В тот день, когда я увидел ее впервые, меня впечатлили лишь два ее явных достоинства. Грудь шестого размера и весьма доходный пивной бизнес в Монровии. Черную бизнес-леди звали Маргарет, сокращенно Мики. Откровенно говоря, меня с самого начала заинтересовала, в основном, первая строка перечисленного выше списка ее достоинств. Но были и другие. Например, живот, не мягкий и не слишком плоский, без складок, но и без рельефных мышц пресса, собственно, такой, каким обладают звезды индийских фильмов. Я очень любил ее целовать в середину этого индийского живота, сначала шутки ради, фыркая, как морской котик, в самый ее пупок. Но потом все чаще и чаще я делал это с нежностью, почти с любовью. Она была не совсем либерийкой, так что появление такого индийского животика в этой стране выпирающих ребер было генетически оправдано. Об этом я узнал на другой день нашего с ней знакомства. Ее папа, бизнесмен из Калькутты, в свое время открывший в Монровии первый пивной ресторан, бежал из страны, после того, как боевики прямо перед камерами западных и собственных журналистов кастрировали и убили бедного сержанта Сэмюэла Доу, которому в тот момент случилось быть президентом Либерии. Примерно так я понял историю чернокожей красавицы, сложив ее из обрывков наших с ней разговоров. Если верить Мики, это произошло в августе девяностого года. Доу, который доверял только своей охране, попал в ловушку в руки к боевикам племени Гио, а те передали президента людям Тайлера. Раджив Лимани, отец Мики, был другом этого самого сержанта Доу. Ну, что тут скажешь? Друзей следует выбирать более осмотрительно.
«Он уехал в Канаду или в Штаты, точно не знаю. Я его больше не видела и видеть не хочу,» — сказала Мики, когда после первого же сексуального эксперимента с ее роскошным черным телом я, вдохнув дым своей любимой «Ойо де Монтеррэй», начал ее подробно расспрашивать об отце. Ее реакция мне тогда показалась странной, ведь за несколько часов до этого она сама просила меня разыскать предка. Но об этом позже.
Второй день нашего знакомства был первым днем нашей близости. Мики набрасывалась на меня, как тигрица на говяжью тушу. Она засыпала меня тоннами вопросов в перерывах между бурными сексуальными атаками, а я пытался выведать у нее, каким образом эта черная красавица ухитрилась всю войну прожить в Монровии, да еще и приумножить свое немалое состояние. Она и сама атаковала меня не хуже банды рэбелов. Ее атаки были долгими, а передышки короткими, поэтому много узнать мне не удалось. Я понял из ее отрывистых ответов, что за спокойную жизнь в этом единственном охраняемом районе Монровии она заплатила любовными связями с президентом Тайлером и его сыном, а также предательством их обоих. Но в чем оно состояло, и почему мстительный Тайлер оставил ее в живых, Мики тогда не сказала.
— Послушай, мы тут с тобой это делаем без презерватива. Ну, как бы это сказать..., — полушутя, я сжевал свой вопрос, памятуя о том, что третья часть жителей этой страны носит в себе вирус СПИДа, и еще целый букет не менее опасных вирусов, бактерий и прочей флоры с фауной.
— Не бойся, — и Мики демонстративно поцеловала меня туда, куда, пожалуй, в тот момент я меньше всего ожидал получить поцелуй.
— Чарли-бой проверялся чуть ли не каждый день у своего придворного доктора. До и после моей постели. А младший вообще боялся меня. Только оральный секс, и ничего более. Причем, в презервативе, как в каком-нибудь европейском публичном доме. И вообще, если хочешь знать, за последние пять лет твой белый член это первый, который вошел в меня голым.
Я в тот момент вспомнил анекдот про бояр, услышавших от царя Петра Первого слово «голосование» и заявивших самодержцу о том, что голосование это истинно русская процедура. «Голым совали, голым и дальше будем совать», — пояснили свою позицию царю бояре. Но не стал рассказывать его Мики. «Жалко, что по-английски так не скаламбуришь,» — подумал я про себя, усмехнувшись. — «„Ту пут инсайд ит нэйкт“ звучит громоздко, формально и неэмоционально. В общем, скучно. У этих носителей языка скучно все, что связано с сексом. А к нам даже черные бабы липнут, как мухи к меду.»
Правды ради, следует признать, что это я прилип к Мики. Первый день нашего знакомства не сулил ничего необычного. Было это так.
Война еще не окончилась, и я решил съездить на аэродром Сприггс, чтобы договориться о приеме моего «борта» с «калашниковыми». Платить там нужно было очень многим людям, поэтому я взял с собой кожаный портфель, набитый местной валютой, либерийскими долларами красного и синего цвета. А чтобы по дороге со мной что-нибудь неожиданное не приключилось, попросил своего клиента в лице министра обороны выделить мне охрану. Думал, что приедут худощавые головорезы в джинсах и с растами в волосах, свисающими прямо на глаза, в рубашках, пропитанных едким африканским потом и запахом гашиша. Эти самые опасные. Так, в общем-то, и выглядела почти вся правительственная армия. Повстанцы, их здесь называют «рэбелами», впрочем, от правительственных солдат внешне ничем не отличались. Но ко мне приехали совсем другие ребята. Четверо высоких здоровяков с невозмутимыми бронзовыми лицами. На них был вполне сносный зеленый камуфляж и одинаковые бронежилеты. Я сразу узнал эти «броники». Они были из той партии подержанной французской амуниции, которую я привез сюда из Москвы, а в Москву они попали, как спецодежда для уборщиков и прочих сотрудников муниципалитета. Помнится, разрешение на ввоз мне тогда сделал один из этих, «прочих сотрудников», который, пользуясь своим знакомством с Лужковым, создал очень прибыльный кооператив вкупе с визовым отделом американского посольства и брал за организацию одной визы США от двух до пяти тысяч долларов. В конечном итоге, он и сам чуть было не получил от двух до пяти, но полезное знакомство спасло его от вынужденного отпуска.
