— Скинет он её, — волнуется паренёк, глядя, как я нескладно забираюсь. Мне подтягивают стремена.
— А, чепуха, — говорю я, — один раз живём!
Мой оптимизм подбадривает девчонок. А сама думаю: моя муза, муза странствий, она всегда со мной. Защитит.
Двинулись. И тут я вспоминаю когда-то где-то слышанное — «крепче держаться ногами» — и прижимаю колени к тёплым бокам Буланого.
Наш караван движется медленно. Только Ирина вырвалась вперёд, щеголяет перед нами. Ничего, мы ещё себя покажем. Подстёгиваю лошадь.
Удивительная вещь гены! Во мне заговорили девять веков моих предков военных. Как будто бы всю жизнь сидела вот так, верхом на коне. Чувство полной уверенности и никакого страха,
— Чу! Чу! — кричит Лена.
— Чу! Чу! — повторяет Лера.
И они несутся галопом. Им и гены не понадобились…
Крутой спуск. Натягиваем поводья, откинулись назад. Какая грация у этих животных, выверен каждый шаг. Опять поскакали.
В чём счастье? Может быть, в преодолении?
Спешились и по мостку через Аравшан осторожно переводим наших лошадок. Заходит солнце. На берегу казахи совершают намаз.
А вот и охотничий домик. Он только что отстроен лесхозом и ещё пахнет деревом и глиной. Мы «захватили» его. Теперь тут наша лаборатория.
Дымит печурка. Ирина вместе с Саблиным — егерем лесхоза — заняты готовкой, сегодня её дежурство.
— Что у нас на ужин? — кричим мы.
Ирина даже не оглядывается. Дело плохо. Подходим.
— Где вы пропадали? — набрасывается она яростно. — Я жду, места себе не нахожу. Мало ли что может случиться в ваших проклятых горах! Нельзя же думать только о себе. Нет, вы только полюбуйтесь, — обращается она к Саблину. — Опять натащили этой чепухи!
— Но это же эдельвейсы!
— Подумаешь, эдельвейсы.
Вот так всегда она встречает нас из маршрутов. Переволнуется, а нам влетает.
— Успокойтесь, мой комиссар, скажите лучше, что вы приготовили на ужин?
— А вы его заработали? Сколько сняли проб? Почему только две?
— А потому, что опять в трёх источниках порезаны «кюветы», — отвечает Лера.
— Никакая маскировка не помогает, и бирки опять содрали, — добавляет Леночка.
— Это же хулиганство! — возмущается Ирина.
А Саблин смеётся:
— Никакого хулиганства. Просто казахам не нравится, что в их святые источники вы лезете со своими пузырями.
— Святые… При чём тут святые? У нас работа… Мадам, сходите за молоком. Меня она не любит, ваша Мария Емельяновна, а я расседлаю лошадей, — говорит Ирина.
Все здесь зовут меня — мадам. Это уже давняя традиция. Кто-то в насмешку назвал в институте, и пошло. Наши вкладывают в это слово и уважение ко мне, как к старшей, чуточку иронии и маленькую фамильярность, очень милую. Так проще называть — короче.
Иду за молоком. Афанасий Иванович уже привёл коров из леса. Мария Емельяновна уселась на скамеечке и доит, а он пристроился рядом. Занятная пара. С утра до ночи в тяжёлом труде, а сколько нежности в их отношениях. Каждый раз он приносит ей новый букет, да ещё с каким вкусом подобранный, позавидуешь.
Лето здесь короткое, луга альпийские, постоянная смена цветов. То зацветает всё розовым, потом лиловым, то всё заполыхает жёлтым… И всё меняется так быстро на лугах, как в небе или на вершине «Палатки».
Почему «Палатка»? Таинственное и мрачное величие этой вершины рождает у меня совсем иной образ. То курятся облака вокруг её снегов, то холодно заблистает она на солнце, то вдруг посинеет и станет почти чёрной, в закаты зальётся кровью, потом лиловеет. Она притягивает меня, и я не могу на неё глядеть.
Однажды спрашиваю Леночку:
— Что тебе напоминает эта вершина?
— Не знаю.
— А ты посиди на крыльце, посмотри, подумай.
Уселась. Долго сидела, смотрела.
— Ну, что мне скажешь? Что же ты молчишь?
Отвечает мрачно:
— Боюсь, не угадаю.
— Дурочка, чего боишься? Что она тебе напоминает?
— Ну что вы допытываетесь? Могилу. Только вы не расстраивайтесь. Это ерунда. Всё равно он к вам вернётся, я знаю. Вот увидите.
Откуда? Как могла она догадаться? Ведь никто не знает, что у меня произошло. Интуиция юности?.. А может, счастье в том, чтобы поверить ей?
Мария Емельяновна гордо и снисходительно смотрит на букет:
— Он мне всегда приносит с самых первых цветов, из-под снега, до самых последних. Большой любитель.
У неё много забот. На ней весь «санаторий». В летнее время сюда наезжает много народу. Старики казахи, киргизы с семьями, со своими баранами разбивают кибитки вокруг и парятся в горячих источниках, лечат ревматизм, радикулит. А Марии Емельяновне за всем следить. Устаёт и поэтому не очень-то любезна. Из нас терпит только Леру и меня, и то потому, что мы не обидчивы. А можно ли обижаться, когда за каждой мелочью бежишь к ней.
Волосы у неё седые, а лицо молодое и глаза светлые, как льдинки. Наверно, была хороша, а сейчас располнела. Ходит тяжело, задыхается. Да и немудрено, на такой высоте. Трудно ходить, не хватает воздуха.
Вначале мы тоже задыхались, пяти шагов не могли пройти, а теперь привыкли. Нас пугали, что высокогорная болезнь — бессонница, но у нас всё наоборот, спим как сурки, особенно в дождь. А погода здесь меняется беспрестанно, по десять раз в день.
— Мадам, разгоните тучи, — «на полном серьёзе» требует Ирина, — не поедем же мы в маршрут под дождём.