Андрей подошел поздороваться. Улыбышев внимательно оглядел его.
— Молодец, молодец! Мне уже говорили, что вы начали действовать.
— Когда же успели пожаловаться?
— А современные средства связи? Я каждый вечер по телефону разговаривал с парторгом и с заместителем. Это только вы не пожелали представиться начальнику хотя бы по телефону. А за то, что привезли Нину Сергеевну, — спасибо! Это значит,— он оглядел всех, — приехали накрепко! Люблю, когда к нам приезжают всем домом, с чадами и домочадцами! Да и работа для Нины Сергеевны найдется…
— Я только что говорил, об этом, — подхватил Горностаев. — Нина Сергеевна собиралась летом хотя бы немного отдохнуть, но я предупредил ее, что во время уборочной, например, у нас отдыхать некогда…
— Предупредить можно, — засмеялся Улыбышев,— но зачем же запугивать? Не слушайте его, Нина Сергеевна, все успеете — и поработать и отдохнуть. И мои тайные пожелания, чтобы вы остались здесь надолго, уверен, — сбудутся!
— Когда же вы приехали, Борис Михайлович? — Нина постаралась перевести разговор на другую тему. Она заметила, что все наблюдают за ними. — Говорили, что вы еще долго пробудете в командировке.
— А я как раз вечером узнал, что вы устраиваете пир, и не утерпел, приехал. Знаете, величайший наш враг — скука. А я, признаться, изрядно заскучал в деревне.
Андрей не научился еще разбираться, когда Улыбышев говорит шутя, когда серьезно. Да, кажется, и никто другой в этом не разбирался. Во всяком случае, Горностаев поморщился, Нина смутилась, Марина Чередниченко насмешливо взглянула на директора. Только Орич и Велигина ничего не слышали. Как только молодые люди отошли от Веры, Орич принялся «выяснять отношения».
Они «выясняли» свои отношения ежедневно и всегда в повышенном тоне, и Андрей, взяв их под руки, отвел на террасу. Когда он вернулся, Улыбышев разговаривал о делах. Он расспрашивал Горностаева о работе подвесной дороги, о повышении удоев. Поинтересовался общим дебитом энергии, которую Чередниченко получила на своей установке за те две недели, что он отсутствовал. Но его манера расспрашивать о делах была не навязчивой, так что сохранялось впечатление общей беседы, хотя в сущности спрашивал только он, а остальные лишь отвечали.
Расспросил он и Андрея. Понравилась ли ему лаборатория, получены ли измерительные приборы, когда он может приступить к работе? И Андрей ответил и даже пожаловался на трудности знакомства с другими лабораториями. В душе он завидовал Улыбышеву: заведи он такой разговор сам, пирушка сразу превратилась бы в производственное совещание…
— А когда можно навестить вашу лабораторию? — спросил Улыбышев, и Андрей торопливо сказал:
— Милости прошу! Хоть завтра!
— Смотрите, я жестокий критик! — предупредил Улыбышев, но и это у него получилось так мило, что следовало только склонить голову, хотя покровительственные интонации, проскальзывавшие в голосе директора, несколько смущали и коробили Андрея.
Дверь из соседней комнаты широко распахнулась, и в ней появился Райчилин. Не проявив никакого удивления по поводу прибытия Улыбышева, он провозгласил:
— Кушать подано!
«Э, да они сговорились заранее!» — усмехнулся Орленов. Конечно же, Улыбышев не хотел затруднять своих новых сотрудников — не так-то просто приглашать начальника! — он просто пришел невзначай, вернувшись из командировки.
С искренним изумлением Орленов увидел, что несоединимое соединяется. Марина Чередниченко беседовала с Ниной, Орич подсел к Горностаеву, Райчилин и Вера заговорили о каких-то улучшениях в тепличном хозяйстве, а сам Андрей оказался в кругу молодых сотрудников, искренне интересовавшихся его прибором. И над всем этим разноголосым шумом, похожим на шум хорошо заработавшей швейной мастерской, царили мягкий голос Улыбышева и милое сияние, исходившее от Нины. Наконец-то она чувствовала себя настоящей хозяйкой. Пирушка пошла по нормальному пути!
Уже Орич собирался выпить на брудершафт с Горностаевым, а тот пытался урезонить его; Шурочка Муратова, маленький котенок, наряженный в цветастое шёлковое платье, требовала музыки и следила обожающими глазами за Ниной, видимо пытаясь поставить себя на место хозяйки и запомнить образец, чтобы когда-нибудь самой повторить все это; рыболовы сговаривались под выходной отправиться за лещами; охотники хвастали кто ружьем, кто собакой, — одним словом, все пошло на лад. И Андрей понял: они приняты в сообщество работников филиала. Только одно смущало его: без вмешательства Улыбышева они с женой вряд ли добились бы этого так просто.