Ну, вот, узнаю я эти «броники». И ловлю себя на мысли, что это первый раз, когда я вижу на военнослужащих местной армии бронежилеты из той партии. А я было думал, что Тайлер, — или кто там еще? — перепродал амуницию куда-нибудь в соседнюю Ивуарийскую Республику. Хотя, нет, там ведь французы заправляют, ивуарийцы от них получали товар напрямую и по более низким ценам.
У меня в прихожей топтался Сергей Журавлев. Журналист, очень дотошный парень. Он не побоялся прилететь в Монровию, чтобы взять у меня интервью. Я уже и ответы заготовил, мол, честный бизнесмен я, ничего не видел, ничего не знаю, только и слышу обвинения во всех смертных грехах. Бывший летчик, участник войны в Афганистане. Продвигаю российско-английское сотрудничество на африканском континенте. И прочая, и прочая, и прочая. Я просчитал этого Журавлева еще в Москве и понял, что этот парень слишком увлечен романтикой «горячих точек», несмотря на вполне зрелый возраст. И я рассчитывал, что Сергей, которого перебросил своим «бортом» в Монровию мой друг и конкурент Леня Манюк, купится на африканскую действительность с элементами гражданской войны. Я, в общем-то, и сам купился, хотя скрывал это от всех. Даже от самого себя. Мы уже выпили по рюмке неразбавленного джина, когда приехали солдаты. Внизу ждал вполне приличный для Монровии «дефендер». За рулем был водитель в гражданском.
— Можно с Вами? — спросил Сергей.
— Валяй, — говорю я ему, — камеру можешь оставить здесь.
— Да нет, — сказал Сергей. — Я возьму ее с собой. Мало ли что.
Сергей всегда работал без оператора, и все свои интервью записывал на маленькую камеру. Такую можно было купить за сущие копейки в любом супермаркете электроники. Ну, это был его стиль. А, заодно, и экономия денег. В то время не каждый российский журналист мог выехать на съемки в загранкомандировку. Даже в такую веселую и неказистую страну, какой на изломе тысячелетия была Либерия. И если в этой стране с ним случится любая из возможных неприятностей, — обворуют, возьмут в заложники, съедят, — финансовые потери телеканала не будут большими в силу дешевизны видеотехники.
В общем, в машине семеро. Тесно. Жарко. Черные тела в бронежилетах издают кисловатый запах. Мы, видимо, тоже пахнем не лучше. Едем в Сприггс мимо мусорных куч, мимо разбитых домов и сломанных столбов электропередач. Колеса утопают в желтой пыли дороги. Она долгим шлейфом тянется за нами. Проезжаем мимо рекламы «нескафе», пробитой сотнями выстрелов. Зачем стрелять в рекламу? Что плохого сделали эти веселые ребята с красными кружками в руках своим черным обкуренным худощавым сверстникам с «калашниковыми» в руках? Моими «калашниковыми», между прочим. Где-то в глубине квартала, за рекламным щитом, поднимается дым. Явно горит многоэтажное здание. Никто его не тушит. А вот полулежит возле желтой дороги человек. То ли спит, а то ли... Впрочем, нет, пошевелил своей обрубленной по локоть правой рукой. Видимо, бывший боевик, наказанный правительством за участие в мятеже.
И вот навстречу нам, среди всего этого монровийского великолепия, едет совершенно белый кабриолет БМВ. Верх откинут, и я вижу за рулем девушку. Черную, конечно, но цвет кожи это единственное, что привязывало ее к действительности. Все остальное было словно не отсюда. Не из Монровии сегодняшнего дня. Это было видение с Лазурного Берега. Или с другой планеты. В общем, по пыльной дороге ехала Девушка Моей Мечты, Девушка с большой буквы. Черная девица в белом автомобиле на фоне серожелтозеленой монровийской гнили. Что может быть удивительнее. Я вздохнул, и моя голова начала вращаться, как антенна станции слежения за ракетами вероятного противника. Самое удивительное было то, что ни моя охрана, ни мой навязчивый соотечественник никак, ну никак не отреагировали на это чудесное зрелище.
Кабриолет проехал мимо нашего дефендера.
— Стой, — крикнул я водителю. Он затормозил. Я попросил развернуться и догнать белую машину. Водитель не дрогнул ни единым мускулом своего лица, а Сергей удивленно на меня взглянул.
— Хочешь получить от меня интервью? — спросил я его, внезапно перейдя на «ты». Он кивнул в ответ.
— Тогда сначала возьми интервью у той девицы в белом бимере, — и я указал на дорогу. «Дефендер» стал прижимать кабриолет к обочине, водитель несколько раз нажал на клаксон, а один из парней в форме высунулся из окна и лениво махнул рукой девушке — мол, припаркуйся. Так умеют махать только либерийцы. Сначала рука, словно безжизненная плеть, выпадает из окна машины, потом секунду висит. Затем начинается вот это самое волнообразное ленивое движение от кончика указательного пальца до кисти, запястья и локтя. А потом рука снова вяло расслабляется на секунду, чтобы повторить жест. В нем — и презрение к другому водителю, и уверенность в себе, и, если хотите, даже скрытая угроза. Если человек не подчинится такому вот жесту, то может поплатиться за это жизнью. Я не раз видел, как вслед за вялой черной рукой из окна появлялся ствол «калашникова» или пистолет. Но сейчас в этом не было необходимости: девушка послушно остановилась.
