кровь, что скоро здесь прольется, тогда завтра в Фужере люди нашли бы изрядный запас сидра, — сказал Хватай-Каравай.
Крадись-по-Земле широкой ладонью зажал ему рот, затем чуть слышно подал сигнал опасности, и сигнал этот пробежал по всем вереницам шуанов, вплоть до последних, тех, что висели в воздухе, ухватившись за вереск, который покрывал сланцевые утесы. В самом деле, на краю бульвара стоял Корантен. Изощренный его слух не мог не уловить шороха кустов, потревоженных шуанами, и легкого звука падения камешков, скатившихся на дно пропасти. Крадись-по-Земле, казалось, обладал способностью видеть в темноте, а может быть, его чувства от постоянного упражнения обострились, как у дикарей, — он разглядел Корантена или, скорее, учуял его, как чует зверя хорошо натасканный охотничий пес. Напрасно дипломат из полиции вслушивался в тишину и всматривался в отвесную стену обрыва — он ничего не обнаружил. Мглистый свет луны позволил ему различить в тумане нескольких шуанов, но он принял их за обломки скалы, ибо эти живые человеческие тела сохраняли полную неподвижность мертвой природы. Опасность недолго угрожала отряду. Внимание Корантена привлек явственный шум, раздавшийся на другом конце бульвара, — там, где кончалась поддерживающая его стена и начинался крутой скат утеса. Как раз к этому месту вела тропинка, проложенная от Лестницы королевы по краю сланцевых скал. В ту минуту, когда Корантен подошел к тропинке, перед ним, словно по волшебству, выросла человеческая фигура; он протянул руку, чтобы схватить это привидение или живое существо, решив, что оно явилось с недобрыми намерениями; рука его ощутила округлые и мягкие женские формы.
— Черт бы вас побрал, голубушка! — шепотом сказал он, — Если б вы не со мной столкнулись, вам бы, пожалуй, пробили голову пулей. Куда и откуда вы идете в такой поздний час? Вы что, немая?
«А ведь это, несомненно, женщина», — подумал он.
Молчание становилось подозрительным, и незнакомка наконец ответила явно испуганным голосом:
— Ох, мы с посиделок идем, дяденька.
«Это мнимая «мамаша» маркиза, — решил Корантен. — Посмотрим, что она будет делать».
— Ну, ладно, пройдите вон той стороной, бабушка, — громко сказал он, притворившись, что не узнал женщину. — Сверните влево, если не хотите, чтобы вас пристрелили.
Он постоял с минуту, увидел, что г-жа дю Га направилась к башне Попугая, и последовал за нею, держась на расстоянии с дьявольской ловкостью. Во время этой роковой встречи шуаны очень искусно попрятались на кучах навоза, к которым их привел Крадись-по-Земле.
— Главная молодка пришла, — шепотом оповестил их Крадись-по-Земле и поднялся у стены башни, словно медведь. — Мы здесь, — сказал он г-же дю Га.
— Хорошо! — ответила она. — Если тебе удастся разыскать лестницу в саду, который находится на шесть футов ниже навозных куч, мы спасем Молодца. Видишь наверху окошечко? Там туалетная комната, из нее дверь в спальню. Туда надо забраться. Башню оцепили с трех сторон. Свободна только эта стена. Лошади готовы. Если ты поставил людей у переправы через Нансон, мы через четверть часа умчим его от опасности, невзирая на его безумства. Но если эта тварь вздумает бежать вместе с ним, заколите ее.
Корантен заметил во мгле проворное движение темных силуэтов, которые он сначала принял за камни, и бросился стремглав на караульный пост у ворот Св. Леонарда. Юло спал одетым на походной кровати в кордегардии.
— Да оставьте вы его! — грубо сказал Скороход. — Он только что лег.
— Шуаны в городе! — крикнул Корантен прямо в ухо Юло.
— Не может быть! Но тем лучше! — сказал Юло сквозь сон. — По крайней мере, сразимся!..
Когда Юло пришел на бульвар, Корантен указал ему необычайную позицию, занятую шуанами.
— Они обманули или задушили часовых, которых я поставил между Лестницей королевы и крепостью! — воскликнул Юло. — Ах, дьявол! Какой туман!.. Но погодите!.. Я сейчас пошлю вниз, к подошве утеса, полсотни солдат под командой лейтенанта. Здесь не стоит атаковать этих скотов, ведь они до того крепки, что могут камнем скатиться на дно пропасти и не переломают себе костей.