Райчилин включил радиолу. Нина и Улыбышев переглянулись и одновременно поднялись навстречу друг другу. Вслед за ними поднялись и другие пары. Но Андрей видел только жену и Улыбышева. Они танцевали свободно, легко. Улыбышев разговаривал, Нина смеялась одними глазами. Временами их заслоняли другие пары, но Андрею казалось, что все, что здесь происходит, происходит только для них. Для них играет музыка, для них это шумное веселье, как фон, созданный художником, чтобы лучше выделить героев. Это ощущение, внезапно возникнув, больше не уходило.
И когда с Ниной танцевали другие, когда сам Андрей танцевал с ней и с другими, ему все казалось, что глаза Нины и Улыбышева постоянно встречаются, будто Нина, как привязанная, поворачивает голову туда, где слышится мягкий голос Улыбышева, а он, непринужденно разговаривая с другими, смотрит только на нее.
А Нина и в самом деле была от души благодарна Борису Михайловичу. Весь ее маленький опыт хозяйки дома подсказывал, что без него вечеринка не получилась бы. Андрей — хороший муж и товарищ, но чересчур занят своими мыслями. С таким человеком интереснее разговаривать с глазу на глаз, тогда он легко открывается, умеет увлечь своими мечтами, пошутить даже над собственными неудачами. Но, что ни говори, в этой любви к затворничеству как раз и сказывается та ограниченность, которая так присуща большинству работников науки. Борис Михайлович еще в первую встречу пошутил, что напрасно Нина вышла замуж за научного работника. «Специалист похож на флюс, он всегда односторонен!» — сказал тогда Борис Михайлович. «А как же вы?» — спросила она. «О, или мой флюс незаметен, или я плохой научный работник!» — засмеялся Борис Михайлович.
Андрей никогда не умел так беззаботно шутить над собой и над своей работой. Он даже и во сне как бы старается сохранить серьезное выражение. Пожалуй, это происходит оттого, что он еще слишком мало сделал для науки. Только такой человек, как Борис Михайлович, который уже привык к славе, к устойчивому благополучию, может казаться беспечным. И Нина, даже не замечая, как блестят ее глаза, следила за Улыбышевым, безотчетно радовалась тому, что и он так любезен и внимателен с ней, и когда они оказывались на несколько минут вдвоем, в танце, в короткой беседе, Нине казалось, что щедрое сияние славы, осенявшее Улыбышева, касалось и ее.
Внимательный взгляд Нины уже в первую встречу отметил, что Улыбышев всегда и везде чувствует себя первым и главным! Он никому не навязывал своего первенства, просто все другие отступали куда-то в тень. В тот торжественный для Нины и ее мужа день, когда она впервые увидела Бориса Михайловича, у нее тоже было ощущение, что все собрались чествовать не Андрея, а Улыбышева. Но и тогда и сегодня Борис Михайлович умелой и мягкой рукой с милой скромностью направлял внимание гостей по правильному адресу. Андрей сам виноват, что его никто не замечает, он постоянно прячется в тень. А Борис Михайлович принадлежал к тем людям, для которых не существует темноты, они сами излучают свет. И Нина с гордостью думала о том, что из всех собравшихся здесь людей, может быть, только она сумела бы соревноваться с Борисом Михайловичем в умении светить другим. Недаром же Борис Михайлович так выделяет ее.
Нина осмотрела столовую торжествующим взглядом хозяйки. Да, эти молоденькие девушки завидовали ей, учились у нее, пытались ей подражать. Только Марина Николаевна скользнула по ней и Улыбышеву равнодушными глазами и отвернулась к Оричу, протягивая ему бокал. Ну, это понятно! Как ни мало пробыли на острове Орленовы, Нина уже слышала, что когда-то Борис Михайлович ухаживал за Чередниченко. Что-то там у них произошло, может быть, связанное с тяжелой болезнью Марины Николаевны, но роман оборвался в самом начале. Вот почему, может быть, Марина и притворяется равнодушной. Зато остальные не спускают с нее, Нины, глаз. Григорий Алексеевич Марков попытался подойти к ней, но Шурочка Муратова тут же уцепилась за него. Горностаев улыбается. Вера явно рассержена ее успехом. А вот Андрей… его нет, он, наверно, вышел на террасу…
Андрей действительно давно уже скрылся на террасе и сел в то кресло, которое облюбовал еще в начале вечера. Отсюда было хорошо видно танцующих, тогда как его неосвещенное лицо лишь слабо виднелось во мраке, и он надеялся, что на нем ничего нельзя прочитать. Он с удивлением думал о том, что ревнует Нину. Он не хотел, чтобы среди гостей нашелся какой-нибудь духовидец, который разобрался бы в том, что происходит у него в душе.
Так он сидел, углубившись в свои мысли, и испытывал огорчение оттого, что Нина даже не замечает его отсутствия. И, услышав шуршание шелкового платья, обрадовано повернул голову… Увы, это была не она. Из комнаты на террасу вышла Чередниченко с двумя бокалами в руке и остановилась, вглядываясь в темноту уставшими от яркого света глазами.
— Вот вы где, злой критик! — с удовлетворением сказала она, разглядев Орленова. Шелк прошуршал по шелку — она села в кресло рядом с ним. — А я смотрю и не вижу именинника. Спрашиваю у Нины Сергеевны, куда он исчез, она отвечает: «Думает!» — и продолжает танцевать. Тогда я решаю, что о нем необходимо позаботиться, и отправляюсь на поиски. Держите! Угадала я ваши желания? — она подала бокал и требовательно сказала:
—Чокнемся! За ваши успехи!
— Что это за зелье?
— Коктейль, изготовленный Оричем по собственному его рецепту. Слил из всех бутылок остатки и пожертвовал некоторой дозой для вас, когда я сказала, что хочу выполнить ваше желание. Часто вам этого хочется? Я должна знать, чтобы всегда угадывать…
— Нет.
— А сейчас?
— Пожалуй, — он лениво потянул питье. Чередниченко пила маленькими глотками, с остановками, словно наслаждалась немыслимым вкусом зелья из водки, десертных вин и местного кислого. Трудно было сказать, чего больше в этой смеси. Пить было противно, но он все-таки осилил бокал.
— Дайте и ваш, я отнесу, — сказал он.
— Зачем? Пусть стоят на полу. Хозяйка найдет их утром, если кто-нибудь не раздавит, — равнодушно сказала она. (Он услышал звон хрусталя, когда она поставила оба таких дорогих для Нины бокала прямо на пол.) — Теперь скажите мне, зачем вы спросили сороконожку, с какой ноги она начинает ходьбу? Вы знаете, я остановилась на месте и не могу сдвинуться…
Андрей был доволен тем, что хоть кто-нибудь вспомнил о его существовании на свете, и внимательно прислушался. В голосе Чередниченко ясно слышалась грусть. Вот тебе раз! Что он сказал, чтобы она так огорчилась?
— Ах, вы уже не помните? А мое кольцо? С брильянтом? Оно же сломано! Знаете песню? — И неожиданно пропела тихим, щемящим от тоски голосом:
Странно, ему послышались слезы в ее голосе.
— Что вас, собственно, беспокоит, Марина Николаевна?
— Я не беспокоюсь, а тоскую! — сердито сказала она. — Вы знаете, что такое тоска?
— Кажется, да.
— Ничего вы не знаете! Тоска — это сон с открытыми глазами! А можно ли спать, когда надо работать? Из-за ваших же рассуждений я потеряла всякий аппетит к работе. Не могу же я продолжать, понимая, что никакого практического результата мне не увидеть.
— А диссертация?
— Ну, знаете! — с возмущением сказала она.— Диссертация только ради получения степени меня не занимает. Я как-то читала, что в нашей стране имеется больше двух тысяч научных учреждений, которые занимаются разными важными проблемами. Конечно, можно считать, что вопрос, которым занимаюсь я, не так уж важен рядом, например, с проблемой практического применения атомной энергии. Но ведь я выбрала свою тему! Для меня-то она очень важна! А теперь подумайте о том, что я считала ее чрезвычайно важной и для народного хозяйства…
— А она и осталась важной!
Его занимала ее горячность. Какие там слезы! Ему просто показалось, Чередниченко готова выцарапать ему глаза за вмешательство! А он-то думал, что ее надо утешать. Не утешать, а за руки схватить впору, вот-вот бросится!
— Чем вы сейчас заняты?
Она несколько опешила от делового вопроса и тона, которым он был задан, и с недоверием взглянула на него. Привыкнув к темноте, он с удовольствием рассматривал ее сердитые глаза, тем более что она-то его лица еще не могла рассмотреть.