Он даже не отдавал себе отчета, сколь рискованной была затея. Еще меньше волновала его моральная сторона поступка. Важно было приключение само по себе. Романтика. И великодушие, с которым он сможет финансировать запои компании на протяжении месяца или двух. Целый букет благородных чувств — солидарность, смелость и щедрость, — низведенных до той степени деградации, которая повлекла за собой не слишком-то красивый поступок.
Спустя некоторое время я снова встретил его, он уже настолько поиздержался, что стал клянчить у меня какую-то ничтожную сумму. На его счастье, в тот день я оказался при деньгах.
— Ну что? Костя не дал тебе повторного поручения? — полюбопытствовал я.
— Костя? Ты что — не слышал? Был Костя — да весь вышел!
Антон сделал выразительный жест, щелкнув пальцами возле виска. Потом стал рассказывать в обычном своем телеграфном стиле:
— Его вызвали в Югославию в какой-то власовский штаб. Облачили в офицерский мундир и отправили поездом на Восточный фронт. Да только вот Костя пустил себе пулю в лоб.
— Может, это все разговоры… — возразил я.
— Какие разговоры, когда я сам читал некролог: „Князь Константин такой-то…".
Он назвал фамилию, которую я забыл. Мы не знали, что он был князем. Обычно титулами козыряли главным образом безродные белогвардейцы.
— Патриот… — пробормотал я.
— Настоящий мужчина! — поправил меня Замбо. Антону претила тривиальность суждений.
Я встречался с ним все реже и реже. Иногда до меня доходили слухи, что его призвали в армию, что компания сменила кабак, что такой-то из нее выбыл. После Девятого сентября я иногда сталкивался с Замбо на улице или же он сам заявлялся ко мне в клуб. Положив руку мне на плечо, он молча вонзал в меня взгляд своих светло-карих глаз, точно призывая вспомнить давние дни нашей молодости. Пьяный никогда не отдает себе отчета в том, что трезвые едва ли в состоянии подключиться к его сентиментальному трансу. Я стоял, испытывая неловкость, пока окружающие пялились на нас, выжидая, чем это кончится — потасовкой или поцелуями. Когда гипнотический сеанс затягивался до неприличия, я задавал один из тупых и ничего не значащих вопросов — где ты пропадаешь, чем занимаешься, видел ли такого-то. Антон приходил в себя и коротко осведомлял меня, что подрабатывает на стройках, что компания почти распалась, такой-то умер, такой-то уехал в провинцию.
Потом я вообще перестал его видеть. Через несколько лет кто-то позвонил по телефону, известил, что Замбо умер. Я удивился. Удивился тому, что он умер именно теперь. Я испытывал такое чувство, будто он ушел от нас очень давно, неощутимо и незаметно, как уходят из жизни горемыки. Я не ожидал, что он протянет так долго, потому что еще очень давно, когда видел его в последний раз, мне показалось, что он уже у последней черты.
Я вышел из дому ранним утром и, проходя мимо квартального кабака, увидел перед ним обычную жалкую группу ожидающих открытия завсегдатаев. Кабак был мрачной дырой наподобие тех, в которых я сам некогда начал водить дружбу с алкоголем. Но у этого было то редкое преимущество, что он открывался несколько раньше других заведений, поскольку здесь подавали горячую похлебку. Так что все местные забулдыги собирались тут около семи часов и терпеливо ждали, пока распахнутся двери. Они стояли, апатичные и молчаливые, и, спасаясь от утренней прохлады, вяло притоптывали ногами, истосковавшись не по супу, а по рюмашке, той, первой, спасительной рюмашке, которая вернет их к жизни.
Я почти миновал кабак, когда кто-то хриплым голосом окликнул меня. Это был Замбо. Я остановился, но поспешил предупредить, что спешу на работу. Но тут дверь распахнулась, и Замбо потащил меня в кабак:
— Да зайди же ты! Я тебя не заставляю пить. Поешь супчика.
