Ах, что может быть скучнее этой вот милой деревенской скуки!
А. П. Чехов. «Чайка»
Суматоха поднялась ещё с самого утра в пятницу, когда обнаружилось, что опять забарахлил Большой Экран, как торжественно называл Дольский громадный новомодный монитор, подаренный музею фондом культуры.
Половина служащих сбежалась в Белый зал, образовав вокруг монитора живописную группу, достойную кисти знаменитых художников. На подиуме царила представительная фигура самого директора, Дольского Ивана Степановича — в парадном светлом костюме, с прекрасными сединами, и полного благородного негодования. Вокруг, в позах, выражающих разные оттенки отчаяния, теснились верные вассалы.
— И не могут прислать достойную аппаратуру! — разносился по коридорам второго этажа хорошо поставленный баритон директора. — Третий раз за год ремонтируем, извольте радоваться! Как работать в такой обстановке?! Уникальный дворец! С историей! Позор! Да зовите его сюда! Этого… Тартарена вашего… Дарья Васильевна! Дашенька! Где она?
Группа сотрудников смешалась, во все стороны хлопотливо побежали люди.
— Сейчас художники наедут! — отчаивался с подиума Дольский, подкрепляя слова артистической жестикуляцией. — Первым делом слайды свои кинутся крутить. Завтра — почётные гости из Франции! Всё на мою седую голову! Дашенька! Да где же она?..
— Дарья Васильевна в галерее Нину Заречную репетирует, — раздался голос из дверей. — Уже побежали за ней.
— Пусть зовёт этого… Тугарина своего! Как там его… Тартарена этого немедля пусть зовёт! Ох, съедят меня в Управлении, съедят со всей шкурой!..
Дольский стремительно вышел в центр зала, взмахивая сухими кистями рук.
— А в сентябре кинофестиваль! — раздалось внушительно уже из центра. — Пропадём, как есть… Дашенька! Дарья Васильевна!
Двери раскрылись — и прекрасная восемнадцатилетняя Дарья Васильевна, в широкой тунике с крыльями, пряменькая, как струнка, внеслась в зал с телефоном, прижатым к румяной щеке.
Дольский бросился навстречу.
— Дашенька! Где Тартарен-то наш распрекрасный!
— Таргариен!
Сощурив зелёные глазищи, Даша пошла на Дольского, тот попятился с умоляющим видом.
— Дед, — прошипела она тихо, но отчаянно — Ну, когда ты уже выучишь! Таргариен!
— Дашулик, — оглядываясь, тихо заговорил Дольский. — Ты ж понимаешь, мы без него, как без рук. Без Маргаринена этого… пожалей ты деда.
— Иван Степанович! — возле Дольского возникла величественного вида стройная дама в строгом белом воротничке. — Не волнуйтесь, идите к себе, мы тут справимся.
И, делая Даше страшные глаза, увела под ручку расстроенного директора.
Даша вздохнула, откинула назад тёмные буйные волосы, встала посреди зала, припала к телефону. Молчит телефон. Досадливо сделала два шага в сторону, потом два шага в другую сторону, потом к окнам — и тут её прекрасное лицо, наконец, разгладилось.
— Тарго! — гаркнула она так, что из кустов под окном порхнула в ужасе серенькая птичка. — Чеши быстрей! Опять, блин, монитор сдох! В двенадцать заезд, завтра открытие, дед инфаркт схлопочет. Бегом дуй, я в галерее на втором!
И вышла из зала уверенной походкой хозяйки. Вышла и прищурилась на громадный плакат на стене. На плакате — фото утопающего в зелени старинного здания с колоннами.
«Дом-музей „Бобрищево“ приглашает на Чеховский фестиваль», — гласила богатая надпись по верхнему краю полотна.
Программа феста располагалась ниже.
Пятница — съезд гостей. Размещение, регистрация, пансион.
Прогулка по парку, экскурсия по дворцу.
Суббота — торжественное открытие (главная поляна).
Ужин на воздухе.
Театрализованное шествие (главная аллея).
Театр Чехова под открытым небом (берег пруда).
Концерт, танцы (летняя беседка).
Даша дочитала программу, известную ей до последней буковки, как основной составительнице, ничего предосудительного не нашла, подняла голову и сделала вдохновенное лицо.
И двинулась стройно по коридору к открытой галерее, поправляя свою летящую пелерину и сомнамбулически бормоча в такт шагам: Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы… молчаливые рыбы…
— Даша! Аделаиду не видела?
— Никого я не ви… — забормотала было в тон Даша, но очнулась. — Видела, она с дедом ушла. Нет, я так вообще никогда не настроюсь! Что ж такое!
— Всё, ухожу…
— Люди, львы, орлы, — обречённо задекламировала Даша, прикрыв глаза, — рогатые олени… молчаливые рыбы, молчаливые рыбы… Так, это я знаю. На лугу уже не просыпаются с криком журавли… Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно…
— Дарья Васильевна! Даша!
— Холодно, холодно, холодно…. Страшно, стра…
— Даш! Ты тут? Тебя Костя везде ищет!
— О, господи! Мне дадут сегодня репетировать или нет! Чёрт!
— Убегаю! Просто Костя… А, вот он сам, всё, ушла…
— Дашка! Ты где? Ух ты-ы… Такая краси-ивая!..
— Тарго! Не приближайся. Стой там! Сейчас собьёшь меня, а мне потом настраиваться!
— Да-ашка-а!.. Я соскучился…
— Ой, фу-у, не трогай… уйди! Не тр-рогай, говорю, всё помнёшь… ммм… Слушай, дед сейчас увидит!
— Не увидит, его понесли кефир пить… Там все пошли чай пить, очень нервная обстановка.
— Чай пить? Ну, тогда ладно, целуй, только быстро! Аккуратнее, я гладила-гладила… Блин, медведь! И катись уже! Слушай, ну ты можешь этот чёртов телевизор починить раз и навсегда!?
— Дашка! Не могу, я программист, а не китайский сборщик телевизоров.
— Тогда уходи! Ступай аппаратуру свою настраивать… Гос-с-споди… да что же это за жизнь! Так. Люди, львы, орлы, куропатки… рогатые пауки… так, рогатые пауки… молчаливые гуси, обитавшие в воде, тьфу, рыбы, а не гуси… рыбы… морские звезды…
К десяти часам утра суета накалилась. Величественный трёхэтажный особняк, окружённый галереями, наполнился топотом обеспокоенных каблучков, музыкальными аккордами, всполохами нервного смеха.
По коридорам, заглушая вой шуруповёртов, неслись гитарные перезвоны и лирические девчоночьи голоса:
— А кто это у нас в Белом зале поёт? Что за девочки? Они в программе?
— Да, это из музыкальной школы, дуэт «Травень».
— А почему о разлуке поют? Мы репетируем закрытие или открытие? Где программа? Позовите Наталью Львовну!
— Девочки, девочки! Вы это собираетесь завтра исполнять?
— Да, — девочки подняли от гитар светлые личики.
— Да вы что, у нас же открытие! Кто эту песню поставил? Это нельзя петь на открытии, это о разлуке.
— Но мы же готовились…
— Вот и хорошо, что готовились, споёте на закрытии.
— Значит, мы завтра не выступаем? Но как же так, мы готовились…
— Наташа! Иди, разберись! Эту песню нельзя на открытие!
— Девочки, я же вас вычеркнула! И вот сюда вписала, вам что, не передали?
— Н-нам ничего не сказали… Что теперь делать?
— Наталья Львовна, там школьники пришли из лагеря, проверьте у них выступление…
— Я не занимаюсь школьниками! Это не ко мне! Я и так с ног сбиваюсь, у меня заезд через два часа.
— Они сказали, к вам!
— Это не они сказали! Это опять охранник перепутал. Вы ещё Данилыча-садовника послушайте… Так, Катя, Мила! Берите гитары, сюда школа идёт. Пошли к пруду, там на скамейке всё обсудим, не плачьте…
— Аделаида Сергеевна, Наталья Львовна! Там из драмтеатра приехал курьер, костюмы привёз, я накладную подписала. Где у нас три сестры? Пусть идут примерять, а то некогда будет.
— Три сестры — это у нас артистки балета. Илья Евгеньич обещал. Ищите сестёр. Им с Дольским гостей на крыльце встречать!
— Ужас, ужас, Аделаида Сергеевна! Вместо трёх сестёр одна приехала, что делать будем?
— Илья Евгеньич! Это как понимать прикажешь? У нас на трёх сестёр костюмы, и вообще сценарий утверждён.
— Аделаидочка Сергеевночка, миленькая, ну что я мог сделать? Весь балетный состав в Бельгию улетел буквально вчера. Да бог с ними, ну одна сестра станцует… Я вам скажу — даже лучше, меньше стуку на помосте. А то, знаете, как пуанты-то по доскам громыхают… музыки не слышно…
— При чём здесь пуанты? Три сестры с Дольским гостей выходят встречать! Ох, Илья Евгеньич, удружил так удружил… Так, Алёна, беги в парк, там девочки из музыкальной школы, дуэт. Зови их сюда! Они плакали, что им на открытии выступить не получится. Вот будут ещё две сестры. Берите платья у завхоза и идите примерять.
— Аделаида Сергеевна, а как же розы? У них же розы в руках…
— Мне вас учить, как розы в руках держать? Данилыч должен нарезать три букета. Сбегайте, напомните, к двенадцати чтобы как штык.
— А мужчинам тоже вручать?
— Да вы с ума сошли! Что им этими розами делать? Водку закусывать? Только женщинам…
В двенадцать часов дня Дольский, во всём блеске, в светлом костюме с белой ослепительной бабочкой, стоял на главном крыльце, вглядываясь в глубину аллеи. Оттуда, как по красной дорожке Голливуда, ожидались гости фестиваля. По обе стороны от Дольского, в длинных платьях начала века, трепеща волнением и вуалями на шляпах, стояли три прекрасные девушки с букетами чайных роз в руках.
Особняк, как по волшебству, стих. В эркерах затолпились принаряженные сотрудники, не занятые в сценарии. С последним сигналом точного времени Костя Тагарин нажал волшебную кнопку, громадные концертные колонки и усилители ожили, и над парком понеслись чарующие звуки Шопена.
Два охранника в костюмах русских крестьян, в лаптях с онучами, дружно распахнули витиеватые створки ворот и торжественно встали по обе стороны.
Первой по аллее поплыла величественная дама под светлым зонтиком. Паренёк в костюме лакея смиренно шествовал рядом, везя её чемодан на колёсиках, а на плече придерживал большой этюдник. Дольский устремился вниз по ступенькам.
— Сашенька, милая, как я рад! Это к счастью!
— Что вы говорите?!
— Видеть вас — к счастью. Я же, грешным делом, загадывал по-стариковски: какого первого гостя завижу — таков и денёк будет.
— Ну, и каков же будет денёк? — кокетливо улыбалась из-под шляпы Сашенька, известная в области акварелистка Александра Сергеевна Посадова.
— Ну, слава богу теперь, — делился Дольский облегчённо. — Я-то уж боялся, что бандит этот, Хвастов, будет первым. Думаю, несдобровать нам тогда с Бобрищевыми-то, конец вовсе культурному очагу… А тут и вы, прелесть моя, ну, значит, бог даст, мирно всё пройдёт, удачливо…
— Ох, Иван Степанович, шутник вы, — лукаво качала шляпой Посадова. — Ну, когда это у вас неудачливо проходило что? Всегда всё у вас шармант… С таким-то коллективом… А теперь и Дашута помощница, когда только выросла. Рисует?
— Да, бог с вами, Сашенька! Не усадишь. Это она в десять лет к вам на студию бегала, а теперь у них тихие-то игры не в моде. Всё какие-то реконструкции, — нашёптывал Дольский, почтительно ведя свою даму на крыльцо. — По лесам бегают в кожаных штанах, а то и стрельбу затеют. Нам с вами этого не понять… Проходите, радость моя, мы за вами вашу комнатку любимую оставили окнами на пруд…
Одна из трёх сестёр, немного смущаясь, вручила Посадовой белую розу, две сестры, немного смущаясь, сделали книксен. Всё текло по плану. Сверху, из эркера, целились экранами телефоны.
А Дольский уже спешил навстречу новому гостю.
— Припозднились вы нынче, припозднились, мон шер…
— Даме место уступаю, Иван Степаныч, даме… моё почтение…
— Милости просим, милости просим…
Шопен рассыпался по аллеям и полянам, машины подкатывали к воротам, всё шло по плану.
К трём часам дня паника усилилась, а народу прибавилось. Гостей не успевали расселять, провожать в буфетную, собирать на экскурсии.
Дольский неустанно пожимал руки, целовал ручки и рассыпался в комплиментах.
В большом холле дворца гостей подхватывали распорядительницы в костюмах горничных позапрошлого века, отправляли на регистрацию. Завхоз с помощницей метались по территории парка со списками.
Списки врали. Завхоз и кастелянша мчались, развевая белыми длинными фартуками, за помощью.
— Аделаида Сергеевна! Наталья Львовна!
— Вы что, девоньки, как полоумные?
— Не хватает уже мест!
— Селите на частный сектор, там только и ждут, когда народ платежеспособный явится. Французы приедут, их сюда, в мезонин, не перепутайте, не отправьте в гостевой дом.
— Да, в гостевом доме пятьдесят шесть уже, а там лишние понаехали…
— Это не лишние, это бронь.
— Нет, Аделаида Сергеевна, бронь на представителей. Область, Москва, «Молодой Коммунар», репортёры. Сам Караваев приехал! Нам что, прессу на частный сектор?
— На частный сектор — художников, они любят по огородам рисовать. И молодёжь. Кто там из молодых? Давайте списки ваши…
— Ещё четырнадцать человек на сайте регистрировались. Все солидные…
— Ах, солидные… Так, Жиганова Мария, 19 лет, литературная студия «Золотое перо»… Вы возраст смотрите, а не регалии, они вам напридумают солидностей до небес… Щербаков… 28 лет, союз художников, так… Романов Вениамин, 21 год, литературная студия… так, Асланбек… Что ещё за Асланбек такой? Где имя, фамилия, год рождения?
— Ой, это же блогер известный! У него на ютубе популярный канал…
— ФИО возьмите у этого Асланбека. Это он на ютубе популярный, а у нас просто гость. В общем, девочки, всю молодёжь — к частникам.
— А там ещё с палатками приехали из Щёкинского района! У них ролевая игра историческая, и бумаги есть…
— Щёкинские пусть за воротами пока ждут. И всем на руки — Положение и инструкции. Чтобы все расписались!
— Они говорят, что на сайте соглашались с Положением.
— Никаких на сайте! Там неизвестно кто галочку рисует. Только личные подписи без разговоров. И не эти свои… никнеймы, а то не разберёмся до утра. Строго — у всех паспорта! У нас не социальная сеть, а дворец. Ценные музейные экспонаты. Не дай бог, пропадёт что или попортится. Так что всем регистрационный номер. Пройдите после обеда и у всех спросите номера.
— Ой, Аделаида Сергеевна, что вы… Это же люди искусства…
— Вот именно… Именно что люди искусства. Поэтому всех — строго по паспортам!
В субботу с утра под звуки фанфар в синее июньское небо над замком взвился флаг фестиваля — чеховская чайка, парящая над волной. День обещался быть прекрасным, вечер — тёплым. Все надеялись, что обойдётся без дождя, чтобы не сорвалось театральное представление.
Обедали наспех в ожидании праздничного застолья перед представлением.
Сразу после обеда поляна перед замком почти опустела: артисты собрались на генеральную репетицию, художники растворились в аллеях и рассеялись по берегу пруда — то там, то сям можно было завидеть широкополую шляпу над мольбертом или походным этюдником с непременными двумя-тремя наблюдателями вокруг.
Для самых запоздавших была организована внеплановая экскурсия по дворцу и парку. Рабочие доколачивали последние гвозди в дощатую сцену с видом на пруд — на ней и планировалось главное действо.
Все ждали вечера.
Ближе к четырём часам, прямо к особняку, шурша колёсами по щебёнке, подкатило канареечное такси. Водитель остановил машину, вышел и открыл двери пассажирам.
С переднего сиденья поднялся, опираясь на трость, высокий худощавый человек в пёстрой рубашке и ослепительно белых брюках. Он повернулся к усадьбе, размашисто перекрестился и склонился так низко, что едва не коснулся ступеней аристократическим лбом. К нему подошла спутница — юная блондинка с красиво заплетённой косой, в летнем бирюзовом костюме и огромных тёмных очках. Таксист принялся выгружать багаж.
— Тётя Света, кто это такой занятный? — позвала смотрительницу горничная Алёна, наблюдавшая приезд пары из окна эркера. — Кланяется, как на причастии, а сам с малолеткой прикатил. Она же ему во внучки годится.
— Ах ты, господи, приехали! — засуетилась смотрительница. — Это ж Луи Кастор с внучкой! Аделаида-то с гостями, зови срочно Наталью Львовну! Сама-то причешись! — крикнула она в спину убегающей. — Велено всем выходить встречать, это ж наследники!
Приехавшие уже вошли в вестибюль и с интересом разглядывали украшенный к фестивалю интерьер. Вещи, принесённые шофёром, были сложены на полу.
— Господин, Кастор, — с волнением бросились к гостям женщины. — Милости просим! С приездом! А мы вас к обеду ждали-ждали…
— Здгавствуйте, — старательно произнёс француз, прикладываясь дамам к ручкам.
— Мы задержались из-за самолёта, — пришла на помощь спутница, говорившая почти без акцента.
— Это Луиза, — представил её Кастор. — Ma, мой… petite-fille[1].
— Милости просим, для вас готов номер в мезонине…
Поклажу Касторов быстро разобрали по рукам. Длинный тубус, обшитый чёрной потёртой кожей, французский гость никому не доверил, понёс лично сам.
Пока все поднимались по широкой лестнице на второй этаж, Луи Кастор громко и восторженно восклицал, перемежая французские и русские слова:
— Корошо! Кгасиво! Très bien! Regarde, Louise, c’est la maison de tes ancêtres[2].
— Вот ваши комнаты, — смотрительница протянула ключи новым жильцам. — С балкона вид на аллею и графский парк. Вечером ужин в честь вашего приезда и открытие фестиваля. Располагайтесь, отдыхайте. Если что-то понадобится, в комнатах телефон.
Луиза перевела и, взяв ключи, принялась отпирать двери.
— Хорошенькая такая, — с удовольствием делилась впечатлением горничная Алёна, спускаясь с лестницы на первый этаж. — Совсем и на француженку не похожа.
— А ты француженок-то где видела? — засмеялась Наталья Львовна.
— А кто ж их не знает, — убеждённо сказала Алёна. — Чёрные да тощие.
— Да наши тоже сейчас все тощие, — не согласилась Наталья Львовна. — Но девочка симпатичная. И косу заплела, молодец — прямо как русская красавица. Что значит — корни.
— Наталь Львовна, а мне коса пойдёт? Может, мне тоже заплести?
— Ты, коса, давай, столы сервировать отправляйся. У нас ужин на носу.
К торжественному ужину, организованному на главной поляне, стекались с двух направлений: от гостевого домика и со стороны села, где на частном секторе проживала часть гостей. Илья Евгеньевич Громов, ответственное министерское лицо, руководил всем табором.
— Господа, господа, не расходитесь, всё начнётся вовремя, — раздавался его внушительный голос то в одной, то в другой стороне поляны. — За столы рассаживаемся согласно карточкам. Ближние столики — почётным гостям. А где Хвастов? Кто видел Хвастова? Не дай Бог, сорвёт мне всю программу открытия… А вот эту часть аллеи, будьте любезны, освободите! Здесь шествие пройдёт. А вы, господин Апашин, — нацелился он на пытавшегося затеряться в толпе человечка в цветном бухарском халате и тюбетейке, — задержитесь-ка на два слова. Вас, как известного живописца, попросили нарисовать чайку на голубом фоне.
— Так что же? — спросил живописец с вызовом. — Работа готова. Я закончил полотно ещё до обеда.
— Вот как?! Тогда объясните мне, Аркадий Андреевич, почему чайка чёрная? Это ворона какая-то, а не чайка.
— Я вижу пьесы Чехова, как глубокие противоречивые драмы, как предостережение всему человечеству, — вспылил живописец. — Чеховская чайка — это лермонтовский Демон, и крыла его должны быть черны!
— Вот что, господин Апашин, или вы вернёте чайке надлежащий цвет, или я напишу о ваших ночных похождениях в комитет по культуре.
Живописец затравленно оглянулся и, сорвав с головы тюбетейку, заговорил нервным шёпотом:
— Бес попутал, Илья Евгеньич. В картишки продулся подчистую антихристу этому, Хвастову. Пришлось голышом по деревне… Вы уж того, не афишируйте… А чайку-то я мигом белилами перекрашу…
Чёрная чайка, красовавшаяся на одной из кулис сцены, уже вызывала нездоровый интерес художников, и Громов досадовал, что вовремя не поймал за руку авангардиста.
— Срочно перекрасить! — зловеще надвинулся он на Апашина, и тот молниеносно исчез.
В остальном всё было идеально. Лёгкий ветерок, белоснежные скатерти, блистающие приборы, прекрасные ландшафты…
Из особняка, опираясь на трость, вышел улыбающийся Луи Кастор с внучкой, и Громов устремился к нему.
— Господин Кастор, мадмуазель Луиза, прошу за почётный столик!
Громов взмахнул рукой — собравшиеся дружно зааплодировали французскому гостю.
— Могу ли я узнать, что это, мадмуазель? — с почтением спросил Громов, указывая на чёрный тубус в руках девушки.
— Это подарок музею от семьи Касторов.
— Оui, oui, — покивал Кастор, — это есть подарок.
Официантки с шампанским и закусками засуетились вокруг столов.
Громов отошёл к сцене, и оттуда тотчас зазвучал его голос, усиленный микрофоном:
— Господа и дамы, прошу к столу! Торжественный ужин прошу считать открытым!
Он сделал знак — и Костя Тагарин врубил на весь парк марш Мендельсона. В небо взвились воздушные шары. Гости шумно заспешили к столам — к рыбе под белым соусом, к тарталеткам с икрой и сырным канапе.
Громов постучал пальцем по микрофону, призывая к тишине и заговорил с чувством:
— Друзья, сегодня на наш фестиваль приехали гости из далёкой, но такой близкой русскому сердцу Франции. Прошу познакомиться с господином Кастором и его внучкой Луизой. Луи Кастор и его внучка являются потомками тех самых Бобрищевых, в чьей усадьбе мы сегодня находимся.
Луи Кастор и Луиза поднялись и раскланялись.
— Дедушка хочет что-то сказать присутствующим здесь, — раздался юный звенящий голос девушки.
— Здгавствуйте, дгузья! — громко произнёс старший Кастор, глотая неподатливую букву «р». Дальнейшую речь он произносил на французском, и Луиза быстро переводила его:
— Сто лет назад наши предки уехали из России во Францию, но никогда не забывали о Родине. Во время немецкой оккупации русскую фамилию пришлось сменить на французскую. Кстати, Кастор, в переводе на русский, означает «Бобр».
За столиками одобрительно зашумели.
— Мы приехали в дом наших предков не с пустыми руками, — продолжил Луи Кастор, приподнимая над головой чёрный тубус. — Здесь находится картина, нарисованная Петром Алексеевичем, последним хозяином имения, незадолго до его ареста в 1919 году. Пусть эта реликвия останется здесь, в музее усадьбы.
Последние слова, переведённые Луизой, потонули в шквале аплодисментов.
— Друзья, как удивительно, что реликвия спустя сто лет снова вернулась на родину! — подхватил Громов. — Завтра же полотно будет вывешено в вестибюле особняка. Ура, господа!
Над лужайкой прокатилось дружное «ура». Захлопало шампанское.
— Господа! — снова раздался звонкий голос Луизы. — Дедушка хочет сказать тост.
Луи Кастор передал трость и тубус внучке и достал из кармана пиджака очечный футляр и записную книжку. Гости замерли. Кастор деловито надел очки, нашёл нужную страницу и торжественно, точно молитву, продекламировал:
Несмотря на явную сезонную неуместность, тост вызвал бурное одобрение публики.
— Молодец! Вот, это по-нашему, Луи! — кричали из-за столов. — Сразу видна русская косточка! Наш человек!
Невесть откуда появившийся Хвастов, исполненный чувств, бросился обнимать француза и выпил с ним по-гусарски, залпом.
Вечер удался, несмотря на быстро истаявший запас шампанского и сухих вин. Ситуацию спасли сами же гости фестиваля. Опытные в делах художники и поэты имели с собой недельный резерв горячительного, и на столах оперативно замелькали водочные и коньячные этикетки. Каждый из тружеников пера и кисти счёл своим долгом выпить на «брудершафт» с французским гостем, и, спустя час, Луи Кастора, утомлённого гостеприимством, на руках, как павшего воина, отнесли в его покои.
Гостям было предложено располагаться поближе к сцене. Предварительно Громов самолично проверил скандальный символ феста: маэстро не подвёл, чайка была старательно замазана, хотя уже и проступала предательски поверх белил демоническая чернота.
