Устав от суеты, гостей, разговоров, чаепитий, в плохом настроении я лежала на диване в своей комнате на втором этаже. Рождество завтра, а совсем не весело. Снизу слышна вялая перебранка родителей. Да и о чем им говорить?.. Им уже давно не о чем говорить. И так все сказано и переговорено.
Мать становится все капризнее и грубее, без конца пьет кофе и вино, а отец
— все покорнее и тише, с пивом встает и ложится, потолстел, отяжелел. Спят они тоже порознь: мать — одна на двуспальной в спальне, а он, бедный, на диване у себя в закутке. У матери есть любовник, а отцу его пассия дала отставку (это рассказала Доротея — в маленьком городишке всё всем известно).
Я люблю папу, мне жаль его. А мать раздражает и злит. Сейчас меня уже не проведешь, я сама опытная. Сейчас я ее насквозь вижу. Женщина, баба, самка. Во всем. Вот так, мама. Раньше я была девочкой, а теперь, как и ты, женщина.
Недавно варвар возмущался, что в немецком языке слова «девочка» (das Mädel) и «баба» (das Weib) — среднего рода: «Как это может быть?.. Это же противоестественно!» Тут, говорит, глубинное презрение германцев к женщине — к среднему роду низвели.
Я ответила тогда:
«А почему слово «мужчина» кончается на женское окончание «а» в русском языке?»
«Ну и что, что кончается?.. Род-то у него мужской остается. И даже очень — от слова «мужичина», то есть огромный здоровый мужик, произошло. А вот как это в немецком языке слова с уменьшительными суффиксами все автоматически переходят в средний род — ты можешь объяснить?.. Как может «стол», мужского рода, «der Tisch», менять свой род и становиться «das Tischchen» («столик»)? Или «лампа», женского рода, «die Lampe», превращаться в средний род — «das Lämpchen» («лампочка»)?.. Это же маразм, нонсенс, извращение!».
Ну, пусть так. Пусть мы, немцы, извращенцы. Но, может быть, в этом «das Mädel» заложено, как раз наоборот, большое уважение к девочке, её почитание: мол, такая маленькая, что даже как на женщину еще нельзя смотреть — ребенок, дитё, поэтому и средний род?.. Страх за детей?.. Да, но почему тогда баба, «das Weib», среднего?.. Может быть, потому, что на бабу уже нельзя смотреть как на женщину, на даму?.. Нет, тут что-то другое… Во всяком случае, нечего над русскими смеяться
— своих глупостей хватает.
Вот бабушка недовольна, говорит, что пора закрыть границы: все долги отданы, дайте нам спокойно жить в своей стране. Уже всюду чужая речь — в автобусах, в магазинах, на улицах, в кафе.
С другой стороны — с нашими умрешь от тоски. Не было б мачо — что бы я последние несколько лет делала?.. С ним всегда было так интересно!.. Глупая ослиха!.. Может, он великий художник, а ты его мучаешь!.. Хотя, говорят, чем больше их мучить — тем лучше они творят. Вот русских мучили всегда, зато какое искусство у них появилось: Толстой-Достоевский, Чехов-Пушкин, Стравинский-Кандинский, Малевич-Растропович, Барышников-Калашников… Я много чего знаю, я совсем не толстая глупышка и злобная кубышка, как дразнит меня мачо!.. Впрочем, он над всеми издевается, не только надо мной!.. Пристал недавно:
«Почему нет ни одной достойной великой женщины в науке и искусстве, а великими называют только самых великих блудил?.. Сапфо, царица Савская, Клеопатра, Екатерина, Медичи, Борджиа?.. Пусти женщину во власть — она тут же и покажет себя… Сразу всю страну в лосины оденет!»
«Лосины» — это я знаю: это Катарина фон Анхальт-Цербст русских в такие трико одела, чтобы пенисы видеть… Очень даже неглупо… Конечно, бабушка права, что мужчины куда счастливее нас, потому что они сразу видят нас, женщин — и лицо, и фигуру, ноги, грудь, — а что мы о них можем знать, пока досконально не попробуем?.. Пока в штаны к нему не залезешь — неизвестно, стоит ли начинать. Но этого мало — его еще надо в постели проверить: а вдруг он гомик, слабак или садо-мазо-кролик какой-нибудь?.. Что же это значит: с каждым в постель ложиться на проверку?.. Нас проверять нечего. Сколько у мужчины сил — столько и у женщин найдется. От них все зависит. И все они разные, как это варвар не понимает!..