Надтреснутый колокол пробил на башне два часа ночи; в это время Юло вернулся на бульвар, приняв строжайшие меры к тому, чтобы захватить отряд Крадись-по-Земле. На всех постах удвоили караулы, дом мадмуазель де Верней стал центром действий маленькой армии. Юло заметил, что Корантен поглощен наблюдением за окошечком, светившимся над башней Попугая.
— Гражданин, — сказал ему Юло, — по-моему, этот бывший напакостит нам: ведь никто еще не пошевельнулся.
— Он там! — воскликнул Корантен, указывая на окно. — Я видел тень мужчины на занавесках... Не понимаю, что случилось с моим мальчишкой? Его убили или подкупили. Стой, командир! Видишь? Вон мужчина! Идем!
— Разрази меня гром! Я не пойду вытаскивать его из постели! Раз он вошел — значит, выйдет. Гюден его не упустит, — возразил Юло: у него были свои причины помешкать.
— Идем, командир! Именем закона предлагаю тебе немедленно захватить этот дом.
— Щенок, еще рано тебе приказывать мне!
Нисколько не смущаясь гневом Юло, Корантен холодно сказал:
— Ты подчинишься мне. Вот приказ по всей форме, подписанный военным министром, и он заставит тебя повиноваться. — Корантен вынул из кармана бумагу и продолжал: — Неужели ты воображаешь, что мы простаки и позволим этой девице действовать, как ей вздумается? Ведь нам надо подавить гражданскую войну, а великая цель оправдывает низкие средства.
— Позволю себе, гражданин, вольность послать тебя к... Понял? Довольно! Налево кругом, марш! Проваливай отсюда! Живо!
— Да прочти приказ! — сказал Корантен.
— Не лезь ты ко мне со своими полномочиями! — воскликнул Юло, возмущенный требованием подчиниться столь презренному существу, каким он считал Корантена.
В эту минуту перед ним появился сын Налей-Жбана, словно крыса, выскочившая из норы.
— Молодец ушел! — крикнул он.
— Какой улицей?
— Святого Леонарда.
— Скороход, — сказал Юло на ухо капралу, стоявшему возле него, — беги скажи своему лейтенанту, чтобы он двинулся к дому и открыл беглый огонь, да посильней. Понял? Слева по одному к башне, марш! — крикнул командир солдатам.
Для полного понимания развязки нам необходимо вернуться вместе с мадмуазель де Верней к ней в дом.
Когда страсти доходят до крайнего предела, они подчиняют нас могучей силе опьянения, не сравнимого с жалким угаром вина или опиума. Ясность, которую приобретают тогда мысли, обостренная тонкость взволнованных чувств вызывают явления самые необычайные и неожиданные. Находясь под тиранической властью одной-единственной мысли, люди иногда отчетливо видят предметы почти неуловимые, тогда как вещи вполне осязаемые как будто для них не существуют. Такое опьянение, преображающее бытие реальное в жизнь лунатика, охватило и мадмуазель де Верней, когда она прочла письмо маркиза и поспешила устроить все так, чтобы он не мог избегнуть ее мести, так же как недавно она старалась все подготовить к первому празднику своей любви. Но когда она увидела, что по собственному ее требованию дом окружили тройным рядом штыков, в душе ее, казалось, внезапно блеснул свет. Она поразмыслила над своими поступками и с ужасом подумала, что совершила преступление. В порыве раскаяния она бросилась к двери и на минуту застыла у порога, пытаясь обдумать что-то, но не могла закончить ни одной мысли. Неуверенность во всех своих действиях так поглотила ее, что она не могла понять, почему стоит в передней своего дома и держит за руку какого-то незнакомого мальчика. Перед ее глазами плавали тысячи искр, сливаясь в огненные языки. Она принялась ходить по комнатам, чтобы стряхнуть с себя тяжелое оцепенение, но, словно во сне, все вокруг потеряло для нее обычную свою форму и цвет. С непривычной неистовой силой она сжимала руку мальчика и, увлекая его за собой, шагала так стремительно, точно потеряла рассудок. Она пробежала через гостиную и никого не заметила там, хотя в комнате было трое мужчин, которые с поклоном расступились, чтобы дать ей пройти.
— Вот она, — сказал один.
— Как она хороша! — воскликнул священник.
— Да, — отозвался первый, — но как она бледна, взволнованна!