— Чёрт бы подрал этих авангардистов, — выругался про себя Громов, но в целом остался доволен. Сцена, задником которой служил вид на пруд с заходящим солнцем, была необыкновенно живописна, и Громов справедливо посчитал, что красоты живой природы окажут отвлекающее воздействие на зрителей. Пора было открывать заключительную часть феста, и Костя уже делал знаки издалека, не пора ли включать полонез для театрализованного шествия.
— Пора! — махнул рукой Громов.
— Ой, Дашка! Как суперски было! Такая красотища!..
— Мэрил, ужас, я себя не помнила, у меня всё прямо вон из головы…
Перевозбуждённая после выступления, Даша Дольская нервно бежала по главной аллее вглубь парка. Верные Маша и Веня мчались по обе стороны с той же скоростью.
— Ты отлично читала! — уверяла Маша.
— Ой, нет! Я как ступила на помост — и конец, — отмахивалась Даша. — Только и думаю, как бы не сказать: «молчаливые гуси», господи… Прямо в полусне была…
— Дашка, ты могла бы и сказать про гусей, — вставил Веня, — никто бы не заметил.
— А вы снимали? — Даша обеспокоенно остановилась. — Всё успели заснять? Мне же видео нужно!
— Сняли, конечно. Там вообще все снимали, как заведённые. Так эффектно, солнце садится, а эта балерина на фоне заката… а потом она как будто в тебя превратилась… кру-уто… А с этим привидением как круто было…
— С каким привидением?
— Ну, которое там у вас мелькало.
— А что-то мелькало? — насторожилась Даша. — Как это? Где?
— Так за прудом. Фигура в белом мелькала. Мы ещё подумали: как здорово придумали, так мистично… У Чехова там глаза дьявола, но я считаю, это грубо, — Маша поморщилась. — А вы отлично придумали…
— Да ничего мы не придумали! — Даша в отчаянии топнула ногой. — Я впервые слышу об этом!
— Да ты что? — Маша прижала руки к груди. — Я клянусь, там была фигура в белом. Мы так и подумали, что вы эту легенду обыграли, с привидением графини…
— Да не было никакого привидения! Я сценарий сама составляла! Ничего там не могло быть!
— Но ведь было! Бен, скажи! Ты что, не веришь? Сейчас увидишь, — Маша полезла в сумку.
В летних сумерках бесшумно вспыхнул и замерцал прямоугольничек экрана.
— Вот, пожалуйста, — раздался Машин голос. — Я ещё не сошла с ума.
— Действительно! — Даша остолбенело подняла глаза. — Бен, а у тебя?
Веня пожал плечами и полез в карман. Трое молодых людей несколько секунд стояли, сдвинув головы над телефонами.
— У тебя вообще всё смазано, — вынесла Даша вердикт. — Даже непонятно, мужчина или женщина. Надо ещё у кого-то спросить! Бежим!
Троица сорвались с места и помчалась обратно к главной поляне.
— А у кого ты будешь спрашивать? Все, как приклеенные, смотрят «Вишнёвый сад».
— Да я и сама хотела, дед так круто Гаева играет! Но надо же выяснить! Я же теперь не усну… Вы с какой стороны снимали?
— Ээ… мы справа стояли.
— А слева кто был?
— А слева… француженка эта… как её, Марсельеза. Тоже снимала, она ближе всех сидела.
— Луиза, а не Марсельеза! Вот! Надо её позвать!
Топоча, троица ворвалась на главную поляну и притормозила. Здесь царил сказочный мир драматического искусства. Прекрасный вид с мерцающей гладью пруда был почти погружен в темноту. На ярко освещённой сцене Дольский, во фраке, упругим молодцеватым шагом прохаживался, театрально жестикулировал:
— Неделю назад я выдвинул нижний ящик, гляжу, а там выжжены цифры. Шкаф сделан ровно сто лет тому назад, — разносился по поляне его хорошо поставленный баритон. — Каково? Можно было бы юбилей отпраздновать Предмет неодушевленный, а все-таки как-никак книжный шкаф…
— Луиза! Луиза! — послышалось неподалеку ожесточённое шипение.
Светловолосая девушка из первого ряда неуверенно повернулась на зов. Три пары рук зазывно махали ей из кустов живой изгороди.
Девушка осторожно огляделась, подобрала сумочку и аккуратно выбралась из рядов.
— Можешь нам помочь? — без предисловий начала Даша, увлекая гостью в тень. — Скажи, ты моё выступление снимала?
Луиза обрадованно закивала.
— Меня Даша зовут, а это Мэрил и Бен, — ткнула Даша в друзей пальцем. — Можешь показать запись?
Луиза опять с готовностью кивнула.
В записи Луизы привидение было ещё более расплывчатым, но в том, что оно, действительно, было, не оставалось никаких сомнений.
— Я думала, это спектакль, — улыбнулась Луиза. — Это было так… таинственно…
— В том-то и дело, что нет! Пошли подальше, сейчас расскажем…
Молодёжь, теперь уже вчетвером, дружно помчалась прочь от сцены. Вслед им неслось:
— О, сад мой! После темной ненастной осени и холодной зимы опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не покинули тебя…
— В двух словах, так, — начала Маша, когда молодые люди уединились на скамеечке перед замком. — Здешняя графиня влюбилась в садовника. Соединиться им не удалось, и она утопилась в пруду.
— Вот в этом пруду, — уточнила Даша, мотнув волосами в сторону сцены.
— И вот в этого садовника? — спросила Луиза зачарованно. — Который… тут ходит?..
— Да нет, это Данилыч, — отмахнулась Даша. — Ну, в своего садовника, того… восемнадцатого века, — она мотнула волосами в другую сторону. — Вот. И с тех пор по легенде графиня выходит из пруда. Ну, и таскается тут. Но я здесь, в этом месте, выросла! — горячо запротестовала она. — Никаких графинь тут не было никогда! Враки это всё!
— Не всем дано видеть тонкие миры, — значительно заметила Маша.
— Мэрил, прекрати! Не слушай её, — Даша взяла Луизу за руку. — Короче, это кто-то дурит. Надо их поймать и в крапиву носом натыкать. Дедушка за порядок и дисциплину бьётся-бьётся, а эти… Хочешь с нами расследовать этих придурков?
По загоревшимся глазам гостьи из Франции было видно, что придурков она готова расследовать хоть сейчас.
Завтрак был поздним и разительно отличался от праздничного ужина. Желающих съесть что-то питательное было немного. Официантки подносили молчаливым, измученным похмельем гостям кофе и минералку. Музыку не включали по настоятельной просьбе завтракающих, а в деревню после короткого совещания отправили делегацию за самогоном.
Вышел к завтраку и Кастор с внучкой. Он вежливо поздоровался с публикой и заказал кофе. Был он бледен, и оба были явно чем-то встревожены. Всевидящий Громов, соорудив на лице сострадательную улыбку, поспешил к французам.
— Как ваше самочувствие, дорогой друг? — спросил он, подсаживаясь и кланяясь Луизе.
— Плохо, — по-русски сказал Кастор, закрывая ладонями бледный лоб. — J’ai failli mourir hier soir. Vodka et champagne — C’est terrible![3]
— Дедушка говорит, — явно смущаясь, перевела Луиза, — что, ночью он едва не умер. Водка и шампанское — это ужасно!
Громов сочувственно покивал.
— У нас это называют «Северное сияние», — объяснил он.
— «Севегное сияние», — повторил Кастор, качая головой. — Il faut se souvenir[4].
— И ещё, господин Громов, — проговорила Луиза с беспокойством. — Ночью нас обокрали.
— Обокрали?! — Громов похолодел. — Что-нибудь ценное? Деньги? Документы?
— Нет, нет, — поспешила заверить Луиза. — Всё цело, но… Видите ли, кроме картины, мы привезли для музея несколько личных вещей графа Петра Бобрищева, в том числе, письма. И вот они пропали, — Луиза удручённо взглянула на деда.
Луи Кастор, видимо, понял о чём речь. Он заговорил сам, делая паузы, чтобы Луиза успела перевести:
— Ночью в мой номер кто-то проник с балкона. Я видел лишь тень в лунном свете, когда этот человек выходил из комнаты. Я был… болен и принял это за сон. Но утром оказалось, что кто-то рылся в моих вещах. И теперь пропали письма.
— Кому понадобились старые письма? — нахмурился Громов.
— Среди этих писем было одно, — продолжил Кастор, — где упоминается о кладе. Видимо, оно и заинтересовало похитителя.
— О кладе?! — изумился Громов.
— Да, о кладе. Перед арестом в 1919 году Пётр Бобрищев успел спрятать сокровища семьи в тайном месте, — пояснил француз. — В письме брату Павлу он сообщает об этом и к письму прилагает список сокровищ.
— Вот как?! — вновь поражаясь, воскликнул Громов. — Как жаль, что письмо потеряно. Какой был бы экспонат для музея… Здесь об этом кладе легенды ходят.
— Нет-нет! Это, не легенда! — запротестовал Кастор. — Клад, действительно, существует. Он спрятан в графском пруду. Место знали только Пётр и Павел Бобрищевы. Об этом написано в письме. Сын Павла Андрей, белый офицер, бежал во Францию после революции. Письмо, картину и некоторые вещи отца он привёз с собой. Андрей — мой предок, — пояснил Кастор. — Его сын, Пьер, начинает род Касторов во Франции.
— Очень, очень интересно, — задумчиво забарабанил пальцами по столу Громов. — И велико ли сокровище?
— Наверное, велико, — перевела Луиза. — Копия письма сохранилась, и при желании можно посмотреть описание клада.
— Есть, есть такое желание, — заверил Громов. — Копия при вас, господин Кастор?
— Увы, нет, — развёл руками француз. — Я не предполагал, что подлинник может быть похищен. Впрочем, я могу позвонить в Париж и попросить жену выслать копию.
— Да, да, непременно, — горячо настоял Громов. — Вы не представляете, какая это сенсация. Кстати, будем ли мы извещать полицию?
Кастор неуверенно переглянулся с внучкой:
— Кроме писем, у нас ничего не пропало…
— Тогда, пожалуй, нет, — Громов понизил голос. — Приедут, поднимут шум. А у нас фестиваль. Газетчики пронюхают, такое поднимется… Давайте, дорогой Луи, оставим пока происшествие в тайне. Кстати, не пытались ли украсть и картину?
— Картина цела, — заверил Кастор. — Её вчера забрал господин Дольский, директор музея.
— Ну, что же, Иван Степанович, человек исключительной надёжности, — успокоено вздохнул Громов. — Надеюсь, мы вскоре увидим эту реликвию.
Караулить привидение сговорились втроём: кавалеров от ночного дозора безжалостно отстранили. «Никакой пользы от них, — объявила Даша со знанием дела, — только ржать будут.»
Она выпросила у кастелянши три солдатских плаща — наврала, что для репетиции: мало ли, вдруг дождь пойдёт. Опять же, плащи непременно устрашат своим видом ненавистных мистификаторов. Общими силами собрали ещё пакет яблок, конфет и тульских пряников, справедливо полагая, что графиня может появиться и под утро. Не сидеть же голодными. Всё это тщательно спрятали в дупло громадного дуба.
Встречу назначили в полночь — как положено во всяких приличных сюжетах.
Со всеми предосторожностями, по отдельности, добрались до заветного дуба, разобрали плащи.
Плащи оказались большими и неуклюжими. Девушки еле управились, помогая друг другу с застёжками и жёсткими капюшонами. Яблоки и пряники распределили по карманам. Вскоре на дорожке возле старого дуба стояли три сгорбленных фигуры, напоминающие монахов-изгнанников.
— Где будем ждать? — шёпотом спросила Маша, подбирая волочившиеся по земле полы.
— У Поцелуева камня, где же ещё, — рассудительно сказала Даша. — По легенде, графиня там каждую ночь встречалась со своим садовником, — объяснила она Луизе. — Напротив камня и в пруд бросилась.
Маша поёжилась, а Луиза и бровью не повела. «Молодец девчонка, в разведку можно брать», — решила про себя Даша и скомандовала подругам двигаться.
По тропе шли гуськом, подсвечивая дорогу телефонами. Поначалу было даже весело: со стороны особняка слышалась музыка и отдалённый смех. Постепенно звуки цивилизации затихли, обжитый человеческий мир остался позади. Воздух слоями, то тёплыми, то прохладными накрывал путешественниц. За прудом, в роще, кричала ночная птица.
Поцелуев камень показался из темноты плоской приземистой громадой.
— Пришли, — сообщила Даша. — Девчонки, отключаем телефоны.
Через секунду девушек обступила плотная, вязкая темнота. От пруда пахло сыростью. В кронах деревьев шелестел ветер.
— Если она появится, — спросила Маша дрожащим голосом. — Что нам делать?
— Сначала сфотать, — распорядилась Даша. — Для доказательства. Только, без вспышки. Это её разозлить может.
— Разозлить? — переспросила Луиза с интересом. — И что тогда будет?
— Утащит с собой под воду, — безмятежно ответила Даша и прыснула. — Девчонки, хватит трястись. Это кто-то разыгрывает. Фотаем и потом кидаемся втроём. Поваливаем и связываем.
— Поваливаем? — поёжилась Маша. — Мы так не договаривались…
— Это я по дороге придумала. И верёвку бельевую взяла, — поделилась новыми планами Даша. — А хорошо бы наручники, — мечтательно добавила она.
В этот момент со стороны пруда раздался всплеск. Девушки замерли. Всплеск повторился.
— Это она! — нервно шепнула Маша, отступая назад.
— Тише! — шикнула на неё Даша. — Привидения по воде не шлёпают.
— Я боюсь, — пролепетала Маша. — Кто знает, шлёпают они или нет?
— Прячемся! — Даша толкнула подруг к камню и укрылась сама.
Девушки замерли. Вновь со стороны пруда донёсся всплеск. Только теперь это был уже не хлопок по воде. Это был всплеск чего-то большого, упавшего в воду.
— Может, рыба? — предположила Луиза.
— Тогда уж дельфин, — отозвалась Маша. — Здоровое что-то.
— Нет, не рыба, — задумчиво промолвила Даша. — В пруду караси да карпы. Нет, это что-то другое. И я, кажется, знаю… Сидите, я пошла, — она встала из-за камня.
— Ты куда? — отчаянно труся, громко зашептала Маша. — Стой! А мы как же?
— А вы ждите. Надо, чтобы кто-то один, а то спугнём всей оравой.
— А тебе не страшно?
— Ещё чего? — возмущённо прошипела Даша. — Я тут выросла. Нет тут никаких привидений! Это кто-то настоящий. А вот кто именно?
Прячась за стволами деревьев, Даша подбиралась всё ближе и ближе к берегу. Несмотря на отважное настроение, сердце её стучало так громко, что ей казалось: его слышно за сто шагов. Некстати заморосил дождь. Разведка осложнилась: теперь придётся ещё и под ноги вглядываться, чтобы не поскользнуться.
Вот и берег. И снова донёсся всплеск и стальной лязг. Нет, это точно не рыба. Это кто-то нырял в пруду! И, видимо, нырял с лодки: слышались удары волн о борт и шорох уключин.
Даша замерла, опустилась на колени у самого берега. Ей показалось, что она видит слабый свет под водой и чёрную мелькнувшую тень. Через минуту снова раздался всплеск, шум выдыхаемого воздуха. Мелькнул и погас луч фонаря. Теперь послышались голоса. Двое о чём-то говорили, кажется, спорили.
Не вставая с колен, Даша отползла от берега и, прячась за деревья, бросилась к перепуганным подругам.
— Дашка, чего там? — спросила обеспокоенная Маша, выглядывая из-за каменной глыбы.
— Двое. На лодке. Один ныряет, — скупо доложила Даша.
— Ныряет? Ночью?! — шёпотом воскликнула Маша, выбираясь из-за камня. — Может, художники? У них после самогонки совсем крышу сносит. Узнала кого-нибудь?
— Не-а, — покачала головой Даша. — Темно. Да ещё дождь начался… Это наверняка браконьеры. Может, мальчишки, дачники… Только странно, почему у берега.
— Поэтому и у берега, — сказала Маша. — Потому что мальчишки, дураки. Что делать будем?
— Я считаю, их надо отловить, — решительно сказала Даша.
— Но мы же графиню ловим, а не браконьеров, — возразила Маша.
— По-моему, в дождь она не придёт, — сказала Луиза рассудительно. — Зато мы промокнем.
— Верно, верно, — поддержала Маша. — Спугнули её эти ныряльщики. Пойдёмте лучше домой. Тем более, что конфеты мы все съели. На нервной почве.
Даша вздохнула, понимая, что ночной дозор потерпел фиаско. Конечно, ни одно уважающее себя приведение не выйдет погулять в такой обстановке. Но и уходить вот так, поджав хвост, совсем не хотелось.
— Может быть, ещё минуточек десять подождём? — спросила она подруг, понимая, что те уже настроены на капитуляцию.
Ответить ни Луиза, ни Маша не успели. Неподалеку мелькнул отчётливый силуэт в белом и исчез за деревьями. Его успели увидеть все три девушки. Как по команде, они с визгом бросились от камня обратно, путаясь в своих длинных плащах и то и дело падая на скользкую траву.
Всей троице каким-то чудом удалось преодолеть тропу и потом парк без членовредительства. Остановились беглянки только на поляне перед дворцом, где было светло от гирлянд и фонарей центральной аллеи. Мокрые скамейки блестели. Вокруг не было ни души. Лишь фасад гостевого дома сиял во все окна, и оттуда неслись смех и музыка.
— Кто-нибудь успел её снять? — спросила Даша, едва отдышавшись. Её руки предательски и мелко дрожали.
Подруги виновато покачали головами. Вид у них был растерзанный и убитый.
— Я до смерти испугалась, — выпалила Маша с растерянной нервной улыбкой. — Как увидала её, ноги сами и понесли. Какие там фотографии…
Даша только вздохнула. Затея с привидением закончилась полным и безоговорочным фиаско. А хуже всего было то, что и сама она оказалась обычной заурядной трусихой.
— Расходимся, — устало бросила она. — Утром на репетиции встретимся. И давайте разузнаем, у кого сможем, что там остальные думают о привидении.
— Я у дедушки спрошу, — пообещала Луиза.
— А я вот у дедушки не спрошу, — вздохнула Даша. — Его точно инфаркт хватит. Но я что-нибудь обязательно придумаю.
Картина, привезённая из Парижа, которую, как и было обещено, выставили в вестибюле особняка, интерес вызвала нешуточный. Художники весь день толпились возле полотна, подробно обсуждая композицию и идейный замысел автора. Больше всех негодовал Апашин:
— Вы только посмотрите, господа, на этот выхолощенный реализм! — кипятился он. — Эти чахлые берёзы! Этот застывший в неподвижности пруд! А тени, господа! Вы хоть раз видели такие тени? Это рука беспросветного дилетанта!
— А мне нравится этот наивный примитивизм, эта бескомпромиссная новизна, — гудел всегдашний оппонент Апашина, станковист Гордей Карамазов. — Здесь есть подкупающая простота красок, скупость композиции и вместе с тем — непостижимая тайна замысла.
— Тайна замысла?! — возмущённо кричал Апашин. — Тайна замысла! Таким бездарям как ты, Гордей, везде чудится тайна замысла!
— Да уж замысла здесь побольше, чем в твоей серой чайке, — парировал соперника Карамазов.
Это был удар ниже пояса. Закрашенная белилами чайка, превратившись из чёрного демона в серую ворону, уже была предметом насмешек и издёвок на фестивале. Апашин сорвал с головы цветастую тюбетейку и метнул её в лицо обидчику.
— Дуэль, — проревел он, обращаясь больше к окружавшим, нежели к обидчику.
Карамазов бросился было на тщедушного Апашина, чтобы схватить нахала за грудки, но на его плечах уже грузно повис поэт Хвастов, и посконный мордобой был пресечён в зародыше.
— Выбор оружия за вами, сударь! — воскликнул Апашин, с достоинством подбирая смятую тюбетейку. — Жду вас с вашими секундантами на берегу.
За неимением шпаг и дуэльных пистолетов, драться сговорились на городошных битах. Весть о дуэли пронеслась молнией, и к берегу пруда заспешила возбуждённая публика.
Секундантов набралось с обеих сторон не меньше десятка. Роль врача, необходимого по дуэльному кодексу, выпросила себе поэтесса Кутеева, дама утончённая и экзальтированная. Её торжественно вооружили автомобильной аптечкой. Кутеева громогласно объявила, что этой же ночью трижды отдастся победителю.
Драма раскручивалась нешуточная, на зависть самому Чехову, да и всем русским драматургам, не раз упомянутым в торжественных речах.
Даша, действительно, придумала «что-нибудь» — и придумала гениально просто: обошла всех, кто присутствовал на открытии, и попросила скопировать запись своего выступления. Ну, потому что это «очень-очень нужно для портфолио, для спецкурса в Университете, вы знаете, я же здесь практику прохожу, да, конечно, мои друзья снимали, но только с одной точки, а вы сидели совсем в другом месте, и не могли вы поделиться своей записью, я так вам буду благодарна…» Прекрасной девушке, которая покорила всех своим выступлением, отказать, конечно, никто не мог. Так что уже после завтрака у Даши было шестнадцать видео от разных гостей, включая и «самого Караваева». Одновременно со скромной просьбой Даша хитро всех тестировала на привидение. Другими словами, просто выведывала, заметили они его или нет, а если заметили — что подумали.
В результате Дашиного гениального предприятия о привидении на фестивале не говорил только ленивый.
Обрабатывать результаты собрались к Костику, который великодушно предоставил свои хоромы в полное распоряжение заговорщикам. Сам он в это время находился при исполнении: озвучивал литературную викторину, устроенную для летних лагерей. Даша участвовала в ней сама, так что прибежала на сходку в длинном розовом платье с зелёным поясом — как положено в чеховской пьесе.
— В общем, половина опрошенных, — скороговоркой отчитывалась она, — решили, как Мэрил: что привидение положено по сценарию. Одна четвёртая подумали, как я — что кто-то балуется, а другая четвёртая вообще никакого привидения не видела. А вот эти двое видели, но подумали, что у них пьяные галлюцинации.
— А как же они тогда снимали? — удивился Веня, всматриваясь в экран. — Такое качество классное…
— Ну, так профессионалы…
Даша сбегала выступить и снова прибежала — уже в костюме Нины Заречной — на второй выход.
— Я считаю, надо разбираться дальше, — решительно командовала она. — Луиза, пойдёшь опять с нами?
Луиза кивала. Она уже предвкушала, что расскажет вечером французским друзьям, как в далёкой России ловит по ночам привидение вместе с отважными русскими девушками.
Когда всё было готово к дуэли и зрители заняли места, по закону жанра заморосил дождь.
— Гордюша, Аркаша, хватит дурить, — вяло уговаривал приятелей Хвастов, хрустя яблоком. — Пошли лучше бахнем по сантиметрику.
— Никогда! — театрально восклицал Апашин. — Пусть эта бездарь кровью ответит за оскорбление.
— Бездарь?! — грозно вопрошал Карамазов. — К барьеру сударь, к барьеру!
Противники разошлись, держа в руках городошные биты на манер шпаг. Апашин смахнул с себя бухарский халат и по его голому тощему телу заскользили струйки дождя.
Кутеева громко вздохнула, увидев напряжённое мужское тело. Первым выпад сделал Апашин, целя в грудь обидчика, но Карамазов с неожиданной проворностью отскочил в сторону. Он был выше Апашина, шире в плечах и казался грузным и неповоротливым. Однако, раззадоренный боем, двигался стремительно, и в своём чёрном балахоне был похож на прыгающего над стернёй грача.
Публика, поглощённая схваткой, казалось, не замечала расходящегося дождя.
— Прекратите! — раздался рассерженный голос Громова — и все разом обернулись.
Именно в этот момент бита Карамазова шлёпнула Апашина по макушке. Тюбетейка смягчила удар, но по виску и щеке Апашина засочила кровь.
— Убили! — вскрикнула Кутеева, бросаясь к раненому.
Апашин выронил биту и медленно повалился на траву. Растерянный Карамазов шагнул к нему и пал на колени.
— Аркаша, — пробасил он. — Прости, друг, я ведь легонько. Не думал, что до крови, прости!
— Ты не меня убил, Гордей, — простонал Апашин, — ты живопись русскую погубил…
После этих слов Апашин обмяк и впал в забытьё.
Растолкав зевак, Громов пробился к раненому и, увидев бездыханного Апашина, бухнулся рядом с ним на колени в мокрую траву и принялся щупать пульс.
— Живой, — крикнул он в толпу. — Несите его в номер. Я вызову скорую.
Фельдшер констатировал у раненого лёгкое сотрясение, неделикатно зашил ссадину на макушке и, прописав покой и горячий чай, и, сам напившись горячего чаю с сокрушённым Громовым, укатил восвояси.
— Это чёрт знает что! — тихо бушевал Дольский в своём кабинете. — Распустили вы их, голубчик! То голые по деревне бегают, то самогонку хлещут до полусмерти. Теперь вот, дуэль!