Нет, они доминанты, всегда думают, что умней. На самом деле я не меньше училась, не меньше знаю. И прилежней многих была!.. И языками владею, и книги читала!.. Бабушка заставляла, по театрам водила, на музыку гоняла и английский заставляла учить, хоть и ворчала, что проклятые англичане много хуже русских: всю Германию разбомбили, когда уже война была окончена и один беззащитный народ остался на дорогах. Люди-то при чем?.. Они сами от Гитлера больше всех страдали. Кому понравится, когда по воскресеньям партийный патруль по домам ходил и куски мяса в супе считал, чтоб никто лишнего не ел, а излишки в партийную кассу отдавал?.. Было и такое.
Мысли опять начали сползать в скользкое неуловимое сегодня, и что-то надо было решать. А что — неизвестно. «Неужели ты не можешь понять, с кем ты хочешь быть, дура ты, дура?..» — ругала я себя, удивляясь своей черствости, но упорно и тупо думала только о том, что лучше всего было бы сохранить их обоих. «Зачем издеваться над сумасшедшим старичком и рассказывать обо всех этих мужчинах-одноночках?.. Зачем?.. Чтобы сделать ему больно?.. Показать, что и я способна на многое?.. Показать свободу?..»
И отвечала сама себе:
«Да просто поделиться!.. Он же не только мой любовник, но и друг?.. Иногда я хочу рассказать ему что-то, что со мной было. Но он ревнив, ничего не понимает. Что же делать?..» Нет, так просто порвать с близким человеком — непорядочно, неправильно и непростительно.
А мучить его — простительно? Может, я действительно просто садистка?.. Варвар меня всегда, то в шутку, то всерьез, фашисткой называл, да еще дядей Паулем попрекал — на свою голову я ему про него рассказала!.. Да как дядя Пауль кончил свою жизнь?.. После войны спрятался в подвал и больше оттуда не вышел. Бабушка опускала ему каждый день корзину с едой, свежие газеты, пачку сигарет и бутылку шнапса. Так он и сидел, пока ловили нацистов. А потом, когда перестали ловить, он всё равно не захотел выйти, там и умер. А он разве виноват, что в СС попал?.. Кто тогда кого спрашивал?.. Я боялась в детстве подходить к люку в подвал, где он сидел. А бабушка объяснила мне потом, что у дяди Пауля было много грехов и поэтому он стал монахом. А мама ворчала, что он просто умер от шнапса и курева.
Да и хватит уже нас попрекать войной, пятьдесят лет прошло. Мы же другие люди. Ну при чем я — и дядя Пауль?.. У него своя жизнь, а у меня — своя: моя, личная, приватная, частная, скрытая, тайная… Я же не виновата, что не родилась, как бабушка, сто лет назад?.. Может быть, тогда и мне бы пришлось в какой-нибудь зондеркоманде служить, кто знает?.. Вот была же тетя Грета медсестрой в гестаповском лазарете?.. Если бы я родилась сто лет назад, тогда бы я была бабушкой, а моя мама — моей дочкой. Смешно! Тогда бы я, наверное, запрещала ей надевать мини, как это она делала со мной. Сейчас уже всё, никто ничего не запрещает — этого еще не хватало.
Тут я вспомнила о подарке, который сделала сама себе к Рождеству. Захватив сумку, перешла к зеркалам и села между ними.
Одно зеркало принес и прибил к стене еще сосед Юрген, мой первый (он меня до сих пор любит, и я его тоже). После школы, каждый день, мы прятались с ним тут, у меня в комнатке — родители были на работе, а бабушка готовила внизу еду и думала, что мы делаем уроки. Если ей вздумывалось забраться к нам, она так долго скрипела по лестнице, что мы успевали привести себя в порядок. Да мы особо и не раздевались. Тогда я научилась кончать тихо, без звука, как бы внутрь, в себя. Многие потом из-за этого не верили мне, думали, что я холодная или фригидная (они всегда этим озабочены, им обязательно крики и стоны подавай).
Второе зеркало-трюмо подарил отец, сказав, что я настолько красива, что должна видеть себя со всех сторон. Раньше он часто поднимался сюда и подолгу молча рассматривал меня, что раздражало.
С тех пор я так и сижу между зеркалами, привыкнув к себе не только лицом, но и спиной. Спина у меня красивая. А на трюмо можно еще два боковых зеркала открыть и в профиль на себя смотреть, чего я терпеть не могу.
Снизу голоса родителей. С детства одно и то же: недовольный, брюзгливый голос матери и виноватый — папы. В чем только не упрекала она его!.. Бедный он, бедный!.. Она в банке зарабатывала намного больше него, ездила куда хотела и с кем хотела, несколько раз была уличена в изменах, но всегда поворачивала всё так, что папа еще и оказывался виноват.
Наконец она поставила дело таким образом, что выходные, праздники и отпуска она проводит где-то с подругами или «с подругами», а он тщетно трезвонит ей по мотелям-отелям, не находит ночами и упрекает по утрам, мол, где и с кем она была и почему никто не брал трубку в пять часов.
«Бедный, раньше мать только за глаза, а сейчас и в глаза называет его Вторсырье! — с раздражением думала я, вытаскивая из сумки коробочку с контактными разноцветными линзами. Отец заведовал цехом на фабрике по переработке бумаги, и мать, договариваясь о каких-то встречах, называла его не иначе как этой глупой кличкой:
«Пошли обедать к итальянцам, Вторсырье сегодня занят на фирме… — или: — Поедем на выходные на Лаго Маджоре, без Вторсырья и твоего Кабанчика, разумеется…»
Бабушка, слыша эти разговоры, качала головой и шептала:
«Да, прошли те времена, когда для женщин было три дела на свете: дети, кухня, церковь. Знаем, в каком банке она устает!»
Теперь бабушка лежит в больнице, умирает от рака. И знает об этом. А когда бабушка умрет, они останутся тут совсем вдвоем: яростная, злая мать и тихий, покорный папа, виноватый в том, что осенью идут дожди, а зимой наступают холода.
Я долго и неумело ковырялась с линзами — роняла их на стол, теряла в пузырьке. Линзы были тонкие, почти невидимые, назывались «Неделя», их было 14 штук, по паре на каждый день, семи разных цветов. Выбрала зеленые. Без опыта с ними трудно — они соскальзывают, падают, но я упорно смачивала их раствором, раскрывала пальцами веки, и, наконец, вставила. Глаза засветились зеленым — стеклянно, но ярко.
Я вытащила из сумки короткий черный парик и натянула его на голову. Из зеркала смотрела зеленоглазая брюнетка-незнакомка. Я натянула кожаную миниюбку и, босая, спустилась в гостиную. Папа замер на месте, а мать захлебнулась на полуслове:
— Это что еще за цирк?
А папа повторял:
— Потрясающе!..
Довольная, я вернулась наверх. Неплохо в таком виде явиться зверю. Смена вида — это важно. (Сплетничала же вчера мать по телефону, что чей-то муж, измученный многолетним супружеством, купил в секс-шопе маску и под видом игры стал натягивать ее на жену, что подстегнуло их угасшую постель).
Усевшись между зеркалами, я сменила линзы и парик — теперь голубоглазая шатенка сидела передо мной. Париков было два — черный короткий и кудрявый коричневый. Их я купила еще раньше, чтобы надевать во время вояжей с Ингрид, но так ни разу и не надела.
— Как вас зовут, девушка? — спросила я вслух. — Никак.
Скинув халат и стянув трусы, встав одной ногой на стул, я стала всматриваться в зеркало… Я любовалась собой, выгибая спину, потягиваясь, поддевала рукой груди. Я любила свое тело, а особенно груди, Ханни и Нанни… Они, как две сестры одной мамы, которая тут внизу, в серединке.
— Хочешь кофе с пирожным? — позвали снизу.
— Нет, спасибо! — Я накинула халат и перебралась на диван.
Напротив дивана висит работа варвара «Осень»: грубое сине-голубое небо с грустными потеками, облака из ниток и веревочек, узкая полоса чего-то очень яркого, бурая земля в буграх и бородавках, а по небу летят стальные птицы-скрепки.