— И как рассеянна! — добавил третий. — Она даже не заметила нас.
У дверей своей спальни мадмуазель де Верней увидела кроткое, радостное лицо Франсины. Бретонка сказала ей на ухо:
— Он здесь, Мари!
Мадмуазель де Верней очнулась, поглядела пристально на мальчика, которого держала за руку, и, узнав его, сказала Франсине:
— Если хочешь, чтобы я осталась жива, запри этого мальчугана, стереги его хорошенько, не дай ему убежать.
Она произнесла эти слова очень медленно, не отрывая от двери ужасного, застывшего взгляда, словно сквозь толстые доски видела свою жертву. Тихо открыла она дверь и, не оборачиваясь, закрыла ее за собою, заметив, что у камина стоит маркиз. Костюм Монторана не был очень изысканным, но все же казался праздничным, нарядным и увеличивал блеск красоты, которой все женщины наделяют любимого человека. Увидев Монторана, мадмуазель де Верней обрела самообладание. Ее неподвижные, судорожно сжатые губы шевельнулись, приоткрыв белизну зубов, и застыли в улыбке, скорее грозной, чем сладострастной. Она медленно подошла к маркизу и, указывая на часы, сказала:
— Человек, достойный любви, конечно, заслуживает, чтобы его подождали!..
Но, обессилев от бурного волнения, она не могла стоять и опустилась на диван у камина.
— Дорогая моя Мари, как вы пленительны, когда гневаетесь, — сказал маркиз, садясь рядом с нею; он взял ее за руку, и она не отняла руки, но не подарила его взглядом, хотя он молил ее об этом. — Я надеюсь, — продолжал он ласковым голосом, — что через минуту Мари очень пожалеет, зачем она не захотела даже повернуть голову к своему счастливому мужу.
Мадмуазель де Верней круто повернулась и посмотрела ему в глаза.
— Что означает этот грозный взгляд? — продолжал он, улыбаясь. — Какая у тебя горячая рука! Любимая моя, что с тобою?
— Любимая? — повторила она глухим, дрогнувшим голосом.
— Да, любимая! — сказал он и, опустившись перед ней на колени, покрыл поцелуями ее руки. — Я твой на всю жизнь!
Она резко оттолкнула его и поднялась. Черты ее лица исказились, и, засмеявшись как безумная, она сказала:
— Ты сам не веришь ни одному своему слову. Ты лжешь, как самый последний негодяй!
Она бросилась к кинжалу, лежавшему возле вазы с цветами, и клинок сверкнул на волосок от груди удивленного Монторана.
— Нет, — сказала она, бросив оружие на пол, — я не убью тебя: для этого я недостаточно уважаю тебя. Не прольют твою кровь и солдаты: ты этого не достоин. И я вижу, что только палач...
Она с трудом, чуть слышно произносила эти слова и топала ногой, как избалованный, нетерпеливый ребенок. Маркиз подошел к ней и попытался обнять ее.
— Не прикасайтесь ко мне! — воскликнула она и с ужасом отпрянула от него.
— Она лишилась рассудка! — в отчаянии крикнул маркиз.
— Да, лишилась, — повторила она, — но еще не настолько, чтобы стать твоей игрушкой... Чего бы я не простила истинной страсти! Но стремиться обладать мною без любви... и написать об этом...
— Кому же я написал? — спросил он с неподдельным удивлением.
— Той целомудренной женщине, которая хотела меня убить.
Маркиз побледнел и так крепко сжал спинку кресла, за которую держался, что чуть не сломал ее.
— Если только госпожа дю Га способна была сделать еще какую-нибудь гнусность...
Мадмуазель де Верней стала искать письмо и не нашла его, тогда она позвала Франсину. Бретонка вошла.
— Где письмо?
— Его взял господин Корантен.
— Корантен?! Ах!.. Теперь я все понимаю!.. Он сам написал письмо, он обманул меня с дьявольским искусством, как он всегда обманывает.
Она пронзительно закричала, рухнула на диван, и слезы хлынули из ее глаз. Уверенность была не менее ужасной, чем сомнение.
Маркиз бросился к ногам возлюбленной, прижал ее к груди и раз десять повторил единственные слова, которые мог произнести:
— Не надо плакать, ангел мой! Что же тут дурного? Твои оскорбления были полны любви. Не плачь же, не плачь! Я люблю тебя, по-прежнему люблю.