— А может, и телефон у нее взять? — усмехнулся Журавлев.
— Взять, — ответил я серьезно.
— Ну, тогда — посерьезнел журналист. — Вы будете моим ассистентом.
— Что нужно делать?
— Держите пока вот это, — и Сергей, выпрыгивая вместе со своей камерой в монровийскую пыль, сунул мне ворох каких-то проводов. Я тоже вылез из машины. Всякий раз, когда выходишь из автомобиля, словно делаешь первый шаг на поверхность чужой планеты. Твоя нога по самую лодыжку погружается в желто-серую невесомую пыль. И она, принимая тебя, превращается из неподвижной холмистой субстанции в мириады невесомых брызг. Вытаскиваешь ногу, и в пыли остается довольно четкий отпечаток подошвы твоей обуви. В общем, очень похоже на сюжет «Армстронг делает шаг на лунный грунт» Правда, в моем собственном сюжете первый шаг сделал не я, а Журавлев. Первый шаг к сердцу черной красавицы.
— Я впервые вижу столь красивую девушку в столь ужасном городе, — заговорил Сергей на своем неплохом английском, уперевшись обеими руками о дверцу белого кабриолета. — Я русский журналист и хотел бы записать с Вами интервью.
— Ну почему же город ужасный? — и девица улыбнулась. Ах, какие ровные белые зубы. Вот бы пролезть своим языком в этот тоненький зазорчик между верхними и нижними, раздвигая их все шире и шире. — А с интервью нет проблем. Мне выйти из машины?
— Нет-нет, — замахал Журавлев. — Сидите. Вот мой помощник, он Вам сейчас поможет нацепить микрофон.
— Разматывай, — бросил мне Сергей. Вот как, и он перешел на «ты», заметил я про себя и стал суетливо разматывать провода, которые у меня были в руках. Вернее, единственный проводок, на одном конце которого был разъем, а на другом — я только сейчас заметил — небольшая, размером примерно с копеечную монету, круглая сетчатая головка микрофона.
Сергей ворковал с черной красавицей по-английски и периодически переходил на русский.
— Цепляй вот это к ней, — указал он на зажим, на котором крепился микрофон. Зажим был похож на крокодилью пасть, и, как я узнал позже, журналисты так и называют его «крокодильчиком».
— А куда цеплять-то? — спрашиваю.
— Куда хочешь, только поближе ко рту. И спрячь провод куда-нибудь, а то в кадре она по-идиотски будет выглядеть.
Легко сказать «спрячь». Прекрасную черную грудь обтягивала только красная футболка из какой-то блестящей ткани. Под футболкой угадывался сладкий барельеф сосков. Сергей увидел, что я замешкался.
— Вот-вот, под футболку и засовывай!
Два раза предлагать мне не стоило. Я пододвинулся к девушке и сказал на английском:
— Просуньте это под футболкой.
— Я, пожалуй, не смогу. Сделайте сами, — и она, улыбнувшись, расправила плечи. Мощная конструкция ее бюста слегка поднялась вверх. Я принялся суетливо просовывать микрофон под футболкой и чуть было не потерял сознание от ее французских парфумов. Ах, как заманчиво они пахли! И от желания обладать этой девушкой у меня просто свело... Ну, не буду говорить, что там у меня свело! В общем, захотел ее, и точка. Когда моя рука под футболкой коснулась ее груди, она усмехнулась. Я попытался резко убрать руку, но в итоге из-под блузки вывалился проводок с микрофоном, с таким трудом туда помещенный. Тут девица просто расхохоталась.
— Ваш ассистент, видимо, давно не общался с женщинами, он весь вибрирует! А ведь здесь женщины не проблема, — сказала она Сергею, подмигнув.
— Он расист, — выдал вдруг Журавлев. — Трахает только русских.
Идиот, тупой, самовлюбленный идиот! Моя правая рука, та самая, которая шарила на груди у африканки, сама по себе взлетела и понесла внезапно сформировавшийся кулак в лицо журналиста. К своему четвертому десятку я уже научился бить морду.
— Сережа, — сказал я спокойно падающему в монровийскую пыль телу. — Не надо хамить человеку, который может тебя убить.
Пока Журавлев отряхивался от пыли (ему в этом активно помогала красавица — «шоколадка»), я был уже в машине и ехал в Сприггс. Стало попросторнее и, кажется, попрохладнее. Во время всей этой сцены ни у одного из моих спутников не дрогнул ни один мускул на лице. Лоснящиеся от пота лица, черные и влажные, как у джазовых музыкантов, невозмутимо глядят в лобовое стекло. Рука одного из них вернулась в прежнее положение, повисла плетью из окна. В боковом зеркале дрожала Монровия и две фигуры на фоне белого кабриолета, мужская и женская.
Разгрузка шла медленно. Я слишком хорошо знал этот крымский экипаж, который на своем «ане» вот уже пять лет таскался по Африке из одной горячей точки в другую. По документам грузовой «Ан-26» принадлежал какому-то заводу, но, видимо, его давно уже списали со счетов. Он был известен тем, что однажды над Замбией у него отказал левый двигатель, и машина чуть не рухнула в сельву. Командир экипажа постоянно треплется об этом случае, делая рекламу своему сверхнадежному самолету, мол, посмотрите, какая замечательная у нас техника — летает даже на одном двигателе. Я никогда бы не взял этот «борт» себе, да он и не был моим, просто в тот момент в Душанбе, откуда везли груз, крутились ЦРУшники под видом дипломатов, и все тот же Манюк меня об этом заранее предупредил. И тут же сказал, что может подсуетить вполне нормальный «двадцать шестой». Груз обычный — пятьсот единиц АК-74 со складов, перешедших под юрисдикцию Таджикистана, остальное — боеприпасы к ним да около тонны смазки для БТР-80, которые, как говорили, Тайлер купил у ливийцев. Я-то «бэтэров» не видел, но ради любопытства заглянул в блокнот министра обороны, а потом лично уточнил номенклатуру моего заказа. Интересно все-таки узнать, кто собирается мне перейти дорогу. Чарли-то мне клялся в том, что любит меня всем сердцем и надеется только на меня, если завтра война. А если нет, помнится, спросил я его полушутя во время очередного приступа президентских клятв. И он мне ответил вполне серьезно: «А если нет, то будем диверсифицировать источники поставок. От тебя автоматы, от кого-нибудь другого патроны.» И вот он настал, тот самый момент диверсификации. Я этого боялся больше всего. Причем, боялся не потому, что темпераментные и изменчивые, как ветер в мае, либерийцы, могли меня просто подрезать среди ночи по одному только мановению левого мизинца Чарли-боя. Я знал, да-да, знал — стоит мне потерять Либерию, как рассыплется с таким трудом собранная моя коллекция этих «горячих точек», моих нестабильных рынков. Потеряй я Либерию, как я расплачусь алмазами с иорданцами? А их не интересуют деньги, у них вся финансовая система под контролем Штатов, им алмазы подавай. Не будет иорданцев, завалится контракт с кубинцами. Флоридскими, конечно, а не теми, что на Острове Свободы. Кубинцы — это кокаин. Нет автоматов — нет и порошка. А не будет кокаина, то нечем будет расплатиться с Европой. И вот тогда меня разберут на запчасти, продадут на органы в уплату неустойки или съедят. Причем, в прямом смысле. Я не хотел, чтобы меня съели.
— А-а-а, торговец смертью! Ну, здорово, Андрей Иванович, — это выскочил из самолета рыжий командир Арам Левочкин. Его отец, как и мой, тоже был военным. Он служил в Ереване и по уши влюбился в местную красавицу, армянку чистых кровей. Вот она и убедила мужа в том, что если фамилия парню досталась по отцовской линии, то имя должно быть в наследство от родителей матери. И в результате типично советской межнациональной любовной истории появилось такое странное сочетание имени и фамилии.
В отличие от своих родителей, Арам Левочкин был отвратительным, но потрясающе везучим типом. Он любил деньги, любил зарабатывать, но не любил работать. В Мелитопольском полку наибольшее количество летных происшествий было на его счету. Все это, конечно, были мелкие провинности, но как-то, в начале девяностых, по-моему, в ноябре, он смешал зимнее и летнее топливо. Его самолет заглох всего на несколько секунд, но этого было достаточно, чтобы машина рухнула на небольшой поселок. Тогда погиб весь экипаж, а Левочкин отделался легким испугом и вывихом большого пальца правой руки — он зацепился за штурвал. Арама, конечно, попросили уволиться, даже отдали под суд, но он, видимо, пригрозил своим работодателям, что расскажет о том, какие грузы доставлялись его самолетом и куда, и его признали невиновным. Отправили куда-то в Крым, в частную компанию «Пятый океан», и он с «Ила» пересел на «Ан». Бог ты мой, какой грязный это был самолет! В грузовом отсеке, сколько помню я этот «борт», постоянно каталась перевернутая консервная банка с окурками. В начале полета в нее наливали воду, чтобы тушить окурки, а к концу, набитая бычками доверху, она падала на пол, бычки высыпались, усеяв весь рифленый пол, а вода, потемневшая и загустевшая, как смазка, растекалась коричневыми лужами и издавала страшно зловонный запах. Удивительно, что это повторялось из рейса в рейс, и окурки зачастую так и оставались на несколько месяцев лежать на грязном полу. Но это еще ничего. Арам Левочкин верил в свою планиду и соглашался летать на самолете, даже если ресурс двигателя был давно уже просрочен. Правду следует сказать, планида его не подводила.
— Здорово, Арам, как долетел? — формально спросил я пилота.
— Неплохо. Летели через Болгарию, запросили нас о грузе. Так я им ответил, что везем товары сельхозназначения для народного хозяйства, — и рыжий пилот рассмеялся.
— Да, неплохо выкрутился, — говорю.
— Мне бы за смекалку премию. — Арам перестал улыбаться.
— Шутишь, — говорю спокойно, а сам понимаю, что он не шутит. — У меня в чемодане только аэропортовый сбор, в местной валюте, а ваша зарплата уже в Симферополе.
— Андрей Иваныч, мы пока летели, то подумали-подумали и решили, что мало ваш брат нам платит. Если бы посадили нас болгары, ты бы, небось, передачки нам не носил, а?
— Арам, ты знаешь, что я хозяин своего слова. Сколько обещал, столько и дал. Все деньги перечислены сполна. Спрашивай со своего бухгалтера. Будь и ты хозяином своего слова.
— Я давно хозяин. Сам слово дал, сам и забрал, ха-ха, — заржал рыжий нахал прямо мне в лицо. И снова стал серьезным. — Мы тут решили, что часть груза останется на борту, пока ты не набросишь нам немного.