Я помню, когда он делал ее. Тогда нам было хорошо. А когда нам было плохо?.. Ведь все это ерунда, эти ссоры и споры, это же не главное. Душой он совсем ребенок — все принимает близко к сердцу. Ну нельзя же верить всему, что написано или говорится просто так!.. Как-то мы видели на галерее надпись: «Мы сделаем из ваших картин больше, чем они есть». И он возмутился, говоря, что это наглость: как может мизерный галерейщик сделать из картины больше, чем она есть?.. И сколько я ни говорила, что это просто реклама рам, он не соглашался, твердя, что стрелять таких гадин надо.
Или начинает подробно отвечать на простой вопрос «как дела». Надо ответить «хорошо», а еще лучше — «очень хорошо», и дело с концом, а он — нет, рассказывает, что и как у него. Кому это интересно? Это даже и невоспитанно как-то: у нас не любят о чужих проблемах слушать — еще, чего доброго, до просьб денег дойдет, а это уже точно никому не надо. Он во многом еще ребенок. Да еще выросший там, за стеной. Но с ним интересно, он знает такие странные истории, говорит о таких вещах… А его картины?.. Я не могу без них. Я знаю каждую точку, штрих, слезу.
Да, порой он груб. А Курт, наоборот, слишком уж ласков, до приторности, это тоже мне нравилось только вначале… И притом я подозреваю, что Курт просто хитер и выведывает мои слабые стороны. «Интересно, а как он будет реагировать на известие о мачо?.. Тогда, перед отъездом, он просто перевел разговор на другую тему…» Ингрид говорила, что он интересовался, богаты ли мои родители и есть ли у меня братья-сестры, то есть — кому останется родительский дом. Да он просто выгодник и лгун! И всё, о чем он болтает, меня мало волнует.
А с варваром мы никогда не лгали друг другу, не играли в кошки-мышки, а вот с Куртом почему-то не очень хочется открываться, несмотря на его стерильную приветливость — он-то уж точно не забывает желать и сладких выходных, и тихих ночей, и даже счастливого полдня. В нем много ложного и обманчивого. А в звере все настоящее, дикое, буйное. Недаром зверь уверен, что настоящего секса, с потом и кровью, не бывает без агрессии, злости и даже ярости.
Да, он бывает порой агрессивен. А что он сделал, когда первый раз узнал, что я с кем-то провела ночь?.. Мне дал по уху так, что серьга улетела в окно, а потом разнес всю комнату. Хорошо, что я успела убежать. А когда вернулась, то обалдела: тарелки перебиты, постель изрезана, над ней — огромное пятно от кетчупа, которым он запустил в стену; обломки, осколки, сорванные занавеси, разбитый магнитофон. Радио засунул в унитаз, а в ванной умудрился вырвать из крана шланг!.. Да. Я переночевала у соседки, а ему потом сказала, что всё снято на видео, есть свидетели, и если он за три дня не приведет комнату в прежний вид, то я заявлю на него в полицию и ему, как иностранцу, придется покинуть Германию. Всё сделал и пальцем с тех пор не трогал, но языком донимает без конца. Вот дурачок!
«Ручной зверь! — с умильной нежностью подумалось мне.
Бесцельно поворошила плюшевые игрушки на постели. Вот Белло — одно ухо надорвано, а глаза-пуговицы все так же преданно смотрят на меня. Очень давно я получила Белло от Юргена. Белло всегда со мной. И зверь будет всегда со мной. Это же ясно, что без него я не в состоянии жить. Без него и без его работ, самая любимая из которых — угрюмая черная гора (из моих окаменевших в клее комбинации, трусов и лифчика); она вздымается над белым кружевом реки из ажурных чулок, а на островке стоит на одной ноге печальная птица из пружинок и винтиков. «Человек одинок», — объяснил он ее. И мне всегда становилось печально, когда я смотрела на неё.
Ведь и он тут одинок. Его родина далеко, а он тут совсем один… А я так мучаю его.
И слезы навернулись на глаза так обильно, что я едва успела снять линзы, чтобы не потерять их в слезах. «Он любит меня, а я люблю его. Я должна быть с ним. Мы должны быть вместе».