Вдруг он почувствовал, что она с нечеловеческой силой обхватила его руками, и сквозь рыдания у нее вырвались слова:
— Ты все еще любишь меня?
— А ты в этом сомневаешься? — спросил он почти грустно.
Она вырвалась из его объятий и словно в испуге и в смущении отбежала от него.
— Сомневаюсь?.. — воскликнула она.
Маркиз улыбнулся с такой ласковой насмешкой, что слова замерли у нее на устах. Она молча позволила взять себя за руку и подвести к порогу двери. В глубине гостиной она увидела алтарь, наспех устроенный в ее отсутствие. Священник уже был в облачении. Зажженные свечи отбрасывали на потолок отблески, светлые, как надежда. Двое мужчин поклонились ей. Она узнала графа де Бована и барона дю Геника — это были два свидетеля, выбранные Монтораном.
— Неужели ты опять откажешь мне? — тихо спросил маркиз.
Неожиданное зрелище поразило Мари, она шагнула назад в спальню, упала на колени и, протягивая к маркизу руки, крикнула:
— Ах, прости, прости! Прости меня!..
Голос ее оборвался, голова запрокинулась, и она без чувств упала на руки маркиза и Франсины. Когда Мари открыла глаза, она встретила взгляд Монторана — взгляд, исполненный любви и нежности.
— Терпение, Мари, терпение! Это последняя буря, — сказал он.
— Последняя! — повторила она.
Франсина и маркиз удивленно переглянулись, но она жестом потребовала, чтобы они молчали.
— Позовите священника, — сказала она, — и оставьте меня наедине с ним.
Они вышли из комнаты.
— Отец мой, — порывисто сказала она, когда появился перед ней священник, — в дни моего детства седовласый старец, похожий на вас, часто говорил мне, что, когда человек горячо верит, он все может вымолить у бога. Правда это?
— Правда, — ответил священник. — Все возможно для того, кто все сотворил.
Мадмуазель де Верней в неведомом ей восторге бросилась на колени.
— Господи! — промолвила она в экстазе. — Вера моя в тебя равна моей любви к нему... Вдохнови меня! Сотвори чудо или возьми мою жизнь!
— Желание ваше будет исполнено, — сказал священник.
Опираясь на руку этого седовласого старика, мадмуазель де Верней вошла в гостиную. С глубоким, затаенным волнением готовилась она отдать себя во власть любви любимого и никогда еще не была так прекрасна. Сияние душевной умиротворенности, подобное тому, которым художники любят отмечать лица мучеников, придавало ее красоте величавый характер. Она протянула маркизу руку, вместе они подошли к алтарю и опустились на колени. Этот брак, который должен был получить благословение в двух шагах от брачного ложа, этот наспех устроенный алтарь, крест, церковная утварь, чаша, тайком принесенная священником, дым ладана, расстилавшийся под карнизами, видевшими прежде лишь пар дымящихся яств, священник, надевший только епитрахиль поверх сутаны, восковые свечи, горевшие в гостиной, — все создавало трогательную и странную сцену, довершавшую печальной памяти картину того времени, когда междоусобные распри низвергали самые святые установления. Религиозные обряды имели тогда обаяние таинства. Детей крестили в спальнях, где еще стонали матери. Как в давние времена, господь, простой и бедный, приходил утешать умирающих. А юные девушки принимали первое причастие там, где накануне они играли. Союз маркиза и мадмуазель де Верней готовились освятить актом, противоречившим новому законодательству, но позднее все подобные браки, по большей части совершенные у подножия дубов, были признаны законными. Старик священник, хранитель старинных обычаев, принадлежал к числу людей, которые и в разгар грозы остаются верными своим принципам. Он не принес присяги, которую потребовала Республика, однако голос его распространял среди бурь лишь слова мира. Он не раздувал, подобно аббату Гюдену, пламени пожара, но, как и многие другие, посвятил себя опасной миссии, выполняя обязанности священника среди людей, оставшихся в душе католиками. Чтобы успешно нести это трудное служение, он пользовался всеми уловками, дозволенными благочестием в пору гонения, — маркизу удалось отыскать его только в одной из тех вырытых пещер, которые до сих пор носят название аббатские тайники. Бледное, страдальческое лицо старика внушало уважение, располагало к молитве, и достаточно было его присутствия в этой светской гостиной, чтобы она приняла характер священного места. Все было готово для совершения брака, несшего горе или радость. Прежде чем начать обряд, священник среди глубокой тишины спросил имя невесты.