Да, на борту находились переносные зенитно-ракетные комплексы «Стрела», их еще называют «русскими стингерами». Такие трубы, в которых упакованы небольшие ракетки, и если такую трубу направить на самолет и, умеючи, привести ее в действие, то в пяти случаях из десяти самолет вдребезги. Тайлер очень рассчитывал на «стрелы», он боялся, что его будут бомбить американцы, и решил приготовить запас этих недорогих, но достаточно эффективных средств ПВО. А для меня это был шанс вернуть себе расположение и монопольное право быть поставщиком двора его африканского величества. Какой же вождь без стрел? В общем, дал я Тайлеру слово, что будут у него «стрелы».
— Сколько, — говорю рыжему, — надо доплатить?
— Немного. По штуке каждому.
В экипаже было трое. Значит, всего три тысячи долларов. И, правда, немного. Небольшая цена вопроса для того, чтобы снова твердо стоять на земле. Либерийской, конечно. Я раскрыл чемодан и стал отсчитывать местные доллары, красные и синие купюры.
— Я дам сто пятьдесят тысяч на экипаж. Это больше, чем три тысячи зелеными.
— Ты что, Иваныч, сдурел?! — возмутился Арам. — Куда я с этими бумажками потом пойду? В туалет?
— Но у меня нет с собой баксов, — я не обманывал его.
И тут Левочкин увидел на моей руке перстень. Неплохой такой, с розоватым камнем. Не «Гора света», конечно, но весь этот «Ан-26» вместе с Левочкиным за него купить было можно.
— А вот это? — и рыжий указал на перстень.
— Это не продается. Это подарок.
— От благодарных властей Республики Либерия? — издевательски сказал Арам. К Либерии этот перстень не имел ни малейшего отношения. Я молча смотрел в его подлые красивые глаза. — Ну, нет так нет. Я пошел греть моторы.
Решение нужно было принимать моментально.
— Постой. На, вот, задавись, падла, — и я принялся стягивать перстень с пальца. От жары рука отекла, и перстень туго поддавался. Я скривился от боли, а более всего от злости к этой жадной рыжей скотине, и, миллиметр за миллиметром, наконец, стянул это украшение.
— Ну, вот, и заебись, — довольно сказал Арам. — Сдачу я тебе отдам в Симферополе! — он прекрасно понимал, что камень стоит гораздо больше трех тысяч.
— Парни, разгружайте «трубы», хозяину срочно нужно сантехнику менять, — бросил он своему экипажу, и два грузных незнакомых мне дядьки, штурман и второй пилот, принялись вдвоем выносить продолговатые ящики. Их было десять. Когда первый из них положили на бетонку, мои невозмутимые охранники в бронежилетах немного оживились. Один из них сказал что-то остальным на незнакомом мне языке, видимо, каком-то местном наречии, и они поспешили к ящикам. Внимательно осмотрели маркировку, старший — я думаю, что он был старший, во всяком случае, чувствовалось, что остальные слушаются его беспрекословно, — сверил надписи на ящиках с какими-то своими записями в небольшом, почти микроскопическом блокнотике, который он достал из бокового кармана своих камуфлированных штанов. Мне это не понравилось. Получается, что эти черные ребята имели больше полномочий, нежели они мне об этом сказали.
В это время на аэродроме появилась — что бы вы думали, — белая БМВ с черной красавицей за рулем. А рядом с ней Сергей Журавлев, который, встав в полный рост, орал на весь Сприггс:
— Андрей Иваныч! Вы забыли у нее взять номер телефона!
Эх, Сергей, Сергей... Зачем ты привез ее сюда? Знал бы я, какие события произойдут после этого в моей — и твоей — жизни, то дал бы тебе в морду еще один раз, не раздумывая. Но я не знал тогда ничего, да и не мог знать.
— Ее зовут Маргарет, Маргарет Лимани, — кричал Журавлев, вылезая из лихо затормозившего кабриолета. Его лицо, вернее, добрую половину этого круглого веселого лица, украшал красноватый фингал, который синел просто на глазах. Сергей увидел мой растерянный взгляд:
— А за то, что морду набили, я не обижаюсь. Мы ведь, сами знаете, ради работы на всякое готовы.
Он подумал секунду и добавил: «Набить морду — для этого много ума не надо. Я и сам набить могу. Даже вам. Но не буду.»
Он сунул мне какую-то визитку. На ней было написано «Маргарет Лимани. Сеть ресторанов. Председатель». И снизу телефон почему-то с кодом Монако.
— Ну, как, будет обещанное интервью?
— Маргарет, — протянула мне руку девушка. — Но Вы можете называть меня Мики.
Я чуть сжал ее длинную ладонь. Она высвободила ее и засмеялась:
— А Вы прямо рэбел какой-то! Никогда не видела, чтобы белые били друг друга.
— Ну, я-то его не бил. Пощадил! — хохотнул Журавлев. Их веселье меня, признаться, удивило. «Уж не покурили ли они травки?» — подумал я.
— Спасибо Вам, — и смех Маргарет превратился в обычную добрую улыбку. — Сергей сказал, что Вы таким образом защищали мою честь. Он, я так понимаю, плохо пошутил на мой счет, а Вы ему это не простили.
— Да простил он, простил! Правда, простили, Андрей Иваныч? — перебил Маргарет журналист. — Она ведь тоже заехала мне по физиономии. Потом, когда Вы уехали. Так что, может быть, снова перейдем на ты?
— Перейдем, перейдем, только дай мне закончить с ними, — и я кивнул на «Ан-26», вокруг которого все еще суетились черные коммандос. Окошко кабины приоткрылось, из него высунул голову Левочкин.