— Иван Степанович, трудный контингент, — сокрушённо вздыхал ответственный представитель. — Сами ж понимаете, творческая интеллигенция. Глаз да глаз…
— Вот, вот! — подхватил Дольский. — Ладно бы, у себя в городе куролесили. А здесь музей. Кто, я вас спрашиваю, за ущерб ответит? На открытии бюст Чайковского портвейном изгадили, за русскую классику, понимаете ли, пили, — загибал директор узловатые пальцы. — Пробкой от шампанского люстру расколотили. Хвастов этот ваш отчебучил…
— Хвастов? — сделал удивлённое лицо Громов. — Известный поэт, член союза…
— То-то, что «член», — перебил Дольский. — Вчера, во время концерта, этот ваш член заманил в подсобку Аделаиду Сергеевну, наговорил всякого, приставал, склонял к непотребствам. Насилу её потом валерьянкой отходили.
Громов виновато развёл руками. Он ни слова не сказал Дольскому о ночной краже и теперь радовался своей сдержанности. Чего доброго, узнай милейший Иван Степанович, что кто-то обнёс французского гостя, не избежать бы и сердечного приступа. А так, пошумит старик, да и охолонет. Неделю надо было, хоть режь, продержаться без визитов полиции и ненужных жертв.
В ночь с понедельника на вторник в парке опять видели привидение. Столкнулся с ним нос к носу драматург Шелапутников, шедший из села с контрабандной бутылью местного самогона. По пути драматург пару раз утолил жажду бобрищенским первачом, и увиденное на парковой дорожке было воспринято им, как оптический эффект, вызванный избытком сивушных масел.
Однако слух о мистической встрече быстро разнёсся по имению, и с утра вокруг драматурга бурлила аудитория.
— Не передать, друзья мои, какой ужас я испытал! — с трагическим пафосом снова и снова повторял свой рассказ Шелапутников, сдабривая его всякий раз новыми подробностями. — Парк словно бы озарился мёртвым фосфорическим светом. Самого меня обдало жутким могильным холодом. И тут появилось оно. Нет, нет! — сам себе горячо возразил драматург. — Это была она. Конечно же — она! Женщина в белом!
Шелапутников сделал эффектную паузу и продолжил, понизив голос до зловещего шёпота:
— Женщина рассмеялась и протянула руки. Я хотел бежать и не мог. Ноги не слушались меня…
— Ещё бы! — глумливо подхватил Хвастов. — Ты вчера, Игорёк не меньше литра на грудь принял. Как ты вообще-то до дома дошёл?
На Хвастова возмущённо зашикали, драматург дождался полного посрамления обидчика, прочистил горло и продолжил зловеще:
— Она прошла сквозь меня и опалила таким холодом, что сердце моё остановилось. — Рассказчик приложил руку к сердцу и очень талантливо показал, как оно остановилось. — Когда я очнулся, её уже не было, — закончил он. — Лишь дорожка, по которой она прошла, искрилась инеем.
Шелапутников повёл рукой в сторону пруда, и слушатели послушно повернули головы, но никакой дорожки, покрытой инеем, не увидели.
— Куда ж она делась? — спросил кто-то с почти религиозным испугом.
— Растаяла, — убеждённо ответил драматург, доставая платок и вытирая лоб. — Как сон, как утренний туман.
— Да что же это такое! — раздался в обескураженной тишине голос Посадовой. — Как дети малые, ей-богу… У меня на студии ученики этим сказкам уж не верят. А тут взрослые люди уши развесили…
— Да кто-нибудь может, наконец, внятно рассказать! — вмешалась Татьяна Яковлевна Гордеева, директор художественного музея. — Я только и слышу эти два дня, что о привидении. О Чехове уже и речи не идут, одно привидение у всех на уме. С какого перепугу-то оно сюда затесалось в такую кучу народа, не пойму…
— Мэрил, выручай, — тревожно зашептала Даша на ухо подруги. — Сейчас все дознаются, что от меня пошло, тогда всё, деда инфаркт хватит, ещё и практику не подпишет. Скажет, ерундой всякой занимаюсь…
— Это тебе-то не подпишет, — зашипела в ответ Маша. — Вот тебе-то как раз не о чем беспокоиться…
— Всё равно, выручай! — засверкала глазами Даша. — Меня вообще не должно быть в этой истории! А ты хорошо умеешь декламировать. Давай!
Она выпихнула подругу в первые ряды и встала за её спиной, чтобы та не сбежала. Маша поправила волосы.
— Это же не просто привидение, это дух графини, — значительно и медленно произнесла она, грамотно собирая внимание на себя. — У этого замка есть старинное предание. Оно хранится так же бережно, как письма ушедших людей…
— Ах, предание, ну, это другое дело, — отозвалась Татьяна Яковлевна. — Саша, Саша! — позвала она Посадову, — Иди сюда, мы сейчас всё узнаем. Рассказывайте, деточка, — кивнула она, усаживаясь.
— Это случилось много лет назад… — проникновенно начала Маша.
Слушатели притихли. Подошла Посадова со своим зонтиком, тоже села слушать. Легендой заинтересовались и поэты, пораскрывали блокноты. Наступил Машин звёздный час. Где-то в закоулках её сознания уже мелькали обрывки будущей поэмы, поэтому она принялась за повествование особенно вдохновенно.
— Молодая графиня приехала из Петербурга, — поведывала она, то прижимая руки к груди, то простирая их вдаль. — Увидела местного юношу-садовника. Стояло лето, цвели розы. Ночи были теплы…
Кто-то из музыкантов подсел поближе, подыграл на гитаре, вышла мелодекломация. От Шелопутникова народ повалил к Маше. Пришёл с видеокамерой известный блогер Асланбек, оказавшийся в реале невысоким, худеньким пареньком. Маша зарумянилась, выпрямила спину, голос её зазвенел.
— Но связь молодых людей была недолгой. Не имея возможности соединиться с возлюбленным, юная графиня бросилась в пруд. И теперь, когда кто-то нарушает её покой, она выходит из пруда и гуляет по парку. А камень, у которого происходили встречи влюблённой пары, зовётся с того времени Поцелуевым.
— Живописный вид, — с удовольствием вздохнула Посадова. — Я там кучу набросков сделала, могу показать. Надо привезти сюда своих ребят, пусть рисуют.
— Говорят, что, когда графиня выходит из пруда, случаются страшные вещи, — некстати добавила Маша.
— Боже, как романтично! — качала головой Татьяна Яковлевна. — Броситься в пучину ради любви! Да, так могли только женщины прошлых веков, когда чувства ценились выше жизни…
— Да вот ещё! Топиться из-за мужиков! — непреклонно возразила Кутеева. — Все они кобели и импотенты. Хоть в прошлом веке, хоть в нашем!
Противоречивое обвинение в адрес мужчин вызвало горячечный спор, и на время публика позабыла об утопленнице, переключившись на насущное. Посадова увела заинтересованных смотреть этюды с Поцелуевым камнем. Молодёжь зашагала по аллее.
— Нет, нет, надо поймать этих мистификаторов, — пылала жаждой разоблачения Даша, таща Машу, Веню и Луизу к дому. — Ночью подкараулить и за шкирку притащить. Это же кто-то из местных дурит. Потому что приезжие эту легенду не знают. Так, собираемся в новую облаву. Мэрил, да? Согласна? Бен, ты с нами. И Тарго берём!
Однако Костя Тагарин, присоединившийся к остальным после вахты за пультом, общей отваги не разделил.
— Не нравится мне эта история, — нахмурился он. — Привидения, ныряльщики… — он озабоченно посмотрел на Дашу.
— Вот поэтому надо идти всем вместе, — горячо повернулась к нему Даша. — И ты, и Бен.
— Сегодня никак не могу, — Костя покачал головой. — Завтра утром артисты уезжают, я к утру обещал им смонтировать фильм. Так что всю ночь буду сидеть. А вы, девчонки, лучше не суйтесь туда вообще. Кто знает, что там за типчик таскается. Может, больной на всю голову. Оглоушит ещё чем-нибудь… Договорились, Даш? Чтобы я за тебя был спокоен. А то буду дёргаться, запорю фильм… Ну, обещаешь? Мне странно, что ты народ туда повела. Тем более, Луизу, иностранную гражданку. Вдруг, правда, что-то случится с кем-то? А хоть и просто травма. Кто будет отвечать, сама подумай? Иван Степанович ведь.
— Ну, ладно, — недовольно согласилась Даша. — Прав, как всегда.
— Вот, — повернулась она к Луизе, когда Костя удалился в свою капитанскую рубку. — Правильно я говорила, что от мужиков в таких делах толку нет. Отвратительный материализм.
— Так мы идём или нет? — спросил Веня, с трудом отрывая взгляд от Маши.
— Костя не идёт, — расстроенно сказала Даша. — А я бы пошла.
— Тебе же сказали: не ходи, опасно, — напомнила Маша.
— Ну и что? Что тут опасного? Я кругом каждый кустик знаю.
— Каждый кустик знаешь, а кто с лодки нырял, не узнала, — сказала Маша.
— А что, кто-то с лодки нырял? — заинтересовался Веня.
— Ой, да кто там нырял… — отмахнулась Даша. — Мальчишки с вершами. Их гоняют-гоняют, а они всё равно пробираются.
— А свет под водой? Ты говорила: видела свет.
— Ну, подумаешь, телефон утопили, — уверенно сказала Даша. — Вот и прыгали, доставали, чтобы отец дома не прибил. Фигня, в общем…
— А правда, — сказал Веня. — Версия с телефоном правдоподобная. Я раз маленьким телефон в унитазе утопил. Достали, конечно, но влетело мне…
— И вот из-за этого нам теперь не ходить? — возмущённо спросила Даша и посмотрела на Луизу. — Ты ведь тоже расстроилась?
— Я рассказала по скайпу своим французским друзьям, что ловлю здесь привидение, — улыбнулась Луиза. — Они завтра будут ждать моих дальнейших рассказов. Притаив дыхание, — она засмеялась.
— Затаив дыхание, — машинально поправила Даша. — Тогда без вариантов, надо идти, — она вскинула голову. Нельзя уронить честь предприятия перед лицом иностранных граждан.
Вечером, во вторник, сразу после ужина, на электронный адрес Луи Кастора пришло письмо из Парижа. Письмо содержало файл с фотографией и короткую приписку от жены.
Сher Louis, — писала Франсуаза Кастор, — J’ai tellementpeur que toi et Louise ayez froid dans ce pays horrible. N’osez pas boire de la vodka avec les russes et manger de la viande crue. Je t’envoie ce que tu as demandé.
Ta Françoise[5].
P.S.Avez-vous rencontré ce Monsieur étrange en Russie?[6]
Луи Кастор ещё раз перечитал послание супруги и расстегнул ворот рубахи: в номере было душно, несмотря на раскрытое окно. Упоминание о странном господине его озадачило. В самом деле, не он ли побывал здесь ночью? Кому ещё могло понадобиться письмо столетней давности? Только тому сумасшедшему, что обещал за него две тысячи евро. Помнится, получив отказ, господин этот впал в ярость и ругался, как последний клошар. Впрочем, это было в Париже, месяц назад. Неужели тот сумасшедший ради письма приехал сюда, в Россию?!
Скачав файл на флешку, Луи Кастор закрыл ноутбук и, не найдя у себя Луизу, отправился искать Громова сам, уповая на удачу и скудный запас русских слов.
Громов нашёлся в фойе.
— Пгошу извинит, — вмешался Кастор, кланяясь. — Я получить письмо.
Громов тотчас подхватил француза под локоть.
— Дорогой Луи, пройдёмте в кабинет к Ивану Степановичу. Он весьма заинтригован и ждёт вас. Только, прошу вас, ни слова о краже.
В кабинете с медной табличкой «Директор» за массивным наркомовским столом сидел Иван Степанович Дольский и сквозь очки изучал «Музейный вестник» позапрошлого года.
Увидев вошедших, хозяин кабинета просиял:
— Илья Евгеньевич, господин Кастор, друзья мои, как я рад, — нараспев произнёс Дольский, поднимаясь из-за стола. — Проходите, прошу вас. Дорогой Луи, присаживайтесь вот сюда. Это подлинное кресло второй половины восемнадцатого века.
Иван Степанович подвёл француза к старинному креслу, похожему на обветшалый трон, и собственноручно усадил гостя. — Чудом уцелело после революции и войны. На нём, наверняка, сидел кто-то из ваших предков.
Луи Кастор не понял и половины сказанного, но был исключительно тронут расположением Дольского.
— Иван Степанович, мы не с пустыми руками, — сообщил Громов. — Помните, я говорил о письме?
— Как же, как же! — всплеснул руками Дольский. — Письмо Петра Алексеевича Бобрищева к брату Павлу. Отлично помню. Жаль, что копия. Так бы пригодилось для экспозиции.
— Ничего, — заверил Громов. — Распечатаем на цветном принтере, будет как настоящее.
— Пгошу вас, — Кастор вынул из кармана флешку и протянул Дольскому.
— Увольте, голубчик, — замахал руками Иван Степанович, — я — человек из прошлого. Мой удел — перо и бумага.
— Как человек сегодняшний… Позвольте? — Громов достал и включил смартфон, деловито завладел флешкой, и вскоре на экране появилось изображение листка бумаги, снятого с двух сторон.
Дольский покосился через очки на чудо техники и покачал головой.
— Нет, не для моих глаз. Читайте-ка вы, Илья Евгеньевич, — обратился он к Громову.
Громов начал читать:
Дорогой брат, пишу к тебе с отчаянным сомнением в сердце: увидимся ли мы под этим небом.
Дела в губернии обстоят хуже некуда. Днями был в имении обыск. Вывезли всё подчистую — и посуду и картины со стен, и мебель. Таков нынче порядок в России. Называется сей грабёж экспроприацией. Кабы всё это на дело пошло, я так бы не сокрушался. Только растащат всё да пропьют, горлопаны проклятые. Последние времена, Павлуша, отчизна наша любезная доживает.
Впрочем, сами в том виноваты — свободы и равенства, видишь ли, захотелось.
Liberté et égalité.
Вот и вляпались в эту либерте по самое причинное место.
Но, пишу тебе, Павлуша, вовсе и не об этом. Помнишь, подарок папенькин, что нам мать передала на шестнадцатилетие? Его и ещё кое-какие безделицы припрятал я в тайном месте. Ежели, не судьба нам свидеться, знай, что всё схоронено в графском пруду, аккурат там, где тебя в детстве за ногу до крови рак цапнул. Это место показал я и на холсте, что передаст тебе надежнейший человек. Художник я, право, никудышный, да и само полотно, как ты должен помнить, отроком мной написано, то есть, без мастерства достойного, но берёзки на берегу те самые остальное в догадках твоих не нуждается. На том, обнимаю тебя, брат Павлуша, и уповаю на небеса, чтобы судьба была к тебе милостива.
P.S.
К письму прилагаю список того, что мне удалось спасти:
— кулон аметистовый в золоте;
— колье жемчужное с подвесками;
— серьги жемчужные (в виде капель);
— браслет «Серебряная ящерка» с изумрудами;
— табакерка, золото, перламутр, рубины;
— ложка именная, золото, бриллиантовая крошка;
— стопка именная, золото, рубины, шпинель;
— бриллианты разного достоинства — 27 шт (всего 32 карата);
— изумруды уральские необработанные (фунт с четвертью);
— империалы золотые — 12 шт.;
— орден Святой Анны 2-й степени;
— орден Святого Станислава.
Всё упаковано по-отдельности и сложено в медный сундук, отчего вес его получился не менее трёх пудов. «Девочку», подаренную нам тятей, поклал я в отдельный ларь.
Твой Пётр.
Закончив чтение, Громов оглядел слушателей. Дольский блаженно и рассеянно улыбался.
— Подумать только, — покачал он головой. — Строки столетней давности. А каков слог, господа! Сколько сострадания по отчизне!
Луи Кастор молчал, с вежливой улыбкой глядя то на Дольского, то на чтеца.
— Слушайте, вы представляете себе размер клада? — проговорил Громов, ещё раз глазами пробежав список. — Бриллианты, изумруды, золото… Это же огромные суммы!
— Полноте, голубчик! — махнул рукой Дольский. — Про этот клад я уже тридцать лет басни слушаю. Только где они сокровища несметные? Нету. Одни легенды.
— Но вы посмотрите! — горячо возразил Громов. — Список составлен толково и обстоятельно. Нет, Иван Степанович, клад наверняка существует.
— Может и так, — сдался Дольский. — И что же, вы, предлагаете? Взять лопаты и устроить в поместье лихорадку на манер Джека Лондона?
— Как раз никаких лопат и не надо, — возразил Громов интригующе. — Здесь же ясно написано: клад на дне пруда! Всего-то и нужно: спустить воду и обшарить дно. Пустяки!
— Пустяки?! — неожиданно рассердился Дольский. — Да за плотиной десятка два дачных участков! Народ здесь, знаете ли, не церемонный. За свои грядки да сарайчики могут и топором уходить.
— Но надо же, что-то делать, — Громов забегал по кабинету. — Это же, в конце концов, пруд, а не море. Нанять водолаза, наконец.
— Да что вы право, батенька… водолаза! — возмутился Дольский. — Графский пруд в длину больше трёх километров. В ширину, местами, метров пятьсот. И глубина будь здоров. Тут надо роту водолазов. Из каких шишей-то их оплачивать? Я и слушать не хочу об этом, бред какой-то. Вы бы лучше, Илья Евгеньевич, вашими башибузуками занялись. Нынче под утро едва каретный сарай не спалили. И опять этот ваш Хвастов. Закрылся там с барышней. После срамных дел, как водится, закурили. Сено-то и занялось. Хорошо, сторож проходил мимо, дым учуял.
— Хвастов? — рассеянно переспросил Громов. — Накажу, непременно накажу подлеца. А что за барышня?
— Помилуйте, дорогой мой, — развёл руками Иван Степанович. — Имя дамы уж я не раскрою. Разберитесь сами, устройте примерную экзекуцию вашему кобелянту. Чтобы и впредь было неповадно. Не то придётся мне после фестиваля сидеть здесь на головешках.
— Да, да, вы правы, — заверил Громов. — Я им всем хвосты накручу. И Хвастову в особенности.
— Вот-вот. Давайте уже поближе к жизни, Илья Евгеньич, миленький. — Дольский подвинул к себе бумаги. — Что у нас там завтра по распорядку?
— Мастер-классы для летних лагерей, вечером — конкурс чтецов, — механически ответил Громов.
— Вот и замечательно. Есть о чём беспокоиться. Детишки приедут, а у нас тут что творится? Водолазов ещё не хватало… Так, берите-ка прямо сейчас Тартарена нашего, пусть аппаратуру проверяет.
Громов автоматически покивал головой, вынул флешку, положил на стол и вышел из кабинета.
— Империалы двенадцать штук… — пробормотал он машинально, выйдя в вестибюль и качая головой. — Изумруды… Это чёрт знает что! И где-то здесь, рядом…
Луизу пришлось подождать. Несмотря на все предостережения и плохое знание русского языка, французский дедушка Луи Кастор оказался каким-то образом посвящённым в тему привидения. Скорее всего, нечаянно прослышал через балкон Луизины восторженные рассказы по скайпу своим парижским друзьям. Ловлей привидения он был чрезвычайно встревожен и пустился опекать единственную внучку пуще глаза.
Пришлось идти на обман и притворяться спящей. Даша уже два раза прибегала под окна мезонина и мяукала кошкой. Луиза вылезала из постели, на цыпочках подбегала к двери дедушкиной спальни, но там всё шелестели страницы и скрипело кресло. Наконец, к двум часам ночи всё стихло.
С кучей предосторожностей, одевшись во всё тёмненькое, Луиза спустилась по лестнице на поиски приключений. Маша ждала в кустах главной аллеи.
— Мэрил с Беном уже ушли, — хватая Луизу за руку, заговорила Даша быстро. — Ждали-ждали тут на лавочке. Потом пошли потихоньку, велели догонять. Мэрил поэму новую начала сочинять… Она уже прямо вся в образе…
Подруги припустились бегом.
— У них отношения? — поинтересовалась Луиза на ходу.
— Ну, какие отношения! — отмахнулась Даша. — Нет Бен, конечно, влюблён, понятное дело, нельзя не влюбиться в Мэрил, какие у неё глаза! А как она читает стихи — это вообще отпад. А Бен сам поэт. Ну и везде за ней таскается…
— Бен красивый, — оценила Луиза Бена, еле поспевая за Дашей.
— Да ну, ничего особенного… Короче, он влюблён, а Мэрил ищет себя. Раз шесть уже находила. Потом оказывалось: или дурак, или «Евгения Онегина» не читал. Теперь вот Асланбек у неё на уме.
— Асланбек красивый, — похвалила Луиза и Асланбека.
— Да ну, ничего особенного, — опять отмахнулась Даша. — А правда, второй раз не страшно уже? Скажи? — весело спросила она, соскакивая с высокого корня дерева и подавая руку подруге. — Ну, я-то уж тут вообще все тропинки излазила. Но разве тебе страшно сейчас?
— Нет, — Луиза покачала головой. — Холодно, холодно, холодно… Страшно, страшно, страшно, — процитировала она с таинственным видом, и девушки весело рассмеялись.
— Ой, ты тоже знаешь «Чайку»? — удивилась Даша.
— У дедушки есть русские книги, — улыбнулась Луиза. — Нет, здесь не страшно. Просто красивый парк. Красивый, как Булонский лес…
— Вот именно, что здесь может ужасного случиться, — бросила Даша небрежно, устремляясь вперёд.
Внезапный истошный вопль разорвал тишину. Потом ещё один. Девушки замерли и уставились друг на друга, беззвучно ахнув. Луиза непроизвольно прикрыла рукой рот.
Крик повторился — тише, но протяжнее.
— Мэрил… — непослушными губами еле вымолвила Даша, в один миг растеряв весёлость. — Луиза, бежим! Бежим!
Утро для участкового местечка Бобрищи началось спозаранку. Кто-то вдруг принялся часто и громко молотить кулаком в калитку. Никита Степанович босиком, в одном исподнем, прошлёпал к окну и, отворив скрипучую створку, спросил со строгостью:
— Ты чего, мил-человек, ни свет, ни заря по дверям барабанишь?
— Там, у пруда, дядьку убили! — крикнул из-за калитки возмутитель спокойствия, и в заборной щели мелькнула его вихрастая шевелюра.
— Насмерть? — так же строго спросил Никита Степанович, шаря глазами по полу в поисках тапок.
— Холодный уже, — пробасили из-за калитки.
— Ты вот, что, хлопец, погоди там, место покажешь, — бросил участковый, закрывая окно.
Проклятые тапки так и не отыскались. Света участковый не включил: чего доброго, проснётся Наталья. Не отвертишься тогда от допроса. Вот уж, кого бы в следователи определить. Извела бы на корню всю преступность одними расспросами.
Наскоро одевшись и нацепив кобуру, Никита Степанович вышел на кухню. Здесь, на восточной стороне, было светлее от брезжившего за окном летнего утра. Проходя мимо шкафчика, участковый не удержался, открыл дверцу. Стараясь не греметь, вынул кувшин и налил в кружку густой, со сливочной пенкой, простокваши.
«Нехай подождут, — решил Никита Степанович. — Труп-то, поди, холодней не станет. Когда ещё перекусить придётся. Приедут из района насчёт покойника — и завертится колесо…»
Он отломил большой кусок белого хлеба и с удовольствием съел, запивая простоквашей. Теперь, можно было и до трупа прогуляться. Никита Степанович вытер ладонью вымокшие усы и вышел на бодрый июньский воздух.
За калиткой, кроме вихрастого, топтался ещё один подросток в длинной, до колен, куртке. Оба парня были с дачного хутора и балбесничали в Бобрищах с начала лета.
Никита Степанович грозно осмотрел виновников ранней побудки и первым зашагал в сторону пруда.
— А с чего вы решили, что мужик убитый? Может, от самогонки от местной окочурился? — сурово спросил он на ходу.
— Ага, от самогонки, — нервно усмехнулся семенящий следом вихрастый. — У него из спины багор торчит, и кровищи, как от свиньи.
— Багор?! — Никита Степанович остановился и поправил кобуру на ремне. — Вы-то там ничего не трогали, умники?
— Что ж мы, не понимаем? Отпечатки и всё такое, — пробубнил второй свидетель.
— Понимают они, — проворчал Никита Степанович, продолжая движение. — Вас как туда занесло-то, халамидников, ни свет ни заря?
— Жерлиц мы хотели поставить на щучек, на окуня…
— А что рыбачить в пределах усадьбы запрещено, конечно, не знали? — вполне риторически спросил участковый.
Свидетели тяжело засопели, но промолчали.
Убитый лежал лицом вниз шагах в десяти от пруда на утоптанном крутом берегу. На нём был выцветший брезентовый плащ и высокие сапоги с налипшей на каблуки грязью. Из спины убитого и в самом деле косо торчало древко багра.