— Мари-Натали, дочь девицы Бланш де Катеран, умершей в сане аббатисы Сеэзского монастыря богоматери, дочь Виктора-Амедея герцога де Верней.
— Где родились?
— В Шатри, близ Алансона.
— Вот уж не думал, — шепнул барон графу де Бовану, — что Монторан сделает такую глупость и женится на ней... Побочная дочь герцога! Фи!..
— Если бы еще побочная дочь короля, — ну, куда ни шло! — улыбаясь, ответил де Бован. — Но я порицать его не стану, хотя мне больше нравится другая. Вот оседлаю «Кобылицу Шарета», и мы еще повоюем. Она-то уж не станет ворковать!..
Имена маркиза были уже заранее вписаны в брачное свидетельство. Жених с невестой подписались, за ними подписались свидетели. Началось богослужение, и в эту минуту только одна Мари расслышала тяжелые, мерные шаги солдат: несомненно, синие шли сменять караул, который, по собственному ее указанию, поставили в церкви Св. Леонарда. Она вздрогнула и подняла глаза к кресту, стоявшему на алтаре.
— Смотрите!.. Она как святая! — тихо сказала Франсина.
— Дайте мне побольше таких святых, и я стану дьявольски благочестивым, — шепотом отозвался граф.
Когда священник задал мадмуазель де Верней обычный вопрос, она ответила «да» и глубоко вздохнула. Наклонившись к мужу, она сказала ему на ухо:
— Скоро вы узнаете, почему я нарушила свою клятву никогда не выходить за вас замуж.
Обряд кончился, и все перешли в залу, где был сервирован ужин, но в ту минуту, когда гости сели за стол, появился перепуганный Иеремия. Несчастная новобрачная быстро поднялась со своего места и пошла ему навстречу вместе с Франсиной; найдя один из тех предлогов, которые женщины так хорошо умеют изобретать, она попросила маркиза несколько минут одному исполнять обязанности хозяина и поспешила увести из комнаты слугу, прежде чем он успел неосторожно сообщить весть, быть может роковую.
— Ах, Франсина! Чувствовать, что умираешь, и не иметь права сказать: «Умираю!» — воскликнула мадмуазель де Верней. Она не вернулась в столовую.
Ее отсутствие можно было объяснить какими-нибудь причинами, связанными с состоявшейся свадьбой. К концу ужина, когда беспокойство маркиза дошло до предела, Мари появилась во всем блеске наряда новобрачной. Лицо ее было радостным и спокойным, тогда как у сопровождавшей ее Франсины все черты выражали глубочайший ужас, и гостям показалось, что две эти женские фигуры представляют странную картину, которую могла бы создать причудливая кисть Сальватора Розы: «Жизнь и Смерть», держащие друг друга за руку.
— Господа, — сказала она, обращаясь к священнику, барону и графу, — на этот вечер вы будете моими гостями, для вас очень опасно выйти нынче из города. Вот этой славной девушке я дала распоряжения, и она вас проводит в отведенные вам комнаты. Не противьтесь, — сказала она священнику, который, видимо, хотел возразить. — Надеюсь, что вы не решитесь ослушаться женщины в день ее свадьбы.
Через час она осталась наедине с любимым в комнате, дышавшей чувственной негой, в спальне, которую она убрала так изящно. Они подошли наконец к тому роковому ложу, где, как в могиле, гибнет столько надежд; где пробуждение к блаженной жизни столь неверно, где умирает или рождается любовь, в зависимости от склада характеров, которые познаются лишь там. Мари взглянула на часы и подумала: «Жить осталось только шесть часов».
— Неужели я могла заснуть? — тихо воскликнула она, проснувшись под утро от невольного движения, как это бывает, когда человек, вздрогнув, пробуждается в определенный час, назначенный себе накануне. — Да, я спала, — промолвила она, увидев при свете горевших свечей, что стрелка часов на камине скоро укажет два часа ночи.
Она повернулась и долгим взглядом посмотрела на маркиза; он спал, как ребенок, подложив руку под голову, а другой рукой держал руку жены и чуть заметно улыбался, как будто уснул средь поцелуев.