— Иваныч, подпиши манифест! — заорал Арам.
— Да я ж не имею права!
Сбрендил он, что ли? Манифест должны подписать местные чиновники. Ну, или хотя бы вот они, мои сопровождающие. Я подошел к ним и объяснил ситуацию. Я, мол, здесь неофициально, и моя подпись не должна фигурировать ни в одном документе. Старший кивнул, что-то сказал остальным на гортанном языке племени Гио. Те почему-то засмеялись.
— Иваныч, давай быстрее, мне гвинейцы закроют коридор, — торопил Арам. Он уже запустил двигатели, и лопасти начали вращаться, сначала справа по борту, а потом слева.
Начальник черных коммандос повернул ко мне голову.
— Подписывайте, Эндрю, это совершенно не имеет значения.
— Как не имеет? Из-за этой бумажки меня арестуют в любой стране, кроме вашей.
— Поверьте, для Вас это совершенно безопасно, — настаивал чернокожий. — Эту бумажку никто, кроме Вас не увидит.
— Тогда почему Вы не хотите подписать? — язвительно переспросил я этого парня. Он продолжал улыбаться, кажется, что-то издевательское появилось в его улыбке.
— Я? Ну, что ж, могу и я.
Он поднялся на борт через открытую рампу и вскоре вернулся своей расслабленной, чуть подпрыгивающей походкой. Как только он поравнялся со мной, он махнул командиру экипажа. «Взлетай.» Рампа закрылась. Левочкин задвинул свою форточку, и трудяга «Ан», заурчав еще сильнее, двинулся в сторону взлетно-посадочной полосы. «Борт» не стал дожидаться разрешения диспетчера, да в этом и не было нужды, во время войны здесь летали все, кто хочет и как хочет. Я стоял на бетонке и смотрел вслед самолету. Что-то мне не давало уйти отсюда, заняться симпатичной Маргарет или же хотя бы постоять под вентилятором в прохладной диспетчерской. Я стоял и смотрел, и мои охранники-коммандос тоже смотрели. Потом старший вернулся к ящикам со «стрелами» и стал его распаковывать. Чего тут особенного? Заказчик осматривает товар, да и все. Африканец развернул упаковку и стал шарить в контейнере в поисках рукоятки.
На той стороне полосы Левочкин разворачивал свой самолет в нашу сторону. «Будет взлетать против ветра,» — подумалось мне.
Черный коммандо пристегнул рукоятку и откинул пластиковый прицел. «Ан» постоял немного, а затем принялся набирать скорость.
Молчаливый африканец перевел устройство в боевое положение.
Колеса самолета тяжело оторвались от бетона, и воздушный грузовик стал набирать высоту.
Предводитель моих охранников широко расставил ноги и вскинул «стрелу» на плечо.
Самолет лег на левое крыло и стал делать круг над Сприггсом.
И тут я услышал характерный писк, он означал, что головка ракеты произвела захват. Ну, не мог я поверить, что он это сделает! Да, в боевых условиях именно так и проверяют русский стингер — если ракета сделала захват, значит, агрегат исправен. Но на спуск же во время проверки не нажимают. «С короткой дистанции, ведь так?» — ухмыльнулся коммандо и черный палец нажал на спусковой крючок. С каким-то сухим шипением ракета вылетела из пластиковой трубы и, оставляя за собой белый след отработанных химикатов, помчалась в сторону Левочкина.
Полет смертоносной сигары длился всего несколько секунд. За это время произошло многое. Сергей схватил свою камеру и принялся снимать эту сцену. Маргарет что-то заорала — то ли мне, то ли черному уроду в бронежилете. Я успел подумать, что ракета летит как-то некрасиво, занося зад, как заднеприводная машина на льду. Левочкин тоже успел заметить ракету. Он стал отстреливать тепловые ловушки, но они у него тоже были неисправны и лишь шипели, как мокрые бенгальские огни. Ракета попала в правый двигатель, причем, казалось, что она просто вошла в него мягко, как нож входит в масло, а потом куда-то в сторону развернулся винт и отделился от крыла, двигатель разлетелся вдребезги, и самолет закувыркался вокруг своей оси.
Взрыв я услышал после. Но нет, не должно быть так, до самолета чуть больше километра. Просто мое сознание дофантазировало, дорисовало за секунду до взрыва то, что произойдет после, и эти две реальности — одна у меня в голове, другая в небе над Сприггсом — наложились одна на другую.
«Ан», казалось, падает, как бадминтонный воланчик — резко вниз и почему-то вращаясь. В этом вращении от него отделялись какие-то неразличимые отсюда предметы. Я успел заметить сорванную рампу и с ужасом подумал, что увижу, как оттуда посыплются люди. Но этого не произошло, самолет упал в заросли невысоких, но очень густых деревьев, и оттуда над ними поднялся черный столб дыма. И снова с запозданием звук взрыва, теперь более гулкий. Конечно же, если бы на борту был мой груз, то рвануло куда бы сильнее, но Левочкин шел назад пустой, без боеприпасов. Там не могло ничего взорваться, кроме топлива. Все это длилось целую африканскую вечность, а закончилось за считанные секунды.
— Хороший товар, — сказал убийца трех пилотов. Президент будет Вам благодарен.
И он протянул мне свою широкую ладонь. Ничего особенного, обычная либерийская лапа, черная с внешней и желтоватая с внутренней стороны. Я хотел было отказаться от рукопожатия (хотел, честное слово!), но моя рука сама пошла навстречу его руке. А негодяй Левочкин догорал где-то в километре от меня.