Бурое кровяное пятно густо пропитало песок и траву вокруг тела.
Никита Степанович грузно опустился возле трупа, пытаясь разглядеть лицо лежащего. Надвинутый на голову капюшон не позволил этого сделать, и участковый только покряхтел.
— Больше никого тут не видели? — спросил он ребят, поднимаясь.
— Не, никого, — дружно ответили подростки, но слишком уж поспешно.
— Так-таки и никого? — переспросил Никита Степанович, сдвинув брови. — А ну, колитесь, шалопаи, не то привлеку за проникновение на охранную территорию.
Свидетели затравленно переглянулись.
— Барыню мы видели. Ту… самую, — пролепетал вихрастый.
— Барыню? — насторожился Никита Степанович. — Сотрудницу из усадьбы?
— Да, нет. Ту, что по ночам ходит, — вставил второй. — Вся в белом. Мы её как увидали, жерлицы бросили и тикать.
— В белом, говоришь? — вздохнул Никита Степанович. — Это которая утопленница?
— Ага, — подтвердил пацан. — Её, говорят, каждую ночь тут видят. Из пруда выходит и шастает по дорожке.
— Это кто же её тут по ночам-то видит, если парк ночью закрыт? — усмехнулся Николай Степанович, понимая, что ничего путного от свидетелей больше не добиться.
— Зря вы не верите, дяденька полицейский, — потупившись, произнёс вихрастый. — Ей-богу, была графиня. Вон там, — он махнул в сторону парка. — Она всё время там торчит на поляне, возле Поцелуева камня. Дяденька полицейский, а что нам теперь будет?
— Вам если только крапивой по одному месту за нарушение правил, — серьёзно ответил Никита Степанович, доставая телефон. — А сейчас обоим спецпоручение: бежать домой и молчать во весь рот. Как настоящим мужикам.
Никита Степанович по всем правилам сообщил о происшествии дежурному ОВД. Теперь с чистой совестью можно было и прилечь неподалеку: рассвет только-только занимался, а из области раньше, чем через час, не появятся. И вздремнуть можно успеть.
Однако вздремнуть не удалось: за деревьями раздались голоса, и на берегу появились люди. Один из них был старый знакомец, сосед участкового — садовник из дворца, Данилыч. В компании с ним была молодая парочка. Девушку участковый признал сразу — внучка директора Дашутка, известная активистка и егоза. Третьим был незнакомый паренёк интеллигентного вида.
Все были запыхавшиеся и до крайности озабоченные. По всему видно, неспроста примчались в такую рань.
— Ну, вот же, вот же! — ещё издалека закричала Дашутка. — Смотрите, уже и милиция тут, а вы говорили, Пётр Данилыч, а вы не верили… Вот же, вот!
Паренёк помалкивал, впечатлённый видом торчащего багра, а Данилыч, поздоровавшись за руку, немедленно принялся чесать в затылке с самым обескураженным видом.
— Вишь, дело-то какое, — сокрушённо повторял он, обходя тело. — Ну и ну… А я-то грешным делом, думал, бузят молодые насчёт трупа… Это кто ж такой убивец-то у нас завёлся теперь… Жили-жили тихо, никому не мешали, а теперь, вишь, дело-то какое…
— Никита Степанович! — бросилась к участковому Даша, как к родному. — Вот хорошо, что вы здесь! А мы уже хотели к вам бежать! А Пётр Данилыч отговорил, не поверил нам! У вас блокнот есть? Я сейчас вам всё расскажу! Я показания дам! Это мы, это я, я свидетельница!
— Так, свидетельница, — сурово пресёк эмоции участковый, действительно, доставая блокнот. — Если есть что сказать, говори по делу, а зазря не трещи.
— Я по делу! Вот, Бен подтвердит. Он всё видел. Он — свидетель!
— Свидетель убийства? — сурово уточнил участковый, вглядываясь в парня. Вид у того был совсем городской, и в отличие от Дашутки, которая трупа как бы и не замечала, он был явно поражён случившимся.
— Не убийства, конечно, — вежливо поправил парень, — но… мы здесь гуляли с подругой, она буквально наткнулась на труп в темноте, споткнулась об него. Испугалась… Мы побежали в имение, чтобы рассказать, и вот…
— Видал, Данилыч, молодёжь-то нынче как гуляет, — не стерпел участковый, выуживая карандаш и разглаживая чистую страницу. — Об трупы спотыкаются. Ну рассказывай, мил-человек, как звать-величать тебя и подружку твою спотыкушку, мне ж районному начальству докладывать…
Следственная бригада прикатила в десятом часу утра, когда солнце начало припекать по-летнему. Николай Степанович успел-таки немного вздремнуть, расположившись в тенёчке недалеко от трупа, прежде чем на дорожке у пруда послышались голоса и шаги нескольких человек.
Первым шёл молодой мужчина в сером пиджаке нараспашку — следователь Кречетов. Его Никита Степанович знал уже третий год и считал парнем дельным. Следом за Кречетовым тяжело топал криминалист Оськин, старый приятель участкового. С ним Никита Степанович знаком был не шапочно, а вполне, можно сказать, застольно. Охоч был Оськин до хорошего разговора под хорошую чарку. На том и сошлись они с Никитой Степановичем ещё с милицейских времён.
Позади Кречетова и Оськина угрюмо двигались два санитара в халатах, держа на весу носилки. У этих на лицах читалось лишь одно обоюдное желание: поскорей оттащить труп до машины и опохмелиться казённым спиртом, пока следователь будет бегать по берегу и собирать улики.
— Что у тебя, Степаныч, на этот раз? — спросил Кречетов, протягивая крепкую сухую ладонь.
— Мужика багром завалили, — ответил участковый показывая на и без того очевидную картину.
Кречетов обошёл труп, разглядывая торчащее из спины древко багра.
— Алексей Иванович, — позвал он Оськина. — Багор упакуйте на предмет пальчиков и потожировых. Тело пока не переворачивайте. Мне надо осмотреться вокруг.
Он достал из пиджака блокнот и что-то быстро черкнул в него.
— Приметное орудие убийства, — задумчиво произнёс он. — Такие явно наперечёт.
— Верно, — охотно подтвердил участковый. — Багров у нас не больше десятка на всё село и усадьбу. Перво-наперво, на пожарном щите возле барского дома. Но, у того ручка красная. Два на лодочной станции. Нет, теперь уж, не два, а один, — подумав добавил он. — Второй прошлым летом сторож в пруду утопил по пьяному делу. Хотел сеть вытянуть, да и сам кувырнулся. Еле спасли.
Кречетов рассеянно слушал, думая о своём.
— Ещё один у Емельянихи, — продолжал перечислять участковый, загибая толстые пальцы. — Но у неё за просто так не возьмёшь, удавится…
— Вот что, Никита Степанович, — прервал его Кречетов. — Возьмите вопрос с багром на себя. Тут вам и карты в руки. Меня больше интересует личность убитого.
Оськин тем временем отснял на телефон место преступления и теперь, упаковав заскорузлое древко багра стрейчевой плёнкой, выдернул орудие убийства из тела.
— Удар-то каков, — покачал он стриженой седой головой. — Аккурат, в сердце.
Кречетов присел над телом и стянул капюшон с головы убитого.
— Батюшки, да это же Васька Котов! — всматриваясь сбоку в посиневшее лицо, воскликнул участковый. — Добегался, паразит.
— Хороший знакомый? — с интересом спросил Кречетов, записывая имя убитого в блокнот.
— Век бы не знать, — вздохнул Никита Степанович. — Весной брал его на браконьерке. С приятелем лося завалили. На кураже и в меня стрельнул, паскуда. Хорошо, руки дрожали, не попал. Я его тогда за хулиганку на пятнадцать суток закрыл.
— На пятнадцать суток за стрельбу в полицейского? — покачал головой Кречетов. — Добрый ты, Николай Степанович.
— Пожалел дурака, — вдохнул участковый. — А оно, видишь, как обернулось.
Кречетов обошёл тело и, не увидев больше ничего примечательного, махнул санитарам. Те заметно оживились и, разложив носилки вдоль трупа, ловко перевернули на них убитого. Николай Степанович перекрестился, последний раз глянув на застывшее оскаленное лицо знакомца.
Когда тело унесли, Кречетов спустился с крутого берега на узкий песчаный пляж. Мягкий песок повсюду был утоптан десятками ног. Нечего было и думать о том, чтобы выделить среди этого калейдоскопа следы убийцы.
Среди мусора тоже не обнаружилось ничего интересного: пивные банки и конфетные фантики.
Однако, немного дальше, под чахлым ракитником, Кречетов заметил чёткий прямоугольник. Книга? Следователь подошёл к ракитнику. Так и есть, книга. Точнее, книжка — тонкая, в мягкой обложке, по виду из тех, что берут почитать в электричке. Книжка лежала «ничком», являя миру лишь заднюю обложку с каким-то четверостишием.
— Алексей Иванович, — крикнул он Оськину. — Приобщи к делу.
— Книжку, должно, наши обронили, — подал сверху голос участковый.
— Кто это «ваши»? Здесь ещё кто-то был?
— Да молодежь из дворца, товарищ следователь, место-то намоленное, кто тут только ни пасётся.
— На заметку-то взял эту намоленную молодёжь? — поинтересовался Кречетов, наблюдая как Оськин по всем правилам упаковывает вещдок в мешок. Жестом попросил перевернуть к нему лицом. «Мэрил Джет. Пурпурная сталь» — гласила надпись на суровой серой обложке. Ну, с Мэрил с этим разобраться будет несложно, подумал Кречетов.
Он снова вернулся на песок, цепким глазом оглядывая теперь самую его кромку там, где мелкая волна лениво накатывала на берег. Вот оно! На самом краю пляжа, точно длинный ножевой шрам, виднелся лодочный след.
Рядом с ним, глубоко отпечатавшись в мокром песке, зиял оттиск сапога.
— Николай Степанович, глянь-ка сюда, — позвал он участкового.
Дождавшись, пока тот спустится к пляжу, показал на след, спросил:
— Лодок на пруду много?
— То не лодка, то ялик, — глядя на песок, определил участковый. — На таких наши постояльцы катаются.
— Постояльцы?
— Тут, в имении, каждое лето чеховский фестиваль проходит, — пояснил Никита Степанович. — По мне, так чистый вертеп. Неделю, а то и больше, писатели да художники куролесят. От этих всего ожидать можно. Чистые бесы. Третьего дня ночью на селе колядки устроили. Пели, декламировали за самогонку. Еле утихомирил.
— Понятно, — кивнул Кречетов, снова открывая блокнот. — Стало быть, круг подозреваемых расширяется.
— Эти вряд ли, — покачал головой участковый. — Малахольные они, конечно, но, чтобы человека, багром… Разве что, от самогонки кому разум заклинило. Лютая у нас в селе самогонка.
— А кроме яликов ещё лодки имеются?
— Только у сторожей, — наморщил лоб участковый. — Но, у них плоскодонка с мотором. Других лодок на пруду нет, — добавил он вполне категорично.
— И где эти ваши сторожа обитают? — спросил Кречетов, пряча блокнот в карман пиджака.
— Тут, недалече, — махнул Николай Степанович в сторону парка.
— Идём туда, а потом на лодочную, — распорядился Кречетов.
— Товарищ следователь, Антон Васильевич, — засуетился участковый, — А, может, ко мне сначала? Наталья моя яишенку со шкварочкой приготовит. Сальце домашнее. Опять же, и по пятьдесят грамм с дороги. У меня не сивуха какая-нибудь. Тройной очистки продукт. Слеза.
— Яишенки бы неплохо, — поддержал идею издалека Оськин, демонстрируя до чрезвычайности острый слух.
— Сначала к сторожам, — твёрдо сказал Кречетов. — А вы, Алексей Иванович, заканчивайте здесь и ждите в машине.
Пока шли до сторожки, петляя вместе с тропой меж вековых деревьев, Кречетов спросил:
— А кто труп обнаружил? Местные?
— Дачники. Двое пацанов, — охотно пояснил участковый. — Я их по домам отпустил. Всё одно, ничего не видели. А следом за ними парочки наши набрели аккурат на покойника. Этих-то зарисовал вам для следствия, как положено…
Сторожка, некогда основательное кирпичное строение на белокаменном цоколе, переживала не лучшие времена. Штукатурка с фасада осыпалась, шиферная крыша зияла ржавыми жестяными заплатами, а высокие окна наполовину были заделаны фанерой. На перилах крылечка, на солнцепёке, спал большой рыжий кот.
Кречетов вошёл в сторожку первым, толкнув незапертую ветхую дверь. Посредине единственной комнаты стоял большой стол с остатками скудной трапезы. За столом, рухнув щекой в тарелку, спал человек.
— Колька Стрельников, — вздохнул за спиной Кречетова участковый. — Сторож местный.
— Насчёт сторожа я уже понял, — кивнул Кречетов. — Разбуди-ка его, Никита Степанович. Надо пару вопросов задать.
Участковый с сомнением посмотрел на спящего и на пустую водочную бутылку, лежащую на грязном полу.
— Этот и трезвый не больно-то разговорчив, — проворчал он, хватая тщедушного сторожа за шиворот и сажая ровно.
Сторож никак не отреагировал на эту эволюцию, и Никита Степанович легко хлестнул его пятернёй по небритой щеке. Глаза сторожа приоткрылись, но сфокусироваться на вошедших не смогли.
— Кто здесь? — прорычал сторож, пытаясь встать. — П-покиньте в- веренный мне объект.
Кречетов поморщился от стойкого сивушного перегара.
— Колюня, — вполне миролюбиво обратился к сторожу Никита Степанович. — Ты с каких пор на дежурстве употребляешь? Вылетишь ведь с работы, чучело.
— Степаныч, ты, что ли? — узнал участкового сторож. — Ты чего п-припёрся?
— Товарищ следователь хочет с тобой побеседовать, — терпеливо объяснил участковый.
— Кто?
— Конь в пальто, — теряя терпение, встряхнул сторожа Никита Степанович. — Убийство у нас, Колюня. Следствию необходимо задать тебе, раздолбаю, пару вопросов.
— С-следствие, — с усилием повторил сторож, и на его измождённом лице отразилась нешуточная работа мысли. — Мы с органами… мы, в-всегда… з-завсегда…
На этих словах сторож обмяк и, если бы не твёрдая рука участкового, наверняка бы спикировал лбом в тарелку.
— Допрос придётся отложить, — вздохнул Кречетов. — И часто они у вас так дежурят?
— Случается, конечно, — Никита Степанович отодвинул тарелку и со стуком опустил голову сторожа на стол. — На такую зарплату трезвенников разве сыщешь? Всего-то их, охранников, трое: есть ещё Славка Фролов, молодой совсем, год как после армии. В голове ветер. И Матвеич. Этот в годах уже, лет на пятнадцать меня постарше.
— Надо будет со всеми поговорить, — произнёс Кречетов, не отрываясь от записей.
— Поговорим, чего проще, — вздохнул Никита Степанович. — Только, может, сначала отобедаем? Негоже натощак целый день бегать.
Кречетов посмотрел на часы. Время перевалило за полдень. Можно было и подкрепиться.
Оськин терпеливо ждал возле машины, обмахивая распаренное лицо папкой. Было и в самом деле жарко. Никита Степанович, шедший следом за Кречетовым, шумно дышал и то и дело обтирал платком потную шею.
— Сторожа допросили? — спросил Оськин.
Кречетов покачал головой и сел в машину впереди, рядом с водителем.
— Форсмажорные обстоятельства, — ответил за него Никита Степанович. — Пьян сторож в стельку. Это ж надо так нализаться с одной пол-литры…
До дома участкового доехали быстро, с ветерком, но Наталья, предупреждённая о визите, уже накрыла к обеду.
— А вот и мы! — возвестил с порога Никита Степанович, пропуская гостей вперёд.
Помимо обещанной яичницы со шкваркой, на столе возвышалась громадная, едва не ведерная кастрюля борща, стояли тарелки с холодным мясом, салом, обсыпанном кристалликами соли, и свежий хлеб в просторном плетёном блюде. В отдельной миске красовались соленья: кумачовые помидоры с прилипшими смородинными листочками и крутобокие огурцы.
Оськин зашаркал в дверях, вытирая ноги и с беспокойством оглядывая стол.
— Доброго здоровья, Наталья Андревна, — кланяясь седой головой, поздоровался он с хозяйкой.
— Проходите, не разувайтесь, — захлопотала та, — у нас по-простому.
Наталья, женщина изрядных кустодиевских достоинств, была на удивленье проворной. Она в два счёта снабдила каждого из гостей глубокой тарелкой, ложкой и полотенцем.
— Вы уж нас извините за вторжение, — произнёс Кречетов, смущённо улыбаясь и присаживаясь к столу.
— Да что вы, Антон Васильевич, разве я без понятия? — защебетала хозяйка. — Не для забавы, поди, приехали. Как-никак, убийство, да какое жуткое!
— Наталья, — строго бросил ей участковый. — Опять встреваешь? Откуда про убийство пронюхала?
— Тоже мне тайна! — всплеснула пухлыми руками хозяйка. — Про то, почитай, всё село гудит. А багор-то, определили чей?
Кречетов только подивился оперативности местных слухов, но про багор решил за столом не распространяться.
— Первым делом у Емельянихи проверьте и у Егоровых, — посоветовала Наталья, проворно разливая по тарелкам дымящийся борщ.
— Ты вот что, Наталья, — прервал её Никита Степанович, — сходи-ка лучше за графинчиком.
Хозяйка вопросительно посмотрела на Кречетова. Поймав умоляющий взгляд Оськина, следователь кивнул.
— По одной стопочке, — веско сказал он, — не больше.
Наталья метнулась на кухню, откуда немедленно послышался стук дверцы холодильника и стеклянный звон. Оськин нетерпеливо заёрзал. Хозяйка вернулась с графинчиком в одной руке и звякающими рюмками в другой.
— На апельсиновых корках настаиваю, — охотно пояснил Никита Степанович, принимая графинчик. — В них, говорят, самый витамин.
Участковый налил себе и Оськину до краёв, Кречетову по ободок, а супруге — на донышко. Не чокаясь, помянули убиенного. Никита Степанович опрокинул витамин залпом, Оськин в растяжку, блаженно зажмурив глаза. Кречетов сделал глоток и тотчас закашлялся, хватая воздух.
— Семьдесят градусов, — любовно похлопав графинчик своей лапищей, пояснил участковый. — От любой хвори убережёт и ясности мысли прибавит.
Насчёт ясности мысли Кречетов не был вполне согласен, но возражать не стал.
— Как думаете, Никита Степанович, — спросил он, закусывая пламень во рту хрустящим огурчиком. — За что могли убить гражданина Котова?
— Ишь, нашли гражданина, — вмешалась Наталья. — От него никому житья на селе не было. У одних картошку прямо с огорода скопает, у других мотоцикл угонит. Били его мужики, да что толку. На этот раз, видать, крепко кому-то насолил.
Хозяйка плюхнула по тарелкам сметаны и раздала хлеб. На какое-то время над столом повисло сосредоточенное молчание и звон ложек.
— Я думаю, — сказал наконец участковый, отстраняя пустую тарелку, — из наших никто на такое не годится. Морду набить, это пожалуйста. На самый крайний случай ножом бы пырнули. Но вот так, багром в спину. Нет, это не наши. — Он решительно покачал головой.
— Тогда кто?
— На дачной стороне с весны шабашники отираются, — вставила Наталья, убирая со стола пустые тарелки. — Бригада у них, человек шесть. Шебутные да пьющие. Их проверьте.
Николай Степанович грозно зыркнул на нарушительницу субординации, но промолчал, видя, как Кречетов достаёт из кармана блокнот и ручку.
— Опять же, фестиваль, — как ни в чём не бывало продолжала Наталья, ловко вытирая клеёнку. — Понаехала куча народу. Эти тоже у меня под большим подозрением. Кто знает, что у этих писателей на уме? Кроме того, сторожа да рабочие в имении. Тот ещё контингент. Алкаш на алкаше. Я тут списочек набросала, Антон Васильевич, может, сгодится?
Наталья зарделась и вынула из кармашка тетрадный листок, исписанный убористым почерком. Николай Степанович вздохнул и бессильно развёл руками.
— Спасибо, Наталья Андреевна, — пробормотал Кречетов, принимая бумагу. — Не знаю, что и сказать.
Хозяйка повела плечами и умчалась на кухню. Кречетов впился в листок, где против каждого имени имелась убористая приписка.
— Твою Наталью к нам бы в отдел, — мечтательно вздохнул Оськин, обращаясь к хозяину. — Глядишь, и мне бы работы поубавилось.
— Ты только при ней не ляпни, — косясь в сторону кухни, бросил ему Никита Степанович, — от неё потом не отвяжешься.
С кухни тем временем раздалось шипение сковородки, и до гостиной донеслись запахи топлёного сала. Оськин, вытянув шею, прислушался к этим ароматам. Не прошло и пяти минут, как хозяйка снова появилась в гостиной, неся перед собой громадную сковороду с кипящей глазуньей. Глазунья заняла место убранной со стола кастрюли, и от неё распространился приятный жар.
— Накладывайте сами, кому сколько надо, — распорядилась хозяйка, ставя перед гостями чистые обширные тарелки.
Участковый и Оськин нервно переглянулись.
— Алексею Ивановичу рюмочку на посошок можно, — кивнул Кречетов. — Ему, всё равно в отдел возвращаться. А нам с вами, Никита Степанович, ещё на лодочную станцию надо прогуляться да и сторожа допросить. Должно быть, уже проспался.
— Непременно прогуляемся, — заверил участковый, разливая витаминный напиток по двум рюмкам.
На этот раз приятели чокнулись и торопливо, без тостов, выпили. Над столом снова повисло молчание и скрежет вилок.
— Мой благоверный наверняка про графиню-утопленницу не доложил? — тихо произнесла хозяйка, пододвигая Кречетову миску с соленьями.
— Наталья! — погрозил вилкой Никита Степанович, — угомонись, не то выставлю из гостиной.
— Больно надо, — вспыхнула она и, демонстративно прихватив со стола ополовиненный графинчик, величаво удалилась на кухню.
— Вот ведь, характер, — усмехнулся ей вслед Никита Степанович. — Всё одно по-своему поворотит.
— А в самом деле, Никита, что за утопленница? — спросил Оськин, подбирая кусочком хлеба остатки яичницы.
— Пацаны, что труп обнаружили, видели графиню-утопленницу, — неохотно пояснил участковый. — Должно быть, с испугу померещилось.
— Ничего им не померещилось, — раздалось с кухни. — Она уже неделю как по ночам появляется. Должно быть, фестивальщики её покой осквернили. Я сразу говорила: жди беды! Так и вышло.
— Утопленница ваша, это привидение, что ли? — понял наконец Кречетов. — Это уж точно, мы к делу не приобщим.
— А зря, — подала голос Наталья. — Не просто так графиня наша с того света явилась.
Визит на лодочную станцию ровно ничего не дал. Собственно, и станцией назвать увиденное язык бы не повернулся. Три ялика, носами вытащенные на берег, да открытый настежь сарай. Осмотр яликов не обогатил следствие ни малейшей зацепкой. Из посторонних предметов в них обнаружились лишь бутылочные пробки, окурки и одинокий сморщенный презерватив.
— Пойду-ка я, Никита Степанович, в усадьбу, — решил Кречетов. — Тут, похоже, ловить нечего. Пустышка. А ты охранника нашего проведай, может, уже очухался.
Утоптанная дорожка, петляя по берегу пруда, вывела следователя сначала на парковую аллею, а затем — и к особняку. У входа его уже ждали трое: участковый, давешний охранник и интеллигентного вида старик в песочной тройке и дирижёрской бабочке.
— Вот, доставил на допрос охламона, — доложил участковый, толкая перед собой смертельно бледного охранника с мокрыми, прилипшими ко лбу волосами.
По всей видимости, участковый применил к подозреваемому водную процедуру, чтобы привести того в чувство.
— Почему без наручников? — коротко спросил Кречетов.
— А куда он денется? — пожал плечами Никита Степанович.
Кречетов не стал спорить и подошёл к интеллигентному старику.
— Следователь прокуратуры Кречетов Антон Васильевич, — представился он, протягивая руку.
— Дольский Иван Степанович, директор музея-усадьбы, — старик подал крепкую сухую ладонь. — Какая чудовищная трагедия! Ударить человека багром…
Судя по реплике, участковый успел ввести директора в курс дела.
— Иван Степанович, нам для опроса подозреваемых и свидетелей нужна комната. Желательно изолированная.
— Да, да, — спохватился Дольский. — Думаю, мой кабинет подойдёт. Прошу.
Дольский пропустил вынужденных гостей к парадному входу и пошёл следом за ними.
— Через фойе, направо по коридору, — подсказал Кречетову участковый, хорошо знакомый с планировкой особняка.
— Помяните моё слово, господа, — подал голос Дольский. — Всё это из-за этих проклятых сокровищ.
— Сокровищ?! — Кречетов остановился так резко, что похмельный охранник едва не врезался ему в спину.