— Ах, — еле слышно воскликнула она, — он спит, как дитя! Да разве он может не довериться мне, когда он дал мне несказанное счастье. — Она тихонько толкнула его, он проснулся, и улыбка раздвинула его губы. Поцеловав ту руку Мари, которую он держал во сне, он поглядел на несчастную женщину такими сверкающими глазами, что она не выдержала их страстного сияния и медленно опустила тяжелые веки, как будто хотела запретить себе опасное созерцание; но, затенив длинными ресницами огонь своих глаз, она этим мнимым отказом разделить желание еще больше воспламеняла его, и если б не глубокий ужас, который она пыталась скрыть, муж мог бы обвинить ее в чрезмерном кокетстве. В одну и ту же минуту оба подняли свои прелестные головы и обменялись взглядом, исполненным благодарности за наслаждение, которое они изведали. Но, быстро охватив восторженным взглядом прекрасную картину, какой являлось для маркиза лицо его жены, он заметил, как затуманилось ее чело, и, приписывая это чувству грусти, ласково спросил:
— Любимая, зачем эта тень печали?
— Альфонс, бедный мой Альфонс, куда, думаешь ты, я привела тебя? — спросила она с трепетом.
— К счастью.
— К смерти!
И, вздрогнув от ужаса, она бросилась из постели к окну. Удивленный маркиз последовал за нею. Мари в отчаянии исступленно заломила руки, затем приподняла занавеску и указала на площадь: там стояло человек двадцать солдат. Туман рассеялся, и в белом лунном свете ясно видны были мундиры, ружья, невозмутимый Корантен, который сновал взад и вперед, словно шакал, поджидающий добычу, и командир республиканцев, — он стоял неподвижно, скрестив на груди руки, и, подняв голову, вздернув губу, смотрел на дом внимательно и грустно.
— Ах, оставим их, Мари! Вернись!
— Почему ты смеешься, Альфонс? Ведь это я сама поставила их тут!
— Ты бредишь!
— Нет.
Секунду они смотрели друг другу в глаза, маркиз угадал все и, сжав ее в объятиях, сказал:
— Пусть даже так!.. Я по-прежнему люблю тебя.
— Тогда не все еще потеряно! — воскликнула Мари. — Альфонс, — сказала она, помолчав, — еще есть надежда.
В это мгновение они ясно услышали глухой крик совы. Из туалетной комнаты внезапно вышла Франсина.
— Пьер здесь! — сказала она с почти безумной радостью.
Изумительно быстро, как это умеют делать только женщины, маркиза и Франсина переодели Монторана в шуанское платье. Когда маркиза увидела, что ее муж заряжает пистолеты, которые принесла Франсина, она незаметно вышла из комнаты, обменявшись многозначительным взглядом с верной своей бретонкой. И тогда Франсина провела маркиза из спальни в туалетную комнату. Он увидел там груду крепко связанных одна с другой простынь и мог убедиться в деятельной заботливости бретонки, желавшей обмануть бдительность солдат.
— Мне тут ни за что не пролезть, — сказал маркиз, разглядывая маленькое оконце.
В это мгновение темное широкое лицо закрыло отверстие овальной рамы и хриплый, столь знакомый Франсине голос тихо окликнул:
— Генерал, торопитесь! Синие жабы зашевелились.
— О, еще один поцелуй! — произнес дрожащий и нежный голос.
Маркиз уже ступил обеими ногами на спасительную лестницу, но еще не выбрался из окошка, и в эту минуту почувствовал, что его обняли с силой отчаяния. Он узнал жену и невольно вскрикнул, поняв, что она переоделась в его платье; он хотел удержать ее, но Мари стремительно вырвалась, и ему пришлось спускаться. В руке у него остался обрывок ткани, и при свете луны, внезапно озарившей его, он увидел, что это лоскуток жилета, который был на нем накануне.
— Стой! Залпом пли!
Этот окрик Юло, раздавшийся среди грозной тишины, разрушил чары, под властью которых, казалось, были и люди и природа. Тотчас вслед за яростными залпами синих, поставленных на бульваре, к подножию башни градом полетели пули из глубины долины. Неумолимый, дружный огонь республиканцев не прекращался. Жертвы не издали ни единого крика. Мгновения тишины между залпами были страшны.
Однако Корантен заподозрил какую-то ловушку, заметив, что с высоты лестницы упала одна из висевших в воздухе фигур, на которые он указал Юло.
— Ни один из этих скотов не пикнул! — сказал Корантен. — Влюбленные вполне способны отвлечь наше внимание какой-нибудь хитростью, а сами, пожалуй, спаслись бегством с другой стороны башни.