Суп оказался жидким и безвкусным, но, обильно сдобренный солью и уксусом, был терпимым. Антон налил себе стакан вина, опрокинул его в горло, будто принимал лекарство, и скорчил брезгливую гримасу. Я посочувствовал ему: то было время не вина, а бормотухи — мерзкой и содержащей больше оцветителей, чем винограда, так что после принятия внутрь известной дозы губы начинали чернеть.
— Зачем ты пьешь так рано? — спросил я, увидев, как он дернул и второй стакан.
— Рано? — он бросил на меня апатичный взгляд. — Поздно, а не рано! Но что поделаешь, если эти пентюхи открывают аж в семь… Ты представить себе не можешь, что творится у меня в голове, пока я не пропущу стаканчик. А приходится ждать до семи…
— Ну тогда держи бутылку дома про запас.
Замбо иронично прорычал:
— Если я буду иметь про запас, то не лягу, пока не прикончу его. А значит, опять останусь без запаса.
Я сделал знак официанту, чтобы принес счет, но тот был слишком занят соседними столиками и не обратил на меня внимания. Антон осушил еще стакан.
— Да, нет уже таких кабаков, как в дни нашей молодости, где можно было пить до утра, — с ноткой ностальгии в голосе пробормотал он. — Хочешь — не хочешь, а возвращаешься домой сразу же после полуночи, а в три или четыре сна уже ни в одном глазу… И хорошо, потому что меня мучают такие кошмары… не приведи господь… Но только проснусь, как начинают сразу же звонить колокола…
— Какие колокола?
— Откуда я знаю, какие… Такие, какие звонят у меня в ушах… Звонят до умопомрачения…
— Как на пасху…
— Какая там пасха!.. Эти другие… Эти жуткие… Просто спятить можно… Те, что басовитые, еще ладно, хотя и кажется, что они разнесут череп, но те, что дребезжат высоко и пронзительно, будто вонзаются иглы в мозг… от этих просто спятить можно…
— Ну так завяжи, Антон.
Озлобленный на назойливые колокола, он даже не услышал меня:
— Встаешь, ходишь, вертишься как кошка в чулане, а они не перестают… А если вдруг перестанут, то начинается шебаршение… Слышу, кто-то шепчет на ухо.
— Что шепчет?
— Сам хочу понять, все прислушиваюсь, как дурак, да ничего понять не могу, напрягаюсь, матерюсь, но не могу уловить ничего членораздельного, а лишь это шушу, шу-шу, шу-шу, а потом все снова, просто спятить можно…
— Завяжи, — повторил я.
— Невозможно, — ответил он и вылил в стакан остатки вина из бутылки. — У тебя наберется денег еще на одну?
Оказалось, что наберется.
— Невозможно, — повторил Замбо, успокоившись, что на сегодня, по крайней мере, хоть на часть дня, выпивкой он себя обеспечил. — Перестану — созрею для психиатрички.
Я мог бы сказать ему, что он и так созрел, но какой прок.
— В психиатричку я не согласен! — категорично замотал головой мой друг. — Лучше сдохнуть в кабаке, чем попасть в психиатричку!
— Тогда тебе будут шептать на ухо разные невидимки…
— Анонимные идиоты! — уточнил Замбо. — Даже имени не знаешь, чтобы выматерить.
Потом философски, так как вино уже начало оказывать на него успокаивающее действие, добавил:
— Пусть шепчут. Фиг с ними…
Это напомнило мне об одном контуженном. Я встретил его в одном из придорожных кабаков несколько месяцев назад. Возвращаясь с репортерского задания, я присел за единственный столик перед корчмой: наш грузовик забарахлил, пришлось ждать, пока устранят поломку.
Напротив уселся средних лет мужчина в потрепанной военной форме. Он сидел опустив голову, уставившись в одну точку. Сначала я подумал, что он пьян. Потом, когда мы обменялись парой фраз, понял, что это не так. Мы выпили по рюмке ракии, и он рассказал мне о своих перипетиях. Будучи поручиком, он попал на фронт в самом начале войны. Был контужен попавшим в окоп снарядом, оказался в госпитале.
— Там меня поставили на ноги. Да вот здесь не утихает…
— Что не утихает? — спросил я.
— Какофония. Все время как эхо.
— Разрывы снарядов?