— Тут все с ума посходили из-за клада, — со вздохом пояснил Дольский. — Только и разговоров, что о графских сокровищах.
Кречетов укоризненно посмотрел на участкового, но тот только пожал плечами.
— Ладно, — вздохнул следователь, — о кладоискателях поговорим позже. А пока меня интересует ваш сотрудник гражданин Стрельников.
Услышав свою фамилию, охранник поёжился.
В кабинете подозреваемого усадили на фамильное кресло, отчего Дольский тоскливо покачал головой, но воздержался от комментария. Сам директор остался стоять в дверях, нервно теребя галстук. Директорский стол занял Оськин и, нацепив очки, принялся оформлять протокол допроса.
Никита Степанович встал за спиной подозреваемого и со скучливым интересом принялся разглядывать старинную карту уезда на противоположной стене.
— Имя, фамилия, должность.
— Николай я, Стрельников, — заёрзал подозреваемый. — Охранник. В чём меня обвиняют, начальник?
— Вас, гражданин Стрельников, ни в чём пока не обвиняют, — сказал Кречетов, меряя шагами кабинет. — Идёт следствие по делу об убийстве, и вас вызвали сюда, как возможного свидетеля.
— Я проспал всю ночь, падлой буду, — охранник попытался вскочить с кресла, но тяжёлая рука участкового вернула его на место.
— Как вышло, что вместо дежурства и обхода территории вы спали в сторожке и прозевали убийство?
— Это всё Кот, — пряча глаза, промямлил охранник. — Яв да сё. Выпили.
Дольский при этих словах громко и тоскливо вздохнул.
— Погоди, — перебил его участковый. — Это Васька Котов бутылку принёс?
— Он, подлюга! — торопливо закивал охранник. — Душа, мол, горит, а выпить не с кем. А я что? Я с понятием. Негоже русскому человеку в одиночку пить.
— Во сколько это было? — спросил Кречетов.
— Часу в десятом, — поскрёб небритую щёку охранник. — Смеркалось уже.
— Что дальше?
— После второго стакана я вырубился. Точно, в омут нырнул, ни хрена не помню.
— Колюня, — снова встрял участковый. — Не пой нам песни. Ни за что не поверю, чтобы ты со второго стакана окуклился.
— Как на духу, Степаныч, — охранник клятвенно замотал головой.
— Ясно, — сам для себя подытожил Кречетов. — Котов принёс бутылку водки, куда было подмешано снотворное. Цель: усыпить охранника, чтобы он не стал свидетелем какого-то важного события. Затем сообщник убивает Котова. Зачем? Либо вышла ссора, либо сообщник убрал свидетеля.
— Либо не захотел делиться добычей, — вставил свою версию Оськин.
— Какой добычей? — повернулся к нему Кочетов.
— Графским кладом, конечно, — дёрнул плечами Оськин.
— И вы туда же, Алексей Иванович, — поморщился Кречетов. — Вы ещё про привидение вспомните.
Он тяжело вдохнул. Весь его опыт и разум протестовали против древних кладов и бродячих приведений. И всё-таки было что-то в ночном убийстве неправильное, непонятное.
— Вот что, — сказал он, наконец, — гражданина Стрельникова к нам в сизо. Алексей Иванович, поезжайте с ним. У подозреваемого взять кровь на наличие снотворных препаратов.
— За что, начальник? — вскинулся подозреваемый. — Мамой клянусь, не трогал Кота!
— Давай клешни, Колюня, — вздохнул участковый, доставая наручники.
Когда Стрельникова увели к машине, молчавший весь допрос Дольский заговорил:
— Зря вы, товарищ следователь, отмахнулись от идеи с кладом, — сказал он мягким извиняющимся голосом. — Я и сам в него не очень-то верю, но вот, посмотрите-ка сей документ.
Дольский пересёк кабинет и, сев за стол, раскрыл лежащую на столе папку.
— Что это? — спросил Кречетов, разглядывая протянутый ему лист.
— Копия письма, в котором есть перечень ценностей.
Кречетов бегло прочёл письмо и невольно задержался на списке сокровищ. Деловито составленный документ производил впечатление. Следователель с новым интересом посмотрел на хозяина кабинета.
— Как давно это письмо у вас и кто о нём знает? — спросил Кречетов, доставая блокнот.
— Несколько дней назад его передал нам Луи Кастор вместе с упомянутой в тексте картиной, — охотно пояснил Дольский.
— Иностранец?
— Француз. Потомок рода Бобрищевых.
— Кроме вас и француза, кто знал о письме? — повторил вопрос Кречетов.
Дольский немного подумал, шевеля губами, и начал загибать пальцы:
— Кроме вашего покорного слуги, Громов Илья Евгеньевич, ему по долгу службы положено, как министерскому представителю, ещё Даша Дольская, моя внучка — ну, она у меня всегда в курсе всего, маленькая хозяйка большого дома… Да и всё, пожалуй, насколько помню. Хотя, наверняка, знают и другие. Мы, ведь, из письма-то тайны не делали. Напротив, хотели в день закрытия фестиваля приобщить его к экспозиции музея. Вы поймите: это же большая ценность. Можно сказать, реликвия. После войны и революции мало осталось письменных документов, связанных с хозяевами усадьбы.
— В письме упоминается связь картины с местом, где, якобы, спрятан клад. — произнёс Кречетов, делая очередную пометку в блокноте. — Можно ли на неё посмотреть?
— Конечно, конечно, — заверил Дольский, поднимаясь из-за стола. — Картина в фойе. Пойдёмте, я покажу.
Кречетов убрал блокнот в карман пиджака и вышел из кабинета вслед за директором. Однако, в фойе, на положенном ей месте, картины не было.
— Боже мой! — воскликнул Дольский, вскинув руки да так и замер напротив пустой стены. — Как же так? Что же это такое? Кто?!
Кречетов подошёл к месту, где висела украденная картина и внимательно осмотрел пол и стену, из которой торчал одинокий чёрный крючок. Никаких видимых следов здесь не было. Да и отпечатков искать не стоило. Снять картину с крючка дело пустяшное.
— Что же это у вас экспонат не был на сигнализации? — укоризненно спросил Кречетов, оборачиваясь к потрясённому Дольскому.
— Картина материальной ценности не имеет, — пробормотал Дольский. — К тому же, тут у нас камеры… Кто же мог подумать, что вот так, среди бела дня…
— Камеры, говорите, — оживился Кречетов. — Это замечательно.
— Боже мой, что я скажу Кастору… — Дольский тоскливо закачал головой.
— Ничего, ничего, Иван Степанович, картину мы найдём, — твёрдо заверил Кречетов.
Он был в этом и в самом деле уверен. Реальная кража реальной вещи — это вам не клад с привидениями.
— А где у вас сервер видеонаблюдений, в сторожке? — спросил Кречетов, припоминая заляпанный жирными кляксами пульт и пыльный монитор, за которым был обнаружен спящий охранник.
— Что, простите? — переспросил Дольский упавшим голосом. — Ах, да, да, в сторожке. Знаете, где это?
Кречетов кивнул и направился к выходу.
— Господи, за что нам всё это? — тоскливо вздохнул за его спиной Дольский. — Убийство, кража… Каких ещё ожидать напастей?..
Когда Кречетов вышел из особняка, пустовавшая до этого лужайка была вся заставлена мольбертами, над которыми мелькали соломенные шляпы, бейсболки и козырьки от солнца.
Обойти лужайку из-за живых изгородей не представлялось возможным, и Кречетов двинулся напролом, лавируя от мольберта к мольберту. Вежливость заставляла следователя приостанавливаться у холстов. Все рисовали особняк, залитый солнцем. Получалось, пожалуй, неплохо.
Возле крайнего мольберта Кречетов задержался подольше. Грузный бородатый художник, больше похожий на грузчика, самозабвенно изображал подсолнухи, то и дело бросая цепкий взгляд на махину особняка. Кречетов огляделся. Подсолнухов нигде не было.
Бородач, заметив интерес зрителя, отчего-то обрадовался.
— Очаровательно, не правда ли? — не без самодовольства произнёс он.
— Почему подсолнухи? — не удержался Кречетов.
— Ну как же! — воскликнул художник, поддавая кистью желтизны. — Разве вы не видите внутреннего света, озаряющего это здание?! Именно — подсолнух! Подсолнух, который тянется из глубины, из мрака веков, сквозь войны и революции, к сияющему свету небес. У всякого предмета, у всякой вещи есть свой внутренний смысл, своя ассоциация. Настоящий художник должен понять его, выстрадать и выплеснуть из себя на холст.
Кречетов снова покосился на особняк, но внутреннего смысла, хотя бы отдалённо напоминающего подсолнух, не уловил.
— А вы, должно быть, следователь? Насчёт убийства? — спросил живописец, нанося очередной точный мазок.
— Что, так заметно?
— Знаете, у нас с вами похожие профессии.
— Неужели?
— Вы тоже пытаетесь найти в людях и событиях внутренний скрытый смысл. Только вытаскивать на свет божий вам приходится всё больше мерзкое и тёмное. Оттого и аура у вас яркая, но однотонная.
— Вот как? — усмехнулся Кречетов, немного уязвлённый своей однотонностью. — А какая же аура у вас?
— Представьте, я тоже однотонен, — признался художник. — Утешает лишь название цвета: «бёдра разбуженной нимфы». Да, да, представьте себе, есть и такой. Что-то близкое к беж и слоновой кости. А вот, скажем, у Аркаши Апашина, вон он, в своём дурацком халате, — художник ткнул кистью в фигурку, согнувшуюся за соседним мольбертом. — Вот у него в ауре сплошной ультрафиолет.
— Это почему же?
— Гений, — просто ответил живописец. — Исписавшийся, испившийся, но всё-таки гений.
Кречетов более внимательно взглянул на обладателя ультрафиолета. Голова гения была обмотана бинтом, и сияния над ней не наблюдалось.
— Чем это его так? — спросил Кречетов.
— Битой городошной, — неохотно пояснил живописец. — Поспорили мы с Аркашей насчёт картины, ну той, что француз привёз. Вы её, должно быть, видели: в фойе на стене висит.
— Уже не висит, — сказал Кречетов. — Украли её.
Кречетов внимательно посмотрел на художника, пытаясь определить, какую реакцию вызовет эта новость. Кисть в руке живописца замерла, и он с искренним непониманием уставился на говорящего.
— Господи, кому эта мазня понадобилась?
— Мазня?
— Именно так, — подтвердил художник. — Пруд, травка и две берёзки. Такое любая школьница намалюет.
— И всё же её украли, — произнёс Кречетов, разочарованный вялой реакцией живописца. — Может быть, было в ней что-то особенное?
— Особенное? — задумчиво повторил художник. — Разве что тени.
— Тени?
— Да, тени от берёз были нарисованы неправильно. Посторонний взгляд не заметит, а художники такие мелочи видят сразу.
— Так-так, и что там было с тенями? — быстро спросил Кречетов.
— Написаны были против солнца. Нормальная тень ложится по солнцу, а у этих берёз всё наоборот — навстречу. Эдакая причуда автора. Из-за этих теней мы с Аркашенькой и повздорили.
— И куда же падали тени?
— Тени падали на воду, если не ошибаюсь, — пожал плечами художник.
— На воду, — повторил Кречетов и, раскланявшись с живописцем, продолжил прерванный путь.
Итак, картину украли не случайно. Странные тени, скорее всего, были ключом. Если тени, по словам художника, падали на воду, скорее всего, это и был ориентир. Обуреваемый нехорошим предчувствием, Кречетов прибавил шагу.
Дверь в сторожку была закрыта, но не заперта. Само по себе это было странно. Кречетов давно и хорошо знал участкового. Предположить, что Никита Степанович, явившийся за охранником, не проследил за дверью, было невозможно. Кречетов наклонился и осмотрел косяк. На взлом не похоже. Дверь явно открыта ключом. Кто же её открыл, если сменщик Стрельникова ещё не прибыл?
Внутри сторожки никого не было. По-прежнему возле стула лежала пустая водочная бутылка, а на столике возле пульта потревоженные мухи кружили над грязной тарелкой. Впрочем, кое-что изменилось. Один из квадратиков на пыльном экране монитора рябил помехами. Нетрудно было догадаться, что именно этот сектор и наблюдал за происходящим в фойе.
Пошарив рукой с обратной стороны пульта, Кречетов без труда нашёл аккуратно вынутый штекер. Вывод был ясен: пока шёл допрос охранника, некто пробрался к сторожке, открыл ключом дверь и вынул штекер, вырубив камеру в фойе. Затем, пользуясь отсутствием охраны, выкрал картину. Всё просто до банальности, но оставляет массу вопросов: кому и зачем понадобилась картина и кто мог воспользоваться ключом? И куда среди бела дня картину спрятали? Это ведь не коробок спичек, её в карман не положишь…
Кречетов вздохнул и, достав блокнот, набросал несколько строк, не поскупившись на жирные вопросительные знаки. Наклонившись, он поднял с пола бутылку, аккуратно ухватив её пальцами за горло и дно, чтобы не смазать имевшиеся отпечатки. Затем соорудил из найденной газеты кулёк и отправил бутылку туда.
А на крыльцо тем временем всходил кряжистый пожилой мужчина в чёрной форменной куртке.
— Вы, должно быть, Матвеич? — спросил его Кречетов, разглядывая угрюмое неприветливое лицо охранника.
— Кому Матвеич, а кому Юрий Матвеевич Круглов, — свирепо обронил тот. — Ты сам-то кто будешь и какого лешего здесь отираешься?
Кречетов вынул из кармана удостоверение.
— Ты тот мент, что насчёт Кота приехал? — зыркнув на документ, сообразил Матвеич. — Ну, спрашивай, раз пришёл.
— Что-то вы не очень приветливы, Юрий Матвеевич, — заметил Кречетов. — Что так?
— А мне с мусорами западло по душам балакать, — охранник зло сплюнул и исподлобья посмотрел на следователя.
— Сидели, — догадался Кречетов. — По какой же статье?
— Грабёж в составе группы, — невесело усмехнулся Матвеич. — Шесть лет от звонка до звонка.
— И как же вы с такой статьёй — и в охрану? — удивился Кречетов.
— Иван Степанович пособил, — с внезапной теплотой в голосе произнёс охранник. — С пониманием человек. Личность!
— Что можете сказать об убитом? — спросил Кречетов, доставая блокнот.
— Это о Ваське-то? — Матвеич снова зло сплюнул. — Баклан приблатнённый. Гонору и понтов на законника, а случись ему сесть на кичу, самое его место — петушиный угол.
— Понятно, — кивнул Кречетов, делая пометку в блокноте. — А вам доводилось с ним встречаться незадолго до убийства?
— Было, заходил Васька в ночь, когда я дежурил, — неохотно признал Матвеич. — Принёс водки с закусью. То да сё, дескать, выпить не с кем.
— Ну, и?
— Выпроводил я его, — сурово сказал Матвеич. — Мне, начальник, не по масти с бакланом дружбу водить.
— Ясно, — сказал Кречетов, закрывая блокнот. — А напарник ваш?
— Славка? Фролов? — Матвеич покачал стриженной головой. — Запил, стервец. Ещё и с бабой какой-то спутался. Молодой ещё, шалопутный. Сегодня-то как раз его смена. Я на замену вышел. Иван Степаныч упросил, а я для Ивана Степаныча…
— Ясно, — перебил его Кречетов. — Спасибо за сотрудничество, Юрий Матвеевич. Постарайтесь не покидать пределов места проживания в ближайшие дни.
Кречетов сошёл с крыльца, но услышал слова, адресованные ему в спину:
— И ещё про Кота, начальник. Когда я его спровадил, решил чаи погонять…
Кречетов обернулся с пробудившемся интересом.
— Чаёк у меня в термосочке, — продолжил Матвеич. — Сам завариваю с чабрецом, с мятой. Веришь, начальник, пяти минут не прошло, сморило меня так, что я всю ночь за пультом продрых. Сроду такого не было. Должно быть, Кот, пока крутился в сторожке, подсыпал мне что-то в термос. Только, начальник, ты про это Ивану Степанычу ни гу-гу, лады? А то получается, подвёл я его, уснул на шухере.
Итак, убитый Котов одного за другим усыплял охранников, чтобы те не стали свидетелями какого-то действия. Если бы намечалась обычная кража, то достало бы и одного раза. Значит, что-то сообщники за одну ночь не успели…
— Договорились, — пообещал Кречетов, несколько удивлённый откровенностью бывшего сидельца. — Скажите, Юрий Матвеевич, а камеры возле пруда имеются?
— Нет, а на кой они там? — удивился охранник. — Камеры только в здании, у входа и на алее. А у пруда два раза за ночь мы обход делаем. Браконьеры замучили, спасу нет. Карпа зеркального ещё мальком из Голландии завезли. Теперь-то он подрос. Рыбины здоровенные, с рук едят. А они их, паразиты, бреднями. А то и пацаньё со своими нырётками. Если не уследить, изведут всю рыбу под корень за одно лето.
— Стало быть, в ваше дежурство обхода не было?
— Не было, — угрюмо вздохнул охранник.
Пока Кречетов совершал визит в сторожку, площадка перед особняком снова опустела. И художники, и зеваки, утолив творческий голод, отправились утолять голод телесный.
Антон зашёл попрощаться с директором перед отъездом, однако у кабинета Дольского его ожидали двое: пожилой импозантный мужчина европейской наружности и юная белокурая девушка с косой. Оба заметно волновались.
Мужчина отрекомендовался Луи Кастором, спутница представилась сама.
— Луиза Кастор. Дедушка плохо говорит по-русски. Я буду переводить.
Кречетов жестом пригласил их проследовать в кабинет и вошёл вслед за ними.
Кастор устало опустился в антикварное кресло, положил руки на трость и начал говорить. Луиза едва поспевала транслировать его сбивчивую, наполненную трагизмом речь.
— Это я, это я во всём виноват, — уверял Кастор, глядя на следователя исполненными раскаянья глазами. — Я скрыл от господина Дольского кражу.
— Кражу? Вы имеете в виду украденную картину?
— Нет, нет, господин комиссар, — покачал головой Кастор. — У меня украли письмо. Это случилось в день моего приезда.
— Вот как?! И отчего же вы не сообщили о краже?
— Об этом попросил господин Громов, он руководит фестивалем.
— Громов? Илья Евгеньевич?
— Да, да, он самый, — горячо подтвердил Кастор. — Этот господин убедил меня, что Дольский будет весьма огорчён кражей. К тому же, осталась электронная копия письма.
— Да, я с ним ознакомился, — кивнул Кречетов, делая очередную пометку в блокноте. — А как произошла кража?
— Это был человек в чёрном, — с готовностью ответил Кастор. — Он забрался в номер через балконную дверь.
— Так вы его видели?
— Увы, — печально вздохнул француз. — Было темно, и я различил лишь силуэт. К тому же, на ужине я выпил лишнего. «Севегное сияние», — произнёс он по-русски. — Шампанское и водка.
Луиза укоризненно посмотрела на дедушку, а Кречетов сочувственно кивнул.
— Какие-то ценности были похищены?
— Только письмо, — покачал головой Кастор. — И ещё, господин комиссар, — он нервно постучал тростью о пол. — Во Франции ко мне приходил человек с предложением продать ему это письмо. Предлагал две тысячи евро. Я отказался.
— Две тысячи за письмо?!
— Я подумал, что это какой-то сумасшедший, — развёл руками Кастор. — Во Франции много потомков русских эмигрантов, готовых потратиться на подобную редкость. Он также интересовался картиной.
— А почему вы решили, что он, непременно, русский?
— Акцент, господин комиссар, человек дурно говорил по-французски. И ещё, — Кастор подался вперёд и заговорил тише. — Я слышал этот голос здесь, в поместье, во время ужина. Самого говорящего я не видел, но голос был тот самый, я узнал его.
— Grand-père, tu as dû te tromper, — шепнула деду Луиза, — D’où vient cet homme de France?[7]
— Нет, нет, — горячо возразил Кастор, — это был именно тот голос.
— А вы смогли бы опознать этого человека?
— Тот, что хотел купить письмо, был с рыжими волосами и бородой. К тому же, на нём были тёмные очки. Здесь я таких не видел, — покачал головой француз.
«Рыжие волосы, борода и очки, конечно же, камуфляж, — понял Кречетов. — Но какая нацеленность на результат! Не вышло во Франции, завладел письмом здесь, в России. Пошёл на кражу. Неужели, клад, действительно, существует? Если это так, тогда мотив ночного убийства налицо. А вдруг, клад уже найден и извлечён из пруда? Тогда убийцу найти будет гораздо труднее. Придётся попридержать фестивальную публику, пока не разбежались, как тараканы. И особенно господина Громова. Уж больно подозрительно он скрыл кражу письма. И ещё вопрос: не был ли этот персонаж в последнее время во Франции?»
Эту мысль Кречетов занёс в свой блокнот и, поблагодарив Касторов, отпустил их из кабинета.
После аперитива заговорили о происшествии.
— Как хотите, господа, но здесь не обошлось без потустороннего, — заявил драматург Шалапутников, наливая в опустевший стаканчик самогона, подкрашенного клюквенным морсом. — Сами посудите: ночь, графские сокровища, дама в белом, вышедшая из пучины, и окровавленный труп! Каков типаж, господа! Каков нерв события! Нет, нет, я обязательно возьмусь за перо.
— А я уверена, что это преступление страсти, — томным шёпотом произнесла Кутеева. — Не забывайте, что труп найден у Поцелуева камня. Убийца выследил своего соперника и поразил в сердце. Как это волнует, как возбуждает! Я бы безропотно отдалась тому, кто готов бы был на подобную дерзость. Глаза Кутеевой мечтательно затуманились, и она стала декламировать, покачиваясь на стуле:
— Это Игорь Северянин? — робко поинтересовался Веня Романов.
— Нет, деточка, это из нынешних, — усмехнулась Кутеева, с интересом разглядывая восторженную физиономию Вени. — Если хочешь, я познакомлю тебя с творчеством этого автора в более куртуазной обстановке.
При этом она как бы ненароком провела пальцем по краю обширного декольте.
— Этот ваш декаданс — мещанство и пережиток, — звонким голосом заявила Маша Жиганова. — Мы с Беном предпочитаем другую поэзию.
Маша положила на руку юноши свою ладонь.
— Верно я говорю, Бен? — требовательно спросила она.
Веня рассеянно кивнул, с трудом отнимая взгляд от примечательного бюста поэтессы.
— А я думаю, банальная бытовуха, — раздался бесшабашный голос Хвастова. — Повздорили мужики. Слова за слово, сначала по мордасам, а потом и до багра дело дошло.
— А как же привидение? — возразил Шелапутников. — Говорят, видели его недалеко от места преступления. — Нет, нет. Тут, господа, непременно тайна.
— А ну вас с вашими приведениями, — отмахнулся Хвастов, наливая третий стаканчик аперитива. — А не соорудить ли нам, братцы, банчишко, пока горячее не принесли? По маленькой, на желания.
Желающих не нашлось. Все помнили печальный опыт Апашина, дефилирующего голышом по ночным деревенским улицам.
— А кто видел нашего сюзерена Илью Евгеньевича? — неожиданно спросил Карамазов.
— Он ещё после обеда куда-то подорвался. Прыгнул в машину и укатил. Спешил, точно на пожар.
— Стая осталась без вожака, — весело констатировал Хвастов. — Предстоит ночь наслаждений. Я требую вина и порочных женщин! Братцы, как у нас с горячительным?
— Литра три самогона, мой генерал, — по-военному доложил Шелапутников. — Кроме того, имеется портвейн и сливовица в размере шести бутылок. Для настоящей оргии маловато.
— Портвейн и прочее баловство выдать куртизанкам, — скомандовал захмелевший Хвастов. — После ужина идём в набег на деревню. Будем добывать самогон, как менестрели — пением и силой таланта.
— Побьют, — возразил Апашин. — Они ещё в прошлый раз грозились.
— Тебя, Аркаша, оставим в лагере оберегать целомудрие женщин и боеприпасы, — бросил ему Хвастов. — Твоё второе явление может вызвать крестьянский бунт.
Предвкушая нескучную ночь, художники и литераторы наполнили опустевшие стаканчики и выпили кроваво-красный самогон.
Утром следующего за убийством дня на почту Кречетова пришёл отчёт из лаборатории.
В древесине древка багра были обнаружены частицы донного ила и фрагменты водорослей, из чего выходило, что багор был тот самый, что в прошлом году утопил охранник при неуклюжей попытке подцепить сеть. Вот только как утопленный багор мог поучаствовать в убийстве? На древке также обнаружены были застрявшие в заусенце нитки чёрного цвета. О происхождении ниток догадаться было нетрудно. Наверняка, обычная перчатка. Что ж, какая-никакая, а зацепка.