Арам и его двое людей, конечно, были подонками, и по образу мысли, и по образу жизни. Но это еще не повод для того, чтобы забирать эту жизнь. Их ждали дома люди, которые любили их, ни за что, а просто так, потому что они были родными и желанными. От их добычи, вырванной из горла конкурентов, заказчиков и работодателей, кормились десятки людей в Крыму или где-нибудь еще. И теперь волей этого черного отморозка у них не будет хлеба. А там, на Родине, скажут по телевидению, что в Африке исчез экипаж очередного русского «ана». Произойдет это через несколько дней, в лучшем случае. Расследования никто проводить не будет, кроме формального, которое будет закончено усилиями местных чиновников. Вывод будет однозначным — человеческий фактор. На самом деле, «человеческий фактор» стоял рядом со мной и даже и не морщился, глядя на дым над местом падения самолета. Он будет продолжать вкусно есть, сладко пить, долго любить и зверски убивать. В общем, жить. В отличие от Арама и его людей.
А Сергей в этот момент уже выезжал из аэродрома на машине Маргарет. Он запрыгнул на водительское сидение и рванул с места так, что ему позавидовал бы и Шумахер. Он, видимо, знал то место, куда должен был упасть самолет Левочкина. Маргарет даже и не повернула голову вслед уезжающей машине. Ее полуоткрытые губы словно остановились, так и не позволив сорваться с них очередному ругательству в адрес земляка, но она вдруг замерла, глядя в сторону упавшего. Тут из диспетчерской выбежали люди и стали спрашивать, что случилось над Сприггсом. Девушка, не отвечая на их вопросы, повернулась ко мне и сказала:
— В этом Вы виноваты.
У меня не хватало сил и слов на возражения. Я хотел побыстрее уехать отсюда, мысли в моей голове крутились так же хаотично, как в синем небе сбитый только что «ан».
Так вот, Сергей прыгнул в кабриолет Маргарет и умчался в неизвестном направлении. Девушка оставила ключи в замке зажигания. Она была уверена, что на аэродроме с ее машиной ничего не случится. Глупая уверенность, однако, и это стало еще одним подтверждением того, что в Монровии надо постоянно ждать каких-нибудь неприятностей. Но Маргарет даже не обернулась в сторону своей уезжающей машины. Она стояла, глядя в ту сторону, откуда поднимался черный дым. Черный, маслянистый, неторопливый, с тяжелыми клубами. «Ан» был пустой. Когда горят боеприпасы или взрывчатка, самолет взрывается как-то весело, с осколками, летящими во все стороны, а дым над местом падения вырастает грибом особенно быстро, причем, он, скорее серый и прозрачный. И какой-то суетливый, если можно так сказать, словно торопится без остатка спалить поверженное творение гения авиаконструирования. Чаще всего бывает так, что фамилия этого гения Антонов.
Маргарет явно была в шоке. Я подошел и обнял ее за плечи, а она выскользнула и тихо опустилась на корточки. Так она просидела несколько секунд молча, а потом тихо завыла, совсем, как бездомная собака. Она подняла на меня свои влажные черные глаза, не переставая выть, и от этого сходство с собакой еще больше усилилось. Большая побитая бездомная африканская собака. Такую животинку лечить надо домашним теплом. Надо отвести ее домой, вот что решил я, и она перестанет скулить.
— Отвезешь? — спросил я у охранника-убийцы как можно спокойнее.
Но тот уже сидел вместе с остальными в своей машине. Он захлопнул дверцу «дефендера».
— Извините, сэр, у нас появилось срочное дело.
Джип резко газонул, и машина помчалась в сторону ворот, туда, куда только что уехал белый кабриолет. Я вдруг заметил, что возле моих ящиков уже суетятся люди в грязном камуфляже, человек двенадцать. Они резво уносили контейнеры, один за другим, в сторону пакгауза. Мой груз. Разве он мой? Он давно уже превратился в деньги, которые — вот уж действительно! — я с удовольствием положу себе в карман. В виде кредитной карточки. А, может быть, упакованный аккуратными зелеными брусочками в портфель или спортивную сумку, денежный эквивалент моего груза уже ждет меня в аэропорту чудесного города Дубай. В прекрасном аэропорту, так не похожем на либерийскую клоаку. С золотыми пальмами посреди огромного прохладного белого зала, а не с этими чахлыми вениками возле пакгауза, из-под которых к тому же всегда несет мочой.
Я поднял Маргарет и, продолжая поддерживать, повел ее в сторону ворот аэродрома. Она ступала так медленно, словно шла по тонкому льду и боялась поскользнуться. А видела ли она когда-нибудь лед? У нее были красивые ступни с высоким подъемом, который подчеркивали очень сексуальные красные босоножки на невысоком каблучке. Я, глядя на ее ноги, обратил внимание, что у черных женщин кожа становится желтой там, где начинается подошва и пятки. У черных мужчин, наверное, точно так, но мужчины меня всегда интересовали как деловые, а не сексуальные, партнеры, поэтому на их ноги я не глядел.
Мы вышли из желтых ворот с нарисованными от руки синими буквами «Spriggs Air Field. Military base. ID is necessary while demanded by military personnel.» Сюда мы проехали безо всяких документов, и никакого военного персонала, спрашивающего Ай-Ди, я почему-то не заметил. Зато я помнил, что где-то рядом стоянка оранжевых такси, и, в крайнем случае, хотя бы один таксист, но должен дежурить. Так и было. Возле киоска с пивом стоял видавший виды «рено-комби» неопределенного года выпуска.
— Куда, маста? — спросил пожилой водитель, коверкая до неузнаваемости слово «мистер».
Ох, уж эти лингвистические чудеса черного континента. К тому моменту я провел в Либерии не один месяц, в общей сложности, конечно, но так и не смог привыкнуть к местному произношению. Я отдавал себе отчет, что все вокруг поголовно говорят по-английски, но вот о чем говорят, понять не мог до тех пор, пока собеседник или собеседники не снижали темп своей специфической речи. Видимо, они тоже не понимали мой английский, который мой лондонский партнер Питер Дойл называл «далеким от совершенства, но приятным на слух». А здесь пришлось привыкать к другому английскому. Как-то нужно было мне из Монровии съездить километров за сто, в город Тубманбург. Отъезжаю от гостиницы, водитель спрашивает: «Where to go?» Я говорю: «Tubmanburg», стараюсь произнести как можно правильнее. Едем. Минут через пять водитель снова спрашивает:«Where to go?» Ну, думаю, суровый таксист забыл, куда мы едем. Напоминаю:«Tubmanburg». Водитель кивнул головой и снова замолчал. Проехали, ну, может быть, еще пять минут. Чувствую, старик снова хочет что-то спросить. «Что не так?»— спрашиваю. Он мне, видимо, начиная злиться: «Where to go?» Я тоже злюсь и, растягивая гласные, грассирую всеми согласными: «Tubmanburg». Шофер кивает головой, останавливается возле каких-то черных таксистов, выходит, интересуется направлением, те ему, видимо, показывают, куда ехать, он возвращается и садится в машину. Едем. Молчим. И тут парень издал знакомый звук. «Where to go?» — говорит. Меня прорвало. Я ему рассказал, что он глухой, тупой и слепой водитель, что сначала нужно научиться водить, а потом работать таксистом, и, конечно, сказал, что мы едем в Тубманбург. А для убедительности показал на указатель направления, на котором белым по синему было написано «Tubmanburg 96 km», нам повезло, он рядом оказался. И тут водитель вздохнул радостно, кивнул головой и сказал: «А, Тубманбург» Ну как он это произнес!!! «Tubmanburg» звучало примерно так «Pum-bum-buh» И тут до меня дошло — он меня не понимал. А я его понял только благодаря помощи дорожных знаков. Но потом и я научился. «Gofreh» это не гофрэ, это «Good friend», «tank» это не танк, а «thanx», «afi» означает аэродром «air field», и так далее. Удивительно, но со временем и сам начинаешь говорить примерно с таким же акцентом, ну, чтобы тебя понимали.
— Так куда, маста? — повторил свой вопрос старик. Я усадил Маргарет в машину и сел с ней рядом на заднее сидение.
— Домой, — говорю.
Но я же не знал, где она живет. Я повернулся в сторону Маргарет, чтобы спросить, куда ехать, но она упредила мой вопрос.
— Не надо домой, — сказала Маргарет. — Ресторан «Бунгало» знаете?
— Кто не знает ресторан «Бунгало» в Монровии! — улыбнулся своим редкозубым ртом водитель. — Морис знает все и всех в этой стране. А все знают Мориса.
Так, видимо, звали нашего водителя. Морис, причем с ударением на последний слог. Странно, думаю.
— Морис, — говорю, — а Вы из какого племени?
В Либерии такой вопрос не считается неприличным. Раньше, когда в каждом племени в момент совершеннолетия наносили юношам особые насечки и татуировки на лицо и тело, всегда по рисунку можно было определить, с кем ты имеешь дело. Но после того, как Западная Африка стала независимой, и межплеменные войны превратились в межгосударственные, такая необходимость отпала, ведь представители одного и того же племени могли оказаться по разные стороны баррикад.
— Я Мэнде, из Гвинеи. Но здесь уже лет двадцать, — и водитель замолчал на несколько минут, потом переспросил:
— А что, меня выдает французское произношение?
— Нет, веселое настроение, — отвечаю, — в Либерии люди разучились улыбаться по-доброму.
— Это правда, — хохотнул Морис. — Вы видите, у меня нет зуба. Так это не от старости, а от веселости. Получил по зубам от солдата на чек-пойнте. Подвез его из пригорода. Всю дорогу развлекал его веселыми историями, а он так и не расплатился. Вышел, заехал в морду прикладом, говорит, слишком много смеешься, когда Родина в опасности. Да я не в обиде. Они же все под дурью, по-другому как можно воевать. Да и ехать было недалеко.
— Не волнуйтесь, — перебиваю я нашего гвинейского говоруна. — Мы заплатим и в зубы бить не будем.
— Только не надо никаких историй, — подала голос Маргарет, забившись куда-то в дальний угол салона.
Морису, видимо, стало неловко. Он начал искать сигареты, и я дал ему целую пачку. Я, как уже вы знаете, курю только «Ойо де Монтеррей», такие маленькие коричневые сигарки, которые на Кубе стоят меньше доллара за пачку, а в любом европейском аэропорту такая же пачка обходится по пятнадцать баксов. Но в Африке стоит держать в карманах всякую дребедень на подарки. Я, например, носил с собой курево. Либерийцы любят, когда их чем-нибудь угощают. Большие чиновники предпочитают взятки, люди попроще и калибром поменьше соглашаются даже на сигареты.
— Американские? — посмотрел Морис на распечатанную пачку «честерфилда».
— Украинские, — говорю. Не так давно транзитный «борт» из Мелитополя забросил мне целый ящик этой гадости.
— М-м-м, — одобрительно замычал таксист после первой же затяжки. Остальную дорогу мы ехали молча.