Шпиону хотелось поскорее раскрыть тайну, и он послал сына Налей-Жбана за факелами. Предположение Корантена показалось Юло вполне вероятным; беспокойно прислушиваясь к треску выстрелов у ворот Св. Леонарда, где, несомненно, завязалась серьезная схватка, старый солдат воскликнул:
— Это верно! Не может быть, что их двое!
И он стремглав побежал в кордегардию.
— Молодцу всадили пулю в голову, командир, — сказал Скороход, выйдя ему навстречу. — Но он убил Гюдена и ранил двоих солдат. Ох, и бешеный! Он прорвался через три ряда наших ребят и наверняка улизнул бы в горы, если б часовой у ворот Святого Леонарда не подцепил его на штык.
Услышав эти слова, Юло бросился в кордегардию и увидел там окровавленное тело, которое только что положили на походную кровать. Он подошел к мнимому маркизу, поднял шляпу, закрывавшую ему лицо, и тяжело опустился на стул.
— Я так и думал! — крикнул он, крепко скрестив руки на груди. — Разрази меня гром! Слишком долго она держала его у себя.
Все солдаты остолбенели. Юло распустил длинные черные косы — это была женщина! Вдруг тишину нарушил топот идущего отряда людей. В кордегардию вошел Корантен, а за ним четверо солдат; на носилках, устроенных из ружей, внесли Монторана: пулями ему перебило оба бедра и обе руки. Маркиза положили на походную кровать рядом с женой. Он увидел ее и судорожным движением взял ее за руку. Умирающая с трудом повернула голову, узнала мужа, задрожала так, что страшно было смотреть, и еле слышно прошептала:
— День без грядущего утра!.. Бог слишком скоро внял моей мольбе!
— Командир, — вымолвил маркиз, собрав угасающие силы и не выпуская руку Мари. — Я полагаюсь на вашу честность. Сообщите о моей смерти в Лондон младшему моему брату. Напишите ему, что, если он хочет исполнить мою последнюю волю, пусть не поднимает оружия против Франции, не оставляя все же службы королю.
— Будет сделано, — сказал Юло, пожав умирающему руку.
— Отнесите их в ближайший госпиталь! — крикнул Корантен.
Юло схватил шпиона за плечо, и так крепко, что вонзил ему ногти в тело.
— Здесь твоя работа кончена. Убирайся вон! Да хорошенько запомни лицо командира Юло! Смотри не попадайся мне на дороге, а не то я всажу тебе в брюхо свою саблю.
И старый солдат уже схватился за рукоятку сабли.
«Вот еще один из порядочных людей, которые никогда не сделают карьеры», — сказал про себя Корантен, когда очутился уже далеко от кордегардии.
Маркиз еще нашел в себе силу кивком поблагодарить своего противника, выказывая ему то уважение, которое солдаты питают к честному врагу.
В 1827 году на рынке в Фужере один старик с женой покупал скот, и никто не говорил ему худого слова, хотя он убил больше ста человек; никто даже не припомнил ему прежнего его прозвища: Крадись-по-Земле. Особа, которой мы обязаны ценными сведениями о всех действующих лицах этого повествования, видела, как он вел с рынка корову, выступая с таким простодушным, наивным видом, что невольно хотелось сказать: «Какой славный человек!»
Что касается Сибо, по прозвищу Хватай-Каравай, то мы уже знаем, как он кончил. Может быть, Крадись-по-Земле пытался, хотя и безуспешно, спасти своего приятеля от эшафота и находился на площади в Алансоне во время ужасного побоища, которое было одним из событий знаменитого процесса Рифоэля, Бриона и Ла-Шантри...
Фужер, август 1827 г.
Благодатная Анна Орейская, радуйся, господь с тобою... (лат.)
Католическая молитва.
Терминус — древнеримский бог, покровитель сельского хозяйства, охранявший границы полей.
Во имя отца и сына и святого духа (лат.).
Покаянный псалом в заупокойной службе (лат.).
Гряди, создатель (лат.).
Господи, спаси короля (лат.).
Марсо Франсуа-Северен — генерал республиканской армии, разбивший в 1793 г. вандейцев при Мансе.
Жеронт — комедийный тип простоватого старика.
Втайне (ит.).
Клуб Клиши — роялистская контрреволюционная организация, собиравшаяся с 1795 г. в саду Клиши и разогнанная в конце 1797 г.
Арморика — так называлась в древности Бретань.
Перевод М. Вержейской.