С книгой повезло больше. На заднике суперобложки обнаружились отпечатки пальцев и пятно крови. Анализ крови убитого был ещё не готов, но Кречетов и так понимал, что кто-то ненароком испачкал палец и наследил. Вот только убийца ли? Ведь если тот, кто убил гражданина Котова, был в перчатках, то зачем было их снимать? Да и сама книга. Вряд ли убийца прихватил её с собой, чтобы полистать перед тем, как ударить человека багром. Выходит, там, на берегу, был и ещё кто-то. Сообщник или свидетель? Впрочем, автор книги был налицо. Некий Мэрил Джет. Кречетов полистал запачканные, новенькие страницы, но, поскольку в поэзии был не силён, со вздохом закрыл — до поры до времени.
Обо всём этом Кречетов размышлял по дороге к усадьбе. План следственных мероприятий на предстоящий день был примерно таким: разобраться, куда и зачем уехал организатор фестиваля Громов; выяснить, бывал ли он месяц назад в Париже; разыскать третьего охранника, не вышедшего на работу. На десерт оставались окровавленная книга и украденная картина. Если считать с десертом, немало. Впрочем, кое-что он надеялся узнать из опросов свидетелей, пригласить которых распорядился уже с утра.
Распоряжение было выполнено: возле особняка Кречетова ждала маленькая молодёжная делегация — три хорошенькие девушки и парень.
У всех были серьёзные, напряжённые лица без тени улыбки. На миг Антон встал на их место: из юной, беспечной, артистической среды с песенками, стихами, спектаклями и ночными гулянками эта компания в одночасье попала в другой мир — жестокий и суровый. Мир, где человеческая жизнь ничего не стоит. Где её, не задумываясь, отнимают одним ударом. Наверняка эти ребята не задумывались о том, как близки эти миры друг к другу и как тонка между ними граница. Скорее всего, они столкнулись с этим впервые, и, пожалуй, не позавидуешь сейчас их душевному состоянию. Конечно, это не допрос по всей строгости и форме. Но для них сейчас нет разницы: они встают перед необходимостью отвечать за свои слова. Ничего, когда-нибудь это наступает в жизни человека — момент взросления, порог ответственности. Возможно, это наступит сейчас. Сейчас, когда они будут отвечать на такие простые, но такие трудные вопросы.
— Имя, фамилия, отчество.
— Романов Вениамин Борисович.
— Работаете, учитесь?
— Учусь на четвёртом курсе Политехнического института.
— Как вы попали на территорию музея-усадьбы?
— Меня направила литературная студия «Лёгкое перо».
— Каким образом вы оказались на месте преступления?
— Мы прогуливались с моей подругой Машей.
— Марией Жигановой?
— Да. Мы прошли по аллее от дворца, потом спустились к пруду, чтобы дойти до Поцелуева камня.
— Вы гуляли с какой-то целью?
— М-м, у девочек была идея разоблачить привидение, они считали, что кто-то мистифицирует здешних жителей.
— То есть, это была не ваша идея?
— Нет, конечно, я был уверен, что это выдумки.
— Как был обнаружен труп?
— Было довольно темно, а я не очень хорошо вижу в полумраке. В общем, Маше показалось, что на берегу лежит чья-то одежда. Она решила, что именно здесь произошло переодевание «привидения» или «ныряльщиков». Она подбежала к этой… мм… груде, но споткнулась о сапог. Она очень испугалась, закричала, выронила сумочку и кинулась прочь… Я подобрал сумку и книжку, которая выскользнула из сумки и упала рядом с убитым. Побежал за Машей, хотел передать ей вещи, это был последний экземпляр её книги, она ей дорожила. Но она испугалась крови на обложке, опять закричала, отшвырнула книжку и побежала дальше… Буквально через минуту нас встретили Даша с Луизой. Надо было что-то делать, мы вернулись во дворец. Встретили садовника, привели его на берег. Собственно, всё.
— Посмотрите, это та самая книга?
— Да, это она. И кровь на ней…
— Здесь написано «Мэрил Джет».
— Да, это Машин литературный псевдоним.
— Спасибо, Вениамин, за помощь следствию, распишитесь здесь и здесь. И пригласите сюда Марию Жиганову.
— Фамилия, имя, отчество, возраст?
— Жиганова Мария Сергеевна. Девятнадцать лет.
— Учитесь, работаете?
— Перешла на третий курс пе… педагогического Университета.
— Как вы попали на территорию музея усадьбы?
— Меня… я была в числе приглашённых от студии «Лёгкое перо».
— Как вы оказались на месте преступления?
— Преступ… я… мы гуляли с… моим другом, и я нечаянно…
— С кем именно вы гуляли?
— С Беном. То есть, с Веней, с Вениамином Романовым.
— Как давно вы знакомы с Вениамином Романовым?
— Очень давно, мы ещё в школе ходили в эту студию… он тоже поэт…
— Поэт. Очень хорошо. Вы гуляли возле пруда. С какой целью вы отправились в такую дальнюю прогулку?
— Вообще… мы без особенной… Шли потихоньку… Мы ждали Дашу. И вот, шли, читали стихи…
— Читали стихи в темноте?
— Нет… то есть да, в темноте… наизусть читали.
— Шли и читали стихи, хорошо. ВЫ не волнуйтесь. При каких обстоятельствах вы обнаружили тело?
— Мы… шли… и я нечаянно… В темноте мне показалось, кто-то забыл одежду, и… я как-то подбежала… в общем, я споткнулась. И я… и…
— Успокойтесь, пожалуйста. Вот вода. Успокойтесь. Что было потом?
— Я… не помню. Я уронила сумочку, я очень испугалась… даже не знаю…
— Вы выронили сумочку и, наверное, закричали?
— Да. Нет, я не помню, совершенно не помню. Даша сказала, что да, кричала…
— Кто это Даша?
— Моя подруга, Даша Дольская. Мы собирались вместе, она, Луиза…
— Луиза Кастор? С какой целью вы все собирались на берегу пруда?
— Мы… мы хотели выяснить, кто пугает народ в лесу. Все говорили о привидении, и мы решили… и, когда мы увидели одежду… я подумала… мы подумали…
— Вы не волнуйтесь, что вы подумали?
— Подумали, что кто-то переоделся, надел эту простыню, а одежду бросили здесь — и вот сейчас мы разоблачим… Даше очень хотелось разоблачить… я обрадовалась…
— Хорошо. Успокойтесь, пожалуйста. Скажите, вам знаком этот предмет.
— Д-да, это м-моя книга… Она выпала там… Там…
— Где именно она выпала? Не надо плакать, вам ничего не грозит.
— Ну, возле этого… Бен поднял и… там кровь… Я даже не знаю, куда она делась. Я очень испугалась… Побежала в ужасе куда-то, сама не своя, Бен меня догнал, в общем, я не помню…
— Спасибо, прочитайте и подпишите. Не волнуйтесь так, вам ничего не грозит. И, пожалуйста, не плачьте. Пригласите в кабинет Дольскую Дарью.
— Фамилия, имя, отчество, возраст.
— Дольская Дарья Васильевна. Восемнадцать лет.
— Работаете, учитесь?
— Перешла на второй курс педагогического Университета, факультет искусствоведения.
— Каким образом вы попали на территорию музея-усадьбы?
— Как «каким образом»? Я здесь работаю сейчас, это моя летняя практика. И вообще… я выросла в этом имении, это место работы дедушки, я здесь каждый кустик знаю.
— Каждый кустик… очень хорошо, так и запишем. Значит, знаете каждый кустик… так. При каких обстоятельствах вы очутились на месте преступления?
— Мы бежали с Луизой. Мы опаздывали.
— С Луизой Кастор?
— Ну да. Но вообще, нет. Я вам скажу правду. Вот, слушайте. Это я застрельщица. Это я всех собрала. Мне нужно было поймать привидение. И кто-то там ещё с лодки нырял, с фонариком, я подумала: мальчишки, а дедушка волнуется за парковый ансамбль, в пруду рыбу разводили специально, а эти всякие лезут и портят. Я хотела поймать привидение и разоблачить перед всеми, чтобы люди поняли. Я не могла допустить, чтобы в этом прекрасном парке, где я росла, кто-то чего-то боялся, понимаете? Я не хочу этого допускать! Мы должны были встретиться на пруду и там караулить. Мы ещё хотели носом натыкать. Я даже верёвку приготовила.
— Верёвку. Чтобы носом натыкать?
— Ну да! Сначала связать — а потом натыкать.
— Смелый план… Итак, вы бежали к пруду.
— Ну, да, мы бежим и слышим: Мэрил орёт.
— Кто это — Мэрил?
— Машка. Маша Жиганова. Наша хорошая подруга.
— Почему вы решили, что кричала именно Мария Жиганова?
— Просто… Ну, а кто ещё? Ну, хорошо, в общем, пишите: кричала женщина.
— Кричала женщина… Хорошо, дальше.
— Дальше мы с Луизой как дунули… побежали, то есть. А там Мэрил и Бен… бегут навстречу. То есть, Мария Жиганова и эээ… Вениамин Романов.
— Вы были знакомы ранее?
— Ну, конечно, с Мэрил мы ещё в школе ходили на драму.
— Куда, простите, ходили?
— На драму. В театральную студию. А потом в Университете опять на драме встретились, и потом на ролёвке.
— Где, простите, встретились?
— На ролёвке. На ролевой игре. Исторические реконструкции. У нас от Университета проходят.
— Понятно. Итак, что вы увидели, когда прибежали к пруду?
— Ну, мы прибежали, смотрим, Мэрил орёт, как реза… ээ… как ненормальная. Я смотрю издали — вроде, мужик лежит, вроде мёртвый. Но издалека не скажешь. Как куча одежды.
— Вы приближались к трупу?
— Да я вообще ничего не успела! Мэрил так орала, у неё форменная истерика началась, а Бен сказал: надо срочно полицию. Ну раз срочно, мы как дунули к дому все вчетвером. А Мэрил не может, она прямо падала, как подкошенная…
— Какие действия вы предприняли далее?
— Я хотела к участковому, Бен сказал — к охранникам. Дедушку будить не стали, его инфаркт хватит. И тут нам навстречу — Данилыч. Ну, Пётр Данилович, садовник наш. Мы — к нему! А он не верит: говорит, в темноте померещилось, надоели мне ваши привидения, все с ума посходили. А мы уже тоже думаем, может, и правда, померещилось. А уже светает, и теперь уже всё видно. В общем, уговорили его, повели на то место, а Луизу оставили с Мэрил, её реально надо было откачивать… то есть, это… в чувство приводить. В общем, прибегаем втроём, а там уже участковый наш. Оказалось, пацаны деревенские раньше нас труп обнаружили. И между прочим, мы их видели, когда к пруду шли, они от нас так и маханули кустами, и правильно, мы бы им уши оборвали за нарушение, потому что на графском пруду запрещено нырётки ставить. Ну и всё… тут утро наступило…
— Скажите, вам знакома эта книга?
— Конечно, это Машкина. Это её стихи. Она ещё на драме стихи писала. Она их всегда писала. Она и драму в стихах один раз написала.
— Эту книгу нашли на месте преступления.
— Она её там потеряла. Последний экземпляр. А можно, я ей отдам? Это точно она, там и фотка её — посмотрите, посмотрите!
— Я вижу фотографию. Значит, вы удостоверяете, что на фото — именно Мария Жиганова.
— Ну, конечно! Кто же ещё? У неё эта фотка по всем пабликам мотается… И в контакте есть, и в фэйсе есть — вы можете проверить, вы посмотрите!
— Мы проверим.
— А где вы её подобрали?
— Дарья Васильевна, вам не кажется, что вы задаёте вопросы чаще, чем я, следователь?
— Правильно! И нужно задавать вопросы! Потому что я ничего не понимаю. И дед ничего не понимает. Всё это ужасно! А Мэрил… И что, вы теперь книгу не отдадите?
— Пока нет. У меня к вам вопрос: Каким образом на книге могли оказаться отпечатки пальцев?
— Как это каким образом? Это же её книга. Ну, или Бена!
— Так кому принадлежит книга? Марии Жигановой или Вениамину Романову?
— А какая разница-то? Стихи-то её. Ну, она, может, и подарила Бэну, она многим дарила. И у меня такая есть. Но вы эту-то отдадите?
— Дарья Васильевна, вы просто отвечайте на вопросы, так вы поможете своим друзьям.
— А это ещё не факт, что могу помочь! А если всё только запутается! Нет, я не буду ничего говорить! Я буду говорить только в присутствии своего адвоката!
— Дарья Васильевна, это не допрос обвиняемого. Мы вас просто опрашиваем, как свидетеля. Книга была найдена на месте преступления. На ней следы крови и отпечатки пальцев. У меня вопрос: кому принадлежит эта книга?
— Мэрил, кому же ещё?
— У меня огромная просьба: давать ответы не в вопросительной форме. Договорились?
— Конечно.
— То есть, вы никаких вопросов не задаёте.
— Ну, конечно. А вы что хотите сказать? Что Мэрил вот этого дядьку?! Да она в жизни… она мухи… Она, знаете, один раз увидела раздавленного жука… ну, майского жука… и написала поэму целую. Мы со слезами читали! Вот реально все плакали! Он у неё выходил на дорогу просить милостыню. И его сбила машина. И проехала мимо.
— Простите… кого сбила машина?
— Жука!!!
— Жука… Дарья Васильевна, спасибо. Вы не горячитесь, вашей подруге ничего не грозит. Мы просто обязаны взять подписку о невыезде. До окончания следствия.
— Что? Она здесь будет жить? А учёба? Вы же будете искать три года, а как она учиться будет?
— Против учёбы никто возражать не будет.
— Я тогда тоже никуда не поеду!
— Это ваше право, Дарья Васильевна. Подпишите, будьте добры.
— А Луиза? Луизу позвать?
— Луизу Кастор? Нет, мы не имеем права её опрашивать, как подданную другого государства.
— Как? Вы даже её не позовёте? Но это же… она же расстроится! Она специально пришла, она хочет участвовать! Она обещала рассказать своим подругам во Франции, как она была на допросе в России!
— Передайте ей, пожалуйста, что она освобождена от дачи показаний.
— Как? Но так же нельзя с человеком! Это нарушение прав! Она хочет помогать правосудию!
— Хорошо, передайте ей, пусть она сделает показания в письменном виде.
— Вовремя ты, Никита Степанович, — с облегчением выдохнул Кречетов, когда участковый буквально столкнулся в дверях с пылающей возмущением Дашей. — А то пришлось бы мне к французскому консулу на аудиенцию отправляться или в конвенцию по нарушениям прав человека.
— Дашутка, поди, баламутит-то, ох, она куда хочешь отправит, коза-егоза, — покрутил головой участковый. — Командир почище моей Натальи. А я к тебе, капитан, не с пустыми руками-то.
Никита Степанович с важным видом достал из нагрудного кармана смятый листок и передал Кречетову.
— Информация по баграм, — пояснил он. — Все, как один, на месте.
Кречетов стрельнул глазами по списку, сделанному аккуратным убористым почерком и вернул участковому.
— Оперативно, Никита Степанович, ничего не скажешь, — похвалил он.
— То не я, то Наталья, — смутился участковый. — Весь день вчера по деревне бегала.
— Передайте ей мою благодарность. Теперь, по поводу экспертизы. Багор, похоже, тот самый, что утопили прошедшим летом.
— Откуда ж он взялся?
— Со дна пруда. Видно, в самом деле, кто-то графский клад ищет. А, может быть, уже и нашёл.
Никита Степанович с сомнением покачал головой.
— Этот клад уже сколько лет ищут, да всё без толку, — сказал он.
— Тот, кто ищет, знает точное место, — пояснил Кречетов. — А ведь вы не всё мне доложили, Никита Степанович, — сказал он, заметив хитрецу в глазах участкового. Ну-ка, выкладывайте, что припрятали.
Участковый огляделся по сторонам и, понизив голос почти до шёпота, сообщил:
— По оперативным данным, Верка Кондратьева купила у Емельянихи литр самогона.
— Кто такая Верка, и почему это так важно? — спросил Кречетов.
— Верка Кондратьева, разведёнка, — пояснил участковый. — К ней по мужской надобности полдеревни шастает.
— И что с того? Мы с вами не полиция нравов.
— С Веркой этой в последнее время двое крутили: Кот и Славка Фролов, охранник. На этой почве и повздорили. Говорят, третьего дня драка меж ними вышла.
— Вот оно что, — осознал важность информации Кречетов. — Вы считаете, Славка Фролов у этой вашей разведёнки затаился?
— Больше негде, — уверенно кивнул Никита Степанович. — Домой к себе он неделю носа не кажет. Да и самогонку не для себя брала.
— Что ж, Никита Степанович, едем в деревню, — сказал Кречетов, вставая. — Пора познакомиться с гражданином Фроловым.
Машину оставили в проулке, чтобы не всполошить гражданку Кондратьеву и её постояльца.
— Вон тот дом, третий справа, за заборчиком, — сориентировал участковый.
Кречетов постоял возле машины, осматривая дом. Обычный деревенский пятистенок. Большие окна с резными крашеными наличниками. Сбоку крыльцо и летняя веранда. Ничего особенного.
— Второй выход есть? — спросил он участкового.
— Выхода нет, — ответил тот, явно ожидая такого вопроса. — Есть окно в сад.
Кречетов вынул из наплечной кобуры плоский чёрный пистолет и проверил обойму.
— А ты, Никита Степанович, почему без табельного? — спросил он с некоторой укоризной.
— А на что мне? — отмахнулся участковый. — Моё табельное всегда со мной.
Он продемонстрировал громадный кулак, и Кречетов не стал спорить об уставе, памятуя как Никита Степанович одним ударом свалил битюга с топором, которого не могли скрутить трое омоновцев.
— Никита Степанович, давай под заднее окно. На случай, если Славка решит уйти по-английски.
— Сделаем, Антон Васильевич, не уйдёт, — заверил участковый.
Калитка была не заперта. Никита Степанович пригнув голову, прокрался к задней стене дома и занял позицию. Кречетов, нарочито громко топая, прошёл по скрипучему полу веранды и постучал в дверь.
В доме загомозилось, однако, открывать не спешили. Кречетов постучал ещё раз. Внутри замерло.
— Гражданка Кондратьева здесь проживает? — спросил Кречетов громким казённым голосом.
Из-за двери послышалась короткая тихая перебранка.
— Чего надо? — раздался наконец встревоженный женский голос.
— Откройте, Вера, надо поговорить.
— Я болею, в дом не впущу.
«Тянет время, — понял Кречетов. — Надеется, что ухажёр через окно улизнёт».
В этот момент со стороны сада послышался стук распахнутого окна, и звуки короткой схватки.
— Всё в порядке, Антон Васильевич, — послышался довольный голос участкового. — От нас по-английски не уйдёшь.
Кречетов кинулся во дворик.
Навстречу ему Никита Степанович уже выводил из-за угла худого жилистого парня с заломленными за спину руками. Парень стонал, но всё ещё пытался вырваться из железных лап.
— Славка Фролов, собственной персоной, — представил парня Никита Степанович, не обращая внимания на сопротивление пленника.
Кречетов заглянул в лицо парня — ожесточённое, с громадным багровым фингалом.
— Кто это тебя так разукрасил? — поинтересовался он.
Парень угрюмо молчал, глядя из-под упавших на лоб волос.
— Отпустите его! — внезапно раздалось истошное, и во двор с крыльца скатилась по ступеням молодая женщина, босая, в едва запахнутом цветастом халате. Её огненно-рыжие волосы горели, как флаг. Скромный палисадник сразу заполыхал цветом.
— Славик!.. Отпустите его, он ни в чём не виноват!
Подскочив к участковому, рыжая дама, не раздумывая, вцепилась ему в физиономию, а потом принялась молотить его маленькими крепкими кулачками, то одним, то другим — второй рукой она безуспешно пыталась прикрыть себя полами халата.
— Гражданка Кондратьева, прекратите! — бросился к ней Кречетов.
Гражданка Кондратьева на призывы не откликнулась, халат её предательски распахивался, и Кречетову приходилось то и дело отводить глаза от обнажённой натуры.
— Гражданка Кондратьева, прекратите брыкаться, — шипел Кречетов, стараясь отодрать её от участкового, — отпустим мы вашего сожителя.
— Сожителя?! — ещё больше взъярилась неугомонная гражданка. — Да он мне предложение вчера сделал! Он мне муж уже! А ты на него, ментяра поганый, хочешь дело повесить!
— Верка, охолони, — грозно бросил ей участковый, у которого по щеке уже текла свежая струйка крови, — и платью застегни, не позорься перед обществом.
— Вер, не надо, — тихо, но отчётливо произнёс Славик. — Я так и так не виноватый, разберутся, отпустят, а тебя за сопротивление упекут.
— А как я теперь одна-то, — заголосила в отчаянии Верка, запахивая халат и переключаясь на насущное. — Обещал ведь по-хорошему, через ЗАГС…
Только теперь Кречетов разглядел синяк и на Веркином лице. Он был не таким красочным, как на лице будущего мужа и располагался, в отличие от своего собрата, под правым глазом. Верка прикрыла его ладонью.
— А у вас откуда бланш, гражданка? — строго спросил Кречетов.
— Это я приложил, — угрюмо сознался Славик. — Полезла разнимать, когда мы с Котом сцепились…
— Ясно, — сказал Кречетов. — Никита Степанович, отпусти ты его, а то и вправду плечо вывернешь.
Участковый, судя по укоризненному взгляду, был не согласен с Кречетовым, но хватку ослабил, и подозреваемый высвободился из его лап.
— Славик! — кинулась к нему Верка и повисла на шее.
«У этой хватка покрепче будет, чем у Степаныча, — подумал Кречетов, наблюдая за проявлением чувств».
— Славик, скажи им, что ты у меня был ночью, когда Ваську убили, — затараторила Верка, прижимаясь лицом к небритой щеке подозреваемого.
— Гражданочка, вы бы поосторожней с советами, — предостерёг Кречетов. — А то привлеку за сговор.
— Правду она говорит, — угрюмо заявил Славик. — У ней я третий день зависаю.
— Подтвердить кто-то может?
В ответ Славик только пожал плечами.
— Ясно, — вздохнул Кречетов. — Прошу в машину. И давайте, гражданин Фролов, без резких движений.
— Я что, арестован?
— Пока задержан в качестве подозреваемого, — пояснил Кречетов.
Верка принялась было выть, но Славик отстранил её от себя и зашагал к калитке. Блестя быстрыми слёзами, размахивая рыжими кудрями, Верка ринулась вслед за суженым, но Никита Степанович погрозил ей кулаком.
До машины шли молча. Только участковый кряхтел, вытирая кровь с раны большим носовым платком. Лишь, когда уселись в кабину, Кречетов спросил расположившегося на заднем сидении Славку:
— Почему на дежурство своё не вышел?
— Как я с такой рожей на работе-то появлюсь? — буркнул Славик. — Да и башка после драки кружилась два дня. Здорово Кот приложил, паскуда. Наверное, сотрясение мозга.
— Нечему там сотрясаться, Славик, — проворчал участковый, устраиваясь поближе к подозреваемому.
Славик, обиженно сопя, уставился в окно. Следователь Кречетов включил зажигание, и машина весело понеслась вдоль узкой деревенской улицы в сторону большака.
После полудня на почту Кречетова пришло два сообщения из оперативного отдела:
«По вашему запросу относительно пребывания гражданина Громова Ильи Евгеньевича во Франции выяснено следующее:
Гражданин Громов побывал в Париже в составе смешанной делегации от областного министерства культуры в период с 10.05 по 17.05. сего года. Сканы проездных документов и распоряжения по министерству прилагаются».
Итак, теперь вполне объяснимо странное поведение чиновника и его неожиданный отъезд. Теоретически, Кастор должен был узнать его по голосу. Но… не узнал. Хотя и утверждал, что слышал этот голос, тут в усадьбе. То есть, сходилось всё, кроме опознания по голосу. Значит, с рыжей бородой к Кастору приходил кто-то другой, не Громов… И этот «кто-то» был здесь. А, может быть, он здесь и сейчас. Сообщник? Вполне, может быть. Нужно получить списки всей делегации. Или француз, действительно, ошибся.
Второе сообщение усиливало возводимый фундамент подозрений:
«Согласно полученного ордера на отслеживание информации по гражданину Громову, установлен факт оплаты с его карты в магазине „Спортмастер“ по адресу: г. Тула, Октябрьская, 91, следующих товаров:
— Фонарь подводный „Philips“ — 1 шт.
— Ласты для плавания „Joss“ — 1 пара.
— Маска с трубкой для снорглинга „Bradex“ — 1 шт.
— Гидрокостюм „Sargan“ (чёрный) — 1 шт.
Оплата произведена 13.06. в 14.29».
Прочитав список, Кречетов присвистнул. Вот, значит, за каким реквизитом так спешил гражданин Громов. Прямо, День Нептуна какой-то…
Поразмыслив, Кречетов решил не форсировать событий. Раз сделана такая покупка, стало быть, Громов поспешит извлечь клад и будет торопиться, чтобы не опередили. Оставалось подготовить засаду и взять чиновника с поличным. То есть, заниматься тем, что Кречетову было по душе. Тем, что он умел делать хорошо. А потом можно и обыски производить. И, наверняка, и картина, и оригинал письма отыщутся.
Подготовку засады начинать надо было незамедлительно. Найти подходящее место на берегу пруда, обустроить на случай длительной лёжки и дождя. Он не сомневался, что захват произойдёт этой же ночью.
Кречетов набрал номер участкового и объяснил ему диспозицию. Теперь за провиант и одеяла можно было не волноваться. Хлопотливая Наталья подготовит им такой паёк и амуницию, что можно будет отправляться на полюс.
Оставалась только одна проблема, да и та сугубо техническая. Необходимо было заснять все действия господина Громова на камеру. Ночью, под возможным дождём и с приличного расстояния снимать будет непросто. А потом ещё потребуется и монтаж. Тут нужен профи. И такой в поместье имелся.
Оператор Макс Караваев обнаружился у себя в номере. Несмотря на дневное время, мэтр спал — прямо в одежде, на неразобранной кровати и обняв во сне треногу штатива. В густо накуренном помещении стоял такой самогонный дух, что воздух казался непрозрачным.
Лавируя между пустых бутылок и банок с окурками, Кречетов протиснулся к окну. Когда в распахнутую створку ворвался, неся свежесть, летний ветерок, оператор недовольно повёл носом и приоткрыл глаза.
— Что, уже пора? — спросил он хрипло и сел на кровати, подтягивая поближе штатив.
— Куда пора? — переспросил Кречетов, разглядывая служителя главнейшего из искусств.
Макс Караваев совершенно не соответствовал своей аппетитной фамилии — был он худ, сутул и больше всего походил на измождённого богомола.
— Курить есть? — спросил оператор, пытаясь сфокусировать взгляд на неожиданном госте.
— Бросил, — ответил Кречетов, присаживаясь на стул, предварительно смахнув с него окурок.
— А ты кто? — спросил оператор, охлопывая себя по карманам. — Насчёт вечернего шоу?
— Скорее, насчёт ночного, — усмехнулся Кречетов.
Оператор сделал ещё одну попытку сфокусировать взгляд на собеседнике. На этот раз всё получилось.
— А я тебя помню, — заявил он, откладывая штатив в сторону. — Ты — мент. Насчёт убийства тут кантуешься.
— Вот и славно, — кивнул Кречетов. — Значит, представляться не придётся. Слушайте сюда, Максим Леонидович.
Караваев слушал внимательно, но личного интереса к затее не проявил.
— На кой мне комаров-то задарма кормить, — напрямую объявил он.
— Эксклюзив, — терпеливо открыв козыри Кречетов. — Вы снимете уникальный репортаж о задержании преступника. Такой материал любой канал оторвёт с руками. Опять же, гражданский долг.
На гражданский долг оператор поморщился. Но мысль об эксклюзиве заработала в нужном русле, и Антон себя поздравил.
— Значит так, — сказал маэстро, пожевав тонкими губами. — То, что сниму, моя собственность. С правом публикации в любых СМИ. Годится?
— Годится. Не забудьте только копию мне отдать.
— Само собой, — кивнул оператор. — Так, вечером я концерт снимаю. Часам к девяти освобожусь.
— Раньше и не надо, — заверил Кречетов. — Дождь съёмке не помешает?
Оператор перегнулся через спинку кровати и поднял с пола большой чёрный кофр с синими буквами «Canon».
— Обижаете, гражданин следователь, — сказал он, любовно кладя кофр на колени. — Моя старушка ни разу не подводила. Формат 4К, фильтры, инфракрасная подсветка. Кино будет, как в Голливуде.
После обсуждения всех деталей Кречетов и совсем уже повеселевший мэтр Караваев ударили по рукам. Оставалось дождаться ночи.
Громов прикатил из города в половине восьмого и, забрав из багажника машины две больших сумки, закрылся в номере.
— Прекрасно, — весело сказал Кречетов, наблюдавший его приезд из окна директорского кабинета. — Теперь он от нас никуда не денется.
Никита Степанович, третий час томившийся ожиданием, тоже заметно оживился.
— Скорей бы уж, — проворчал он. — Не пообедали нынче толком. Похоже, и не поужинаем.
Место засады Кречетов с участковым оборудовали заранее в кустах возле аллеи, соорудив что-то вроде шалаша и тщательно его замаскировав. Не пройти мимо укрытия по пути к лодочной станции кладоискатель никак не мог. Оставалось лишь ждать сумерек. Наверняка, Громов не отважится отправиться к пруду засветло.
Так и вышло. В начале десятого, как только на лужайке перед особняком вспыхнули фонари, Громов, озираясь, вышел из гостевого дома и, никем не замеченный, заспешил по дорожке в сторону пруда, сгибаясь под тяжестью здоровенной сумки. Он был одет во всё тёмное и явно спешил. С его стороны это было разумно: подходил к концу конкурс чтецов, и оживлённая толпа его подопечных вот-вот должна была разбрестись от летнего театра по всему парку.
Вслед за чиновником из двери гостевого дома выскользнула женская фигура, облачённая в чёрный балахон.
— Это ещё кто? — удивлённо спросил Кречетов, глядя на тёмную фигуру, догнавшую Громова.
— Похоже, они заодно, — сделал несложный вывод участковый, видя, как обе фигуры продолжили движение совместно.
— С дамой разберёмся потом, — бросил Кречетов. — Пора нам торопиться, Никита Степанович.
Они торопливо вышли из кабинета и, покинув особняк, припустили напрямки к своему убежищу. Громову и его спутнице, идущим по аллее, нужно было минут семь, чтобы достичь места засады.
Держащий себя в неплохой форме, Кречетов добежал до укрытия первым. За ним, заметно отстав, примчал участковый. Они рухнули под кусок брезента, служивший навесом, и замерли. Вскоре, со стороны аллеи раздались шаги и приглушённые голоса. Наконец, две фигуры, мужская и женская, вышли из-за поворота.
— Ты не понимаешь, — бубнил мужской голос. — Этого хватит и на Париж, и на жаркие страны. Хочешь, улетим прямо завтра?
— Чтобы ты бросил меня там, в Париже, и смылся с какой-нибудь сучкой? — прозвучало в ответ. — Нет уж, сначала оформим отношения, а уже потом дальние страны…
Шаги затихли, и силуэты растворились в сгустившихся сумерках.
«Что им всем в этом Париже, мёдом, что ли, намазано? Мне бы отпуск на месячишко, да денег вольных, закатился бы в Карелию или, ещё лучше, на Белое море» — подумал Кречетов, мучительно пытаясь вспомнить, когда в последний раз случался у него отпуск.
В кустах со стороны особняка затрещало.
— Еле вас отыскал, — раздался голос оператора, и к шалашу, отдирая от штанов колючие ветки, вышел Макс Караваев.
— Не опоздал? — спросил он, ставя штатив на траву.
— В самый раз, — бросил ему Кречетов. — Успеете подготовиться. Наши следопыты сейчас, наверное, сели в лодку. Скоро мы их увидим.
— Следопыты? Вы же говорили об одном человеке.
— Баба какая-то с ним увязалась, — пояснил участковый.
— Баба так баба, — профессионально не удивился оператор и принялся готовить аппаратуру. Ему было явно всё равно, сколько народу попадёт в кадр.
Наконец, лодка обозначила себя плеском вёсел.
Предположение Кречетова сбылось: силуэт лодки с двумя тёмными фигурами замер метрах в двадцати от берега напротив места убийства. Оператор немедленно приник к камере и принялся настраивать зум и инфракрасную подсветку. В лодке произошло шевеление и в воду плюхнулось что-то тяжёлое, должно быть, якорь.
— Готово, — сообщил Караваев, — съёмка идёт.
Он охлопал себя по карманам и извлёк пачку сигарет.
— А вот курить погоди, — шепнул Кречетов. — Ветерок в сторону пруда.
Караваев с сожалением кивнул, но всё-таки не удержался: достал сигарету и, размяв её в пальцах, приложил к носу. Сердобольный Никита Степанович понял жест завзятого курильщика, тихо предложил флягу — явно не с лимонадом. Караваев покосился на Кречетова, но тот демонстративно вздохнул и отвернулся, его больше занимало происходящее в лодке. Сделав пару хороших глотков, оператор с удовольствием крякнул.
— Семьдесят градусов, — охотно пояснил участковый. — На апельсиновых корках. Чистый витамин.
Пришлось шикнуть на компаньонов, иначе рассказ про витаминный напиток, перемежаемый дегустациями, продолжался бы до утра.
На лодке вспыхнул фонарь, и тотчас одна из теней с плеском упала в воду. Свет фонаря мелькнул в глубине и растаял. Ныряльщик находился под водой не меньше минуты. Затем вынырнул в стороне от лодки, отдышался и снова нырнул. Ныряния продолжались с деловитой регулярностью ещё не менее получаса. Заморосил дождь, силуэт лодки стал едва различимым. Оператор снова припал к камере, колдуя с настройками. Наконец, ныряльщик вернулся в лодку. Даже сквозь дождевую морось было видно, как он неистово жестикулирует. До шалаша долетела череда невнятных матерных фраз.
Наконец якорь был поднят, вёсла невпопад зашлёпали по воде.
— За мной, — скомандовал Кречетов. — Будем брать на лодочной станции.
Караваев в два счёта собрал аппаратуру, и маленький отряд трусцой припустил по дорожке к дальнему краю пруда, куда гребец направлял лодку.
Чертыхаясь на дождь и поминутно оступаясь на скользкой дорожке, преследователи обогнали лодку и оказались на станции первыми. Караваев, деловито расставил треногу.
— Когда они вылезут из лодки, я включу свет, — предупредил Кречетов.
Караваев кивнул и принялся переключать камеру на дневную съёмку.
Когда лодка вынырнула из дождевой пелены, послышалась перебранка экипажа.
— … что доверилась такому ничтожеству! — негодовал грудной женский голос.
Мужской в ответ бубнил что-то неразборчивое. Лодка с шорохом врезалась носом в берег, одна из фигур торопливо спрыгнула на песок.
— Постой, Нелли, прошу тебя! — раздался ей вслед рыдающий вопль.
— Прощай, козлик, — бросила неумолимая Нэлли и направилась мимо лодочного сарайчика к едва приметной дорожке.
В это мгновение Кречетов включил свет. Прожектор, припрятанный ещё днём сотней солнц озарил причал с лодками, сарай и пять застывших фигур.
— Гражданин Громов, — громко и торжественно произнёс Кречетов, — вы задержаны по подозрению в совершении убийства и попытке присвоения ценностей. Вы, гражданка, тоже стойте на месте.
— Ещё чего! — вспылила гражданка, мгновенно пришедшая в себя. — Я про ваши дела знать не хочу. А все ценности у этого козла в кармане. На них он меня в Париж собрался везти.
Она сдобрила фразу парой площадных выражений и повернула было на тропинку, но на её пути выросла фигура Никиты Степановича.
Из лодки вылез уполномоченный от министерства культуры и затравленно посмотрел на Кречетова. Вид у него был жалкий. Со слипшихся волос и гидрокостюма падали тяжёлые капли. Взгляд кладоискателя был ошалевшим. Он был совершенно потрясён происшедшим..
— Золото, бриллианты… Где всё это? — бормотал он, словно в беспамятстве. — Это вы? — он вдруг обратился в Кречетову, — Это вы всё?! Отдайте, верните!
Он неожиданно зарыдал и упал на колени, судорожно тряся головой. Кречетов подошёл к нему и защёлкнул приготовленные наручники на мокрых запястьях.
— Где сокровища? — строго спросил Кречетов. — В лодке?
— Сокровища?! — Громов посмотрел на следователя совершенно безумным взглядом. — Это вы называете сокровищами? Это?
Он скользнул рукой к закреплённому на поясе кармашку и извлёк оттуда золотую монету.
— Вот и все мои богатства, — давясь безумным смехом, произнёс Громов.
Кречетов забрал у него монету и внимательно рассмотрел. Так и есть — царский империал!
— Монет должно быть двенадцать. Где остальные?
— Где? — хохотнул Громов и тут же ответил сам себе, использовав похабную рифму.
Кречетов оставил его и направился к лодке.
— Максим Леонидович, снимайте здесь, — бросил он оператору.
Однако, снимать было нечего. На дне лодки лежали ласты, маска и якорь на длинной сырой верёвке. Сокровища отсутствовали, и для Кречетова это был весьма удручающий факт.
Допрос чиновника и его подруги, которой оказалась поэтесса Кутеева, Антон решил отложить до утра. После фиаско с исчезнувшим кладом от них вряд ли можно было услышать что-нибудь путное. Да и сами организаторы задержания, изрядно вымокнув под моросящим дождём, едва стояли на ногах.
Задержанных отвели в гостевой дом и заперли в номерах, взяв слово, что до утра те не наделают никаких глупостей. Права и ключи от машины Кречетов всё же у чиновника отобрал. Слово словом, но оставлять отчаявшемуся человеку соблазн для побега было бы не по-христиански. Только после этого наручники с гражданина Громова были наконец сняты.
Кречетова, усталого и опустошённого неудачей, зазвал на ночлег участковый, категорически не принимая отказа. Кречетов и не противился: глаза его предательски слипались, в голове нехорошо гудело. Провести остаток ночи, ютясь на неудобном антикварном кресле в кабинете Дольского ему сейчас было не под силу.
— Вот и ладно, — обрадовался Никита Степанович. — Наталья ещё с вечера пирог с капустой затеяла. Повечеряем и баиньки. Утро вечера мудреней.
Утром, за галушками с домашней сметаной, Наталья так и бросала красноречивые взгляды на Кречетова. Пришлось поведать изнывающей от любопытства хозяйке о прошлой ночи.
— Стало быть, опередили вас, — покачала она головой. — А ведь говорила я, что есть в пруду графский клад. Мой-то только отмахивался. Сказки, мол, суеверия. Вот и домахался.
Она ткнула пухлым кулаком в макушку супруга и ушла в кухню за чаем. Упрёк Натальи Кречетов взвесил и на себя. Он ведь тоже до последнего не верил в клад — пока не подержал в руке царский империал.
Телефон тренькнул сообщением:
«Вчера в 19.20. следственной группой прокуратуры был предпринят обыск в квартире гражданина Громова Ильи Евгеньевича. В присутствии его супруги и понятых была обнаружена и изъята картина, соответствующая данному вами описанию.
Майор юстиции Шестакова Е. М.»
Наталья принесла из кухни пузатый чайник, распространяя дух хорошо заваренного свежего чая с листом смородины. К чаю были предъявлены маленькие сахарные плюшки.
«Всё идёт отлично, — подумал Антон, с удовольствием укусывая мягкое тесто. — Будет чем прижать ночного ныряльщика».
Никиту Степановича Антон отправил в сторожку к дежурному охраннику — узнать новости на объекте. Сам же направился в особняк.
Каково же было удивление Антона, когда в фойе его встретил Громов, переодетый в деловой серый костюм. Он учтиво поздоровался со следователем и, мягко схватив его за локоть, повлёк в кабинет Дольского.
— Гражданин Кречетов, поймите, не для себя, — причитал он, с собачьей преданностью заглядывая в глаза представителю закона. — Хотел ведь как лучше. Думал, найду сокровища, отреставрируем имение, парк восстановим… Сами знаете, какое скудное финансирование.
Судя по воспалённым глазам, ночь для чиновника выдалась бессонной, зато, он, похоже, успел подготовить к допросу стройную линию поведения.
Услужливо улыбаясь, Громов распахнул дверь кабинета и ласково подтолкнул Кречетова вовнутрь. В кабинете, превратившемся в последние дни в допросную, Антона ждали ещё двое: поэтесса Кутеева в чрезвычайно открытом летнем туалете и сам потеснённый хозяин, Иван Степанович Дольский. Директор сидел в историческом кресле, положив седую голову на молитвенно сложенные руки и смотрел на вошедших со смиренным страданием. Нэлли Кутеева прохаживалась от стены к стене и нервно курила тонкую дамскую сигаретку, заправленную в мундштук.
— Прежде всего, кто выпустил задержанных из их номеров? — строго спросил Кречетов.
— Это я, гражданин следователь, — с покаянным видом отозвался Дольский. — Илья Евгеньевич, конечно, понаделал глупостей, но ведь он не преступник.
— С чего вы взяли? — поинтересовался Антон, усаживаясь за директорский стол.
— Он милейший и глубоко порядочный человек, — убеждённо произнёс Дольский.
— Сильный аргумент, — вздохнул Антон, качая головой. — Тогда пусть этот глубоко порядочный человек объяснит, как в его тульской квартире оказалась украденная картина?
Все молча уставились на следователя: Громов, побледнев и затравленно бегая глазами, Кутеева — удивлённо подняв острую бровь, Дольский укоризненно качая седой головой.
— Видите ли, — сказал наконец Громов, нервно поправляя узел безупречного галстука. — Это была не кража.
— Вот как?!
— Да, да, я понимаю, всё выглядело именно так. Но, прошу вас, Иван Степанович, не казните.
Голос Громова театрально дрогнул, и он направил взгляд, исполненный раскаяния на потрясённого новостью Дольского.
— Казнить вас или миловать, решать мне, — напомнил Антон. — Итак, зачем вы завладели картиной?
— Господи, это же очевидно! — потряс ладонями чиновник. — Чтобы никто другой не догадался о месте клада. К сожалению, кто-то меня всё же опередил. И теперь сокровища неизвестно где и, похоже, навсегда утрачены для государства.
— А вы, стало быть, этой ночью радели о государстве? — уточнил Антон, прекрасно понимая, что прижать этого скользкого господина ему будет не так просто.
— А как иначе?! — искренне удивился Громов. — Я, как законопослушный гражданин, собирался сразу же сдать сокровища государству.
— А как же жаркие страны, которые вы обещали гражданке Кутеевой?
— Ну… причитающейся мне премии хватило бы и на жаркие страны, и на восстановление графского парка, — не смутился Громов. — Кстати, как насчёт добровольно сданного мной империала? На аукционе его стоимость колеблется в районе ста тысяч долларов. По закону мне причитается пятьдесят процентов. Все эти деньги я собирался направить в фонд реставрации.
— Вы благородный человек, — воскликнул Дольский.
— Что ты несёшь? Какой фонд? — вмешалась Кутеева. — Отдайте мне мою долю.
— Монета изъята в ходе следственных действий и является в настоящий момент вещественным доказательством, — напомнил Антон.
— Как изъята?! — возмутился Громов. — Позвольте. Я сам, добровольно, передал империал вам, как представителю закона. В конце концов, есть съёмка этого вашего задержания.
— На вашем месте, гражданин Громов, я думал бы сейчас не о конфискованной монете, а об алиби в ночь убийства. Одно дело, если вам инкриминируют 192-ю статью за нарушение правил сдачи найденных ценностей, и совсем другое статья 115-ю — умышленное убийство.
Пункты уголовного кодекса произвели на присутствующих парализующее действие. На лице чиновника застыла болезненная гримаса. Брови Дольского взлетели. Рука Кутеевой замерла, не донеся мундштука до губ.
— Убийство?! — едва слышно прошептал Громов. — Но я ведь не был там, у пруда, в ту ночь. Нэлли?!
Он с мольбой посмотрел на поэтессу.
— Расслабься, козлик, — вздохнула Кутеева. — Будет тебе алиби. Пишите, гражданин полицейский. Этот низкий человек был со мной в ночь убийства. Подтвердить это смогут наши соседи. Барабанили к нам в номер до самого утра. Мы с господином Громовым слишком громко предавались плотским утехам.
Кутеева мстительно посмотрела на чиновника. Глаза министерского работника забегали по кабинету, а нервные пальцы снова занялись галстуком.
— Гражданин следователь, — подал голос Дольский, — могу я просить вас не оформлять исчезновение картины как кражу? Мы с этим как-нибудь меж собой разберёмся. Не хочется, знаете ли, сор из избы выносить.
Громов посмотрел на Ивана Степановича с сыновней преданностью, а Антон вынужден был признать своё полное и окончательное поражение. Версия, ещё недавно казавшаяся столь перспективной, рассыпалась в прах.
Оформив протокол допроса, Кречетов отпустил всех и, оставшись один, задумался.
Задуматься было о чём. Мало того, что он столько времени потратил на пустопорожнюю версию, он ещё и настоящего преступника прозевал. Ах, если бы он с первой минуты поверил в клад! Тогда бы здесь, перед ним, сидел не этот холёный Громов, а тот другой, способный пропороть человека багром. Только кто же он? Улик не оставалось никаких, кроме чёрной нитки, зацепившейся за древко багра и голоса, услышанного Луи Кастором. Впрочем, последняя улика иллюзорна. В суде её не предъявишь. Любой сносный адвокат пожмёт плечами и заявит, не моргнув глазом, что француз обознался. Тут нужно что-то повнушительнее, попредметнее, как тот самый империал. Вспомнив о монете, Антон вынул её из кармана. Тяжёлый жёлтый кругляш был тёплым. С аверса смотрел куда-то вдаль сосредоточенный профиль самодержца Николая Второго. Антон перевернул монету. Вокруг двуглавого орла ясно читалось: «25 рублей золотом».
«Неужели эта безделица стоит сто тысяч зелени?» — подумал Антон.
Сто тысяч. Стоп! Такие бабки вряд ли лежат в кармане простого смертного. Стало быть, продать такую монету не просто. Судя по списку, монет было двенадцать. Значит, нашедший клад, располагает пока одиннадцатью. Это больше миллиона…
Антон встал и принялся ходить по кабинету — так лучше думалось.
Купить монеты сможет только серьёзный и очень состоятельный коллекционер. Таких в России можно сосчитать по пальцам одной руки. Конечно, коллекционеры народ скрытный, но снять со счёта подобную сумму незаметно не получится, даже если счёт находится на Мальдивах.
Конечно, на отслеживание транзакций потребуется санкция прокурора. Конечно, пронюхают комитетчики. Чёрт с ними! Если бы Антон был ревнив к лаврам победителя, давно дослужился бы до полковника. Дюжина раскрытых убийств, ранение. Однако в свои тридцать шесть он всё ещё капитан…
Он встал перед окном. Итак. Мы выходим на такого покупателя — и вычисляем продавца.
Он вернулся к столу, сунул протоколы в папку и заспешил к выходу. Нужно было ехать в Тулу, — и немедленно, чтобы застать нужных людей.
В фойе он чуть не столкнулся с Костей Тагариным, вытягивающим из-за колонны длинный кабель. Антон приостановился. Говорили, этот самый Костя — ас в компьютерных сферах. Отлично. Везти сюда айтишника из отдела — утопия. А здесь, прямо под рукой — специалист-компьютерщик.
— Константин, — окликнул Антон парня. — Можно вас на минуту?
Антон отвёл Костю обратно в кабинет и коротко посвятил его в свои планы.
— На живца хотите выманить? — серьёзно кивнул Костя. — Это можно. Только интернет здесь паршивый. Выделенка нужна, а ещё лучше, 4G.
Антон смутно представлял себе, как устроить эти самые 4G в семидесяти километрах от Тулы, но пообещал сделать всё возможное. Ударили по рукам. Рука компьютерного гения оказалась горячей и неожиданно твёрдой.
Не успел Костя исчезнуть за дверью, как в комнату вошёл участковый. У Никиты Степановича улов тоже оказался никудышным. Из ночных происшествий примечательна была лишь драка на дискотеке между деревенскими донжуанами и здешней творческой интеллигенцией. На месте драки участковый обнаружил лишь фрагмент вставной челюсти и разорванный дамский лифчик. Впрочем, по заверениям очевидцев, горячая фаза противостояния довольно быстро закончилась замирением и совместной попойкой.
— У меня тоже мимо, — признал Антон. — Громова пришлось отпустить.
— Как отпустить? — искренне возмутился Никита Степанович. — Мы ж его, паразита, всю ночь пасли.
— Нечего ему предъявить, — вздохнул Антон. — На момент убийства у него алиби. Дольский заявление о краже картины отзывает. Остаётся монета. На суде он от неё отбрешется. Уже отбрехался. Короче, пустышка. Опередил кто-то господина Громова. Только вот кто?
— Ну, дела, — участковый задумчиво поскрёб подбородок. — Наталья моя расстроится. Как-никак, преступление века. Кого ж мы теперь искать будем?
Антон рассказал ему о своей версии, не забыв упомянуть о стоимости монеты.
— Сто тыщ?! — Изумился Никита Степанович. — Это ж сколько на наши?
Он быстро пересчитал, шевеля губами и глаза его округлились.
— А почему именно монеты? — спросил он, морща крестьянский лоб. — Там вон сколько добра: и камни и, цацки золотые.
— Цацки, в основном, именные, включая ордена. Сдать их в скупку, значит сразу же нарисовать себе срок, — пояснил Антон. — Да и одним разом сдать не получится. Для этого нужно найти серьёзного покупателя. Остаётся, вывезти за границу. Как вывозить? Это не коробок спичек. Только контрабандой или дипломатическим каналом. И то, и другое требует весьма крутых связей. Это раз, — Антон загнул один палец.
— А переплавить не проще?
— Проще, — согласился Антон. — Только можно потерять на этом целое состояние. Уникальные исторические вещи стоят в разы дороже самого золота. Например, орден Святой Анны у коллекционеров идёт по двести-триста тысяч рублями, в зависимости от сохранности. А сколько с него получишь, если переплавишь? Дальше: брюлики, — Антон загнул второй палец. — Бриллианты пристроить проще, но тут мы в тупике. Если брюлики средних размеров, не уникальные, они затеряются у барыг, и отследить продавца будет непросто. Дальше — изумруды. Необработанные изумруды купит разве что ювелир, — он загнул третий палец. — Ювелиры — публика до крайности теневая. Изумруды относятся к валютным камням. Снова — статья. Если кто и прикупит с рук для работы, не сознается и на дыбе.
— Остаются монеты! — ахнул кулаком по колену участковый. — Ловко вы, Антон Васильевич, я бы сам не скумекал.
Никита Степанович уважительно посмотрел на следователя.
— А ну как успел-таки, подлюка, сбагрить эти империалы? — помрачнел участковый. — Как тогда?
Антон уверенно покачал головой.
— Такие дела просто не делаются, — пояснил он. — Нужно найти покупателя, выйти с ним на связь. Нужна личная встреча, чтобы засветить товар. К тому же, наверняка, преступник захочет пристроить товар оптом. Деньги огромные: будут торговаться. На это уйдёт не меньше недели. К тому же, имение за последние дни никто не покидал, кроме нашего ночного ныряльщика. Но господин Громов, как мы выяснили, не в счёт.
— Так что же это, клад ещё здесь, в имении?
— Думаю, да, — кивнул Антон. — Разумнее перепрятать клад и дождаться, пока закончится следствие, чтобы потом спокойно вывезти ценности.
— Почему не теперь?
— Дорога из Бобрищ одна. Я в первый день распорядился поставить пост. Каждую машину проверяют тщательно, иголку не провезёшь. Зачем же рисковать?
Участковый снова наморщил лоб.
— Так как же мы найдём покупателя? — спросил он обеспокоенно. — Он ведь сам с повинной не явится.
— А искать покупателя и не нужно, — усмехнулся Антон. — Нумизматов, способных разом прикупить одиннадцать империалов, в стране несколько человек, и к вечеру я буду знать их поимённо.
Антон взглянул на настенные часы и присвистнул: пора было немедленно ехать в Тулу.
Утром следующего дня Антон прикатил в имение с обещанным списком нумизматов и комплектом для спутникового интернета, взятого в техотделе за литр дагестанского коньяка.
Костя Тагарин отыскался быстро. Первый же постоялец гостевого дома указал в сторону сцены. Там, несмотря на раннее время, собралась порядочная толпа и звучала музыка. Когда Антон подошёл ближе, стала очевидна цель мероприятия. На сцене лёгкая, пружинистая девушка в голубом трико проделывала под бодрую музыку упражнения китайской гимнастики цигун. Её движения были просты, изящны и совершенны. Публика безуспешно пыталась их повторять.
Подобное действо Антон видел однажды в Шанхае, куда ездил в командировку. Его тогда поразила утренняя площадь, заполненная людьми, и их неспешные размеренные движения, точно повторяемые за гуру. Правда, там, на шанхайской площади, не было стольких похмельных лиц и никто из китайцев не курил.
В толпе выделялась бодрая, деятельная фигура Громова. Вчерашний арестант сновал между нестройными рядами физкультурников, отбирая сигареты и пивные банки.
— Чёрт знает что, — как ни в чём не бывало, посетовал он, здороваясь со следователем. — Стоило на день отлучиться, дисциплина совершенно расстроилась. — Пьют, курят, как паровозы, вчера драку устроили.
— Вы бы по ночам поменьше дайвингом занимались, — напомнил ему Антон. — Глядишь, и паства ваша от рук бы не отбилась. Вы картину-то Дольскому вернули?
Громов затравленно посмотрел по сторонам.
— Завтра привезу, — нервным шёпотом произнёс он. — Вы же знаете, картину ваши забрали при обыске. Но я звонил, договорился. Завтра вернут. Лучше скажите, когда закончится ваша принудительная изоляция? Ещё день-два — и мои башибузуки взбунтуются. Неделю сидят без денег. Художники, писатели — народ, знаете ли, высокой нервной организации. Многие пьющие. Вчера Апашин свой халат на портвейн выменял. Если так и дальше пойдёт, они голышом отсюда поедут.
— Идёт следствие, — напомнил Антон. — По моим данным убийца и сейчас находится здесь, на территории. Так что прищемите хвост вашим башибузукам с высокой нервной организацией. Скоро всё прояснится. Кстати, и с вас, Илья Евгеньевич, я полностью подозрения не снимаю.
Услышав последнюю реплику, Громов криво улыбнулся и поспешил к прерванным обязанностям.
Костю Антон разглядел за пультом и устремился к сцене, лавируя между согбенными в причудливых позах фигурами. Среди всех белой вороной выделялся художник Апашин. Лишённый своего знаменитого халата, он был облачён в белоснежные простыни на манер римского патриция, но оставался узнаваем по своей неизменной тюбетейке.
Костя заметил Антона и помахал рукой.
— Ты мне нужен, Константин, — заявил Антон, протягивая руку. — Можно тебя украсть на полчасика?
— Не вопрос, — пожал плечами Тагарин. — Сейчас эта байда закончится. Осталось минут пять. Подождём?
Антон кивнул, отошёл в сторонку, за сцену. Вид на пруд отсюда был, как всегда великолепным. Антон оглядел, насколько хватило взгляда, раскинувшийся вокруг парк, оглянулся на дворец, залитый солнцем. Утро было прекрасным, роса сверкала на каждом листочке, мир улыбался. Но где-то здесь, затерявшийся среди других, слившийся с этим парком, с этим чарующим миром, таился преступник. Старина Кастор клялся, что узнал голос — значит, этот человек здесь… И может быть, не один. И, может быть, не раз эти люди проходили мимо него, следователя Кречетова, смотрели в глаза, здоровались за руку. Он тяжело вздохнул, облокотился о стену. С одной из кулис на него смотрела нарисованная к фестивалю чеховская чайка. Набросанная умелыми лихими росчерками, выглядела она при этом какой-то не по чину потрёпанной. Антон подошёл поближе. Ах, вот оно в чём дело… Сквозь слой белил проступало угольно-чёрное. То есть, первоначально это была не чайка? Или чайка, но чёрная. Есть ли такие в природе? Кречетов этого не знал. Он видел сейчас другое: невозможно на скорую руку чёрное сделать белым. Будет серое. И в людях бывает точно так же: вместо чёрного — серое. Так не бросается в глаза. Так удобнее жить. А чтобы разглядеть это чёрное — надо подойти близко, совсем близко…
Как там сказала Даша? Я хочу, чтобы в этом парке люди гуляли, ничего не боясь… Хорошая девочка. Смелая, чистая. По сути, он хочет того же самого: чтобы люди по земле ходили, ничего не боясь. Но вот мешают сделать это серые чайки, которых не распознаешь с первого взгляда… Для этого надо подойти близко, очень близко…
Девушка в голубом трико поклонилась и, сопровождаемая аплодисментами мужской половины публики, легко спрыгнула со сцены. Антон подошёл поближе.
— С интернетом вопрос решили? — спросил его Костя, выключая усилитель и микшерный пульт.
— Привёз всё, что нужно, — заверил Антон.
— Тогда пойдёмте ко мне?
Обиталище Кости Тагарина было одновременно и спальней, и складом. Повсюду громоздились звуковые колонки, софиты и остовы различной аппаратуры. На столе, среди остатков завтрака, соседствовали чайник и паяльник на проволочной подставке. Интерьер спартанского жилища дополняла книжная полка и выцветший пейзаж Левитана.
— Сядьте куда-нибудь, — беспечно предложил Костя и занялся уборкой стола.
Сесть, собственно, было некуда. Разве что на кровать. Единственный табурет занимал здоровенный, потемневший от старости, самовар.
Антон сел на край кровати и принялся раскладывать прямо на покрывало принесённый комплект для спутникового интернета. Костя отвоевал у хаоса немножко места на столе, с непочтительным стуком переставил самовар на столе и жестом показал, что к работе готов. Ноутбук, в отличие от окружающего хлама, был у него новеньким и мощным. Костя водрузил его на отвоёванную поверхность и принялся колдовать с проводами и принесённым оборудованием. Работал он быстро, толково, сосредоточенно, и Антон залюбовался.
— Готово, — сказал Костя, когда на экране появилось знакомое разноцветное «Google». — Связь устойчивая. Скорость приличная. Можем начинать.
Антон вынул из кармана заветный блокнот и, открыв на нужной странице, положил перед Костей.
— Это список нумизматов, способных купить монеты, — пояснил он. — Фамилий здесь шесть, но половину следует, пожалуй, исключить.
— Почему?
— Номером один здесь значится Алекперов.
— Это который «Лукойл»?
— Тот самый, — подтвердил Антон. — Вагит Юсуфович вряд ли станет связывать своё имя с подобной сделкой.
— Пожалуй, — согласился Костя.
— Вторым значится Федорин. Этот хоть и крупнейший нумизмат, но, похоже, отошёл от серьёзных дел.
— Почему так считаете?
— В 2016-м он продал с аукциона значительную часть коллекции: более четырёхсот монет. К тому же, ему сейчас под семьдесят. Вряд ли он отважится на авантюру с империалами.
— Сколько же он выручил с аукциона?
— Порядка тридцати миллионов.
— Ай да дедушка! — воскликнул Костя. — Вот это я понимаю, пенсионный капитал!
— Третьим в списке стоит Петрунин Юрий Петрович. Этот тоже не наш клиент.
— А этот почему?
— Петрунин, скорее, учёный, нежели барыга, — пояснил свою мысль Антон. — Он — коллекционер старой школы, можно сказать, романтик. Такой нипочём не свяжется с сомнительной сделкой.
— Остаются трое, — подытожил Костя.
— Верно, трое: Игорь Лаврушин, Исаак Гройсман и гражданин Канарский, он же, Батон.
— Батон?! — переспросил Костя. — Уголовник что ли?
— Статья 226. Контрабанда культурных ценностей. Работал по-крупному. Пару раз приседал, но ненадолго. Вокруг него кружилась целая стая адвокатов. После последней отсидки Батон свалил из России и теперь греет гениталии где-нибудь на солнечных островах согласно своей фамилии. Отыскать его не представляется возможным, да и не к чему. Всё одно, ради сделки он вряд ли возвратится в Россию.
— Получается, остаются двое.
— Верно, — кивнул Антон. — И оба по-своему, перспективны. Лаврушин — владелец аукционного дома. Ему выгодно было бы прикупить все монеты оптом, а потом, с хорошей маржой продать в розницу. Исаак Гройсман близок к еврейской банковской элите. А эти господа не брезгуют прикупать для тайных коллекций ценности сомнительного происхождения.
— Итак, с кого же начнём?
— Пожалуй, с Гройсмана, — подумав, сказал Антон. — Нужно проследить всю его переписку в соцсетях, особенно по защищённым каналам. Сможешь?
— Попробую, — кивнул Костя. — Есть у меня одна программулина. Любую защиту вскроет.
— А я займусь господином Лаврушиным. — сказал Антон, пряча блокнот со списком в карман пиджака. — К этому персонажу на козе не подъедешь. Придётся кланяться московским коллегам.
— Так он в Москве?
— Лаврушин — в Москве, Гройсман — в Питере, — уточнил Антон.
Они коротко обговорили детали предстоящих действий и обменялись телефонами. Антон покинул обитель Кости воодушевлённым.
По обыкновению последних дней, ужин был накрыт на открытом воздухе. Однако, в отличие от дней предыдущих, проходил он в суровом молчании и меланхолии, точно поминки по недавно усопшему. Творческая интеллигенция вяло слушала Громова, с отвращением ковыряя вилками в тарелках и брезгливо обнюхивая компот. Кладовые Бахуса были исчерпаны, и труженики пера и кисти пребывали в чрезвычайнейшем удручении.
— Дорогие друзья! — громким театральным голосом обращался к ним Громов. — Фестиваль подходит к концу. Он подарил нам множество незабываемых минут, творческих озарений и ярких идей. Скажем ему спасибо, друзья!
Он всплеснул руками, провоцируя аплодисменты. Над столами раздались скупые хлопки.
— А теперь я представляю вашему вниманию нашего гостя Луи Кастора, — всё также бодро возвестил Громом. — Мсье Луи и его внучка Луиза сегодня покидают нас и хотят произнести прощальную речь. Попросим, господа попросим.
Он снова зааплодировал, и на этот раз собравшиеся ответили более дружно.
— Дгузья! — сказал Кастор, вставая из-за стола и, приподнимая стакан компота. — Мы увозим в своём сердце частичку России. Я предложил уважаемому Ивану Степановичу, — продолжил Кастор, — привезти экспозицию музея в Париж. Русская диаспора поможет собрать средства на перелёт. Господин Дольский любезно на это согласился.
На этот раз вечерний воздух сотряс шквал аплодисментов.
— А теперь я хочу выпить этот чудесный напиток за дружбу России и Франции. Представим, друзья, что в наших с вами бокалах великолепный бобрищенский самогон.
Последнее слово Кастор произнёс по-русски старательно, по слогам. Луиза посмотрела на деда с немым укором, а с мест, опрокидывая стулья, к оратору бросилась прочувствованная толпа. С Кастором обнимались, пили по-гусарски, с плеча, кричали тосты, плеская киселём и компотом.
Через час за Касторами прибыло такси. Французов проводили до машины, требуя обещания непременно приехать на будущий год, и в сотый раз извиняясь за непростительно пуританский ужин.
Наконец, такси понеслось прочь от особняка. Кастор что-то кричал, высунувшись из окна кабины и махая рукой. Французские слова были непонятны, а из русских провожающие разобрали лишь два: «Северное сияние»…
После ужина, как и предсказывал Громов, его подопечные подняли безобразный бунт. Захватив в кладовке недельный запас консервов и круп, мятежники намеревались обменять всё это на самогонку. Для обмена они прихватили также платья и парики из театрального реквизита. Толпу художников, смахивающую на пеший цыганский табор, Громов и случившийся в имении участковый нагнали на половине пути к деревне.
Бунтовщики выслали парламентёром Хвастова.
— Евгеньич, душа горит, — страстно убеждал поэт, колотя себя в грудь. — Третью неделю торчим в этой Тьмутаракани. Весь одеколон выпили. Яви милосердие, выпиши суточные. На сухомятку даже на баб не тянет.
Понимая, что творческая интеллигенция доведена до края, Громов пообещал к вечеру выбить денег, и хрупкий мир был достигнут: продукты возвращены в кладовку, платья и парики — в гримёрку.
Утром последующего за бунтом дня, когда машина Антона подкатила к особняку, у входа его ожидал до крайности обеспокоенный Громов.
— Антон Васильевич, надо что-то решать с этим чёртовым карантином, — набросился он на следователя. — Вчера реквизит хотели пропить, а завтра и до экспонатов дойдёт. Если кого-то нужно арестовать, арестуйте меня. Только прекратите эту бездарную буффонаду.
Громов демонстративно выставил перед собой руки.
— Вам, я гляжу, понравилась роль арестованного, Илья Евгеньевич? Может всё-таки, чистосердечное напишем? — поинтересовался Антон.
— Шутите?! — взбеленился Громов. — А мне уже не до шуток! На какие средства, я извиняюсь, эту свору кормить? В министерстве требуют отчёта по финансированию фестиваля. Как я отчитаюсь за перерасход? Не по вашей статье пойду, так за растрату посадят.
— Ещё день, — обнадёжил Громова Антон. — Допрошу оставшихся — и больше вас никто не задержит. Только, обеспечьте мне явку. Вот список.
— Будут, — заверил Громов, принимая исписанный лист. — Строем приведу, как пионеров.
Антон и сам уже понимал, что слепые опросы не дадут должного результата. Нужно было отпускать художников. Всё, что возможно было получить от этой публики, он получил ещё в первый день. Однако, следствие — дело рутинное, бумажное. Предстояло допросить оставшихся возможных свидетелей, прежде чем давать добро на их отъезд из имения.
Вынужденный подчиниться служебным предписаниям, Антон принялся за опрос свидетелей с утроенным рвением. В конце концов, ему было искренне жаль милейшего Ивана Степановича, чей кабинет он бессовестно оккупировал вот уж который день. За последнюю неделю Дольский, близко принимавший к сердцу всё, что творилось в имении, поник и осунулся, а на его интеллигентном лице появилось выражение смиренной обречённости.
Вскоре фойе особняка наполнилось толпой опрашиваемых. Антон приглашал их по одному в директорский кабинет и задавал одни и те же навязшие в зубах вопросы:
«Что вы делали в ночь убийства?»
«Знали ли убитого или, хотя бы, видели ли его в имении?»
«Что вы знаете о графском кладе?»
«Видели ли в парке так называемое привидение?»
Папка с протоколами опросов пухла, но ничего, что могло бы пролить свет на ночное убийство, в ней так и не появилось.
На исходе монотонного дня в кабинет ввалился Костя Тагарин.
— Есть новости, — с порога заявил он.
Антон тотчас выпроводил очередного свидетеля и запер дверь.
— Рассказывай, — велел он, возвращаясь к столу.
— Я вскрыл «личку» Гройсмана. Шифруется, гад. Понаставил паролей, аккаунты удалённые… Пришлось повозиться. Так вот. Вчера на его «твит» письмо капнуло, — победно засиял Костя. — От того самого Батона. Ни на каких он не на солнечных островах. На днях прибывает из Хельсинки прямо в Питер.
— Вот это номер! — Антон хлопнул ладонями по столу. — Как же ты понял, что это Канарский?
— Гройсман пропалил. В дальнейшей переписке несколько раз называл Батоном. Наверное, считает, что его личку никому нельзя хакнуть.
Антон азартно потёр руки.
— Ставлю сто к одному, что гражданин Канарский в Питер не на экскурсию в Эрмитаж прикатит, — сказал он с чувством. — Бубновый у него интерес, иначе не рискнул бы вернуться.
— Слушайте дальше, — продолжил Костя. — Я пошарился по чатам, где нумизматы тусят. Некто «Гоблин» интересовался стоимостью царского империала.
— Мало ли народа может этим интересоваться?
— Мало кто имеет десять таких монет, — парировал Костя. — Я сумел дознаться об этом.
— Вот это удача! — воскликнул Антон. — Это наверняка он! Только почему десять, а не одиннадцать?
Костя пожал плечами.
— Это ещё не всё, — сказал он. — В переписке с Канарским Гройсман дважды упомянул этого «Гоблина». Похоже, «Гоблин» уже как-то на него вышел.
— Похоже, похоже, — покивал Антон.
Ай, да Костя! Ай, да молодец! — тихо возликовал Кречетов. Теперь можно будет и санкцию получить на прослушку. Наверняка, все окончательные договорённости фигурантов, вплоть до нюансов встречи, могут пройти по телефону.
— Пора наступить на хвост гражданину Канарскому, — сказал он вслух воодушевлённо. — Сегодня надо закончить с эпистолярным жанром и рвануть в Питер — готовить встречу.
— А я?! — упавшим голосом вопросил Костя. — Возьмите меня в Питер, товарищ Кречетов.
Антон задумался. В принципе, парня можно было взять. В конце концов, это он ведь вышел на Батона и таинственного «Гоблина». К тому же, иметь толкового помощника в таком щекотливом деле вовсе не помешает.
— А как с начальством твоим?
— Договорюсь, — уверенно сказал Костя. — Я тут круглые сутки две недели не отходил от станка. По-хорошему, у меня одних отгулов должна быть неделя.
— Если получится с начальством, я не против, — сказал вслух Кречетов. — Только поедешь инкогнито.
— Это как ещё? — не понял Костя.
— Неофициально и за свой счёт, — пояснил Антон. — Извини, зачислить в оперативную группу я тебя не смогу.
— Пусть будет инкогнито, — вздохнул Костя.
Как и было обещано, отъезд гостей фестиваля состоялся на следующий день. Был дан последний завтрак, произнесены прочувствованные речи, прозвучали гимны, и пёстрая толпа художников, писателей и работников культуры устремилась к сияющим под солнцем автобусам.
Иван Степанович Дольский плакал и вытирая с лица слёзы облегчения, махал отбывающим.
— В добрый путь, друзья, в добрый путь, — восклицал он и тихо вздыхал.
Музей выстоял очередное нашествие почти без потерь. Пара разбитых окон, сбитая с петель дверь, испорченная люстра да дюжина прожжённых окурками простыней. Пустяки. В прошлые годы фестивали проходили куда разрушительней. Даже украденная картина возвратилась на положенное ей место. И всё же было грустно расставаться с этим безумством праздника, с этим молодым бесшабашным весельем. Вот скроются из виду украшенные флагами и шарами автобусы и увезут с собой частичку его души, его молодости. Завершится ещё один сезон, и станет он, Иван Степанович Дольский, ещё на один год старее.
Прощально сигналя, развернулся и выехал со стоянки первый автобус, за ним второй. Замешкался лишь третий, последний, куда грузили отчаянно пьяного Апашина. Живописец рвал с себя простыню, предъявляя миру измождённую нагую натуру, и громогласно прощался с сотрудниками музея, кучкой сбившимися вокруг директора:
— До свиданья, друзья, до свиданья, — выкрикивал он нечто есенинское. — Вы навечно у меня в груди. Предназначенное расставанье обещает встречу впереди…
Апашина подняли на руки и внесли в автобус. Двери с шорохом закрылись, и последний транспорт покинул опустевший двор.
Однако, за первым же поворотом дороги, в километре от имения, автобусы были остановлены. Антон Кречетов устроил отъезжающим прощальный обыск. Смысл мероприятия был прост: если среди отъезжающих есть преступник, то он мог бы прихватить с собой и часть клада. Антон пошёл на примитивную хитрость: окончив допросы, он ещё с вечера попрощался со всеми фигурантами и пустил слух, что полицейский пикет снят с дороги. Если преступник не семи пядей во лбу, вполне мог бы и клюнуть на провокацию.
Негодующих пассажиров вежливо вывели в чисто поле и каждого, вместе с багажом, обшарили металлоискателем. Проверка заняла не более получаса и не обнаружила решительно ничего. Преступника среди отъезжающих не было.
Либо он оказался умнее следователя.
Когда Антон вернулся, в особняке чувствовалась сиротливая опустошённость. Так неприкаянно всегда бывает после многолюдных праздников. Особняк казался замершим, на лужайке не было ни души, не гремела музыка, не звенел смех над главной поляной.
Лишь одинокий воздушный шарик гонял по стриженой траве лёгкий июньский ветерок.
И никому не ведомо, улетели серые чайки или остались здесь, притаились невидимые, до поры до времени…
Костю Антон нашёл в его крохотном номере, сосредоточенного и полностью готового к выезду. На полу стояла собранная дорожная сумка, на столе сложенный ноутбук и аппаратура для спутникового интернета.
— Едем? — коротко спросил он.
— Да. Только попрощаемся с Иваном Степановичем.
Они погрузили Костины вещи в багажник авто и отправились к особняку.
Дольский принял их в своём кабинете, ставшим и для Антона таким привычным.
— Забираете, значит, Костю? — спросил он, пожимая руку Антона и глядя на следователя усталым грустливым взглядом.
— Забираю, — признал Антон. — Костик ваш молодец. Здорово помог мне.
— Так вы всё-таки не сдаётесь? Ищете? — спросил Дольский, заметно оживляясь. — Ах, как бы хотелось посмотреть на этот клад! — он азартно потёр руки. — Мы бы такую экспозицию сделали!
Он мечтательно покачал седой головой.
— Будет вам экспозиция, обязательно будет, — твёрдо пообещал Антон. — Кстати, сундук, в котором хранился клад, вам передадут по окончании следствия.
— Очень был бы признателен, — прижал ладони к груди директор. — Вещь исключительно оригинальная и представляет музейную ценность.
А вам удачи, Антон Васильевич. Надеюсь, найдёте того мерзавца.
Он ещё раз пожал руку Антона.
Пора было отправляться.
Спустившись к машине, оба, не сговариваясь, оглянулись, подняв головы вверх. Из эркера им махали сгрудившиеся сотрудники. И отчаяннее всех, обеими руками сразу — Даша.
— Я скоро вернусь, — крикнул девушке Костя, садясь в машину.
Антон включил зажигание и авто, шурша шинами по сухому гравию, покатило прочь от согретого солнцем особняка.
Конец первой части.
Внучка.
Прекрасно. Послушай, Луиза, это дом твоих предков.
Я чуть не умер вчера. Водка и шампанское — это ужасно.
Надо запомнить.
Дорогой Луи, я так боюсь, что вы с Луизой мёрзнете в этой ужасной стране. Не смей с русскими пить водку и есть сырое мясо. Высылаю тебе то, что ты просил. Твоя Франсуаза.
Не встречал ли ты в России того странного господина?
Дедушка, ты, наверное, ошибся? Откуда здесь человек из Франции?