Этот риторический вопрос он тоже задавал себе слишком часто. Все началось с того, что Борис Михайлович вдруг испытал приступ малодушия. Это в тот самый момент, когда надо было действовать решительно и смело! То, что раньше казалось таким простым и естественным, — зайти к соседям, поболтать с привлекательной женщиной, показать ей свою влюбленность, повздыхать даже, благо муж засел в лаборатории и не выходит оттуда сутками, — так вот это простое и естественное поведение теперь казалось Улыбышеву невозможным. Он никак не мог заставить себя пойти к Орленовым, хотя наставник его все более настойчиво требовал наступления. В конце концов Улыбышев стал избегать встреч с ним, но ведь тем самым он ставил себя — вольно или невольно — в позицию отступающего.
Сегодня Райчилин кратко сказал, что нужно либо начинать, либо сдаваться. По его сведениям, Орленов сговорился с Горностаевым о выступлении на Ученом совете. И, конечно, он будет говорить о недостатках трактора…
И вот Улыбышев уныло бродил по своей просторной квартире, из кабинета в столовую, потом в спальню и обратно в кабинет, открывал гардероб, рассматривал галстуки, даже примерил некоторые, но все не мог решить — идти ли ему к Орленовым сейчас или подождать, когда муж вернется домой. Может быть, в домашней обстановке молодой ученый не будет так резок и им удастся прийти к какому-нибудь согласию? Райчилин, конечно, прав, можно было бы попытаться заткнуть ему рот, предложив включить его в список на премию. Как бы ни был Орленов щепетилен, от такого предложения он вряд ли откажется! Тем более что тут можно подвести базу: Орленов работает над аппаратурой управления для трактора. Правда, сомнительно, что он успеет что-нибудь сделать за то короткое время, что осталось до испытаний. Однако его можно, так сказать, и авансировать. Конечно, делить будущую премию на десять человек — обидно. Но дело-то все же не в деньгах, дело в признании!
И все же — нет и нет! Он знал, что Орленов не пойдет на подкуп. Если молодой ученый уверовал в то, что трактор необходимо переделать, он будет добиваться своего. А тогда… Тогда все средства хороши!
Эта простая мысль придала наконец бодрости Улыбышеву. Он прошел в ванную и стал под душ. Вода пела в кранах, била и мяла твердое тело. Борис Михайлович фыркал, хлопал себя по бедрам и по плечам до тех пор, пока ему не захотелось петь. Издав несколько звучных рулад, он закрыл душ и пошел одеваться.
Все волнения улеглись, сердце снова молодо, тело бодро, дух тверд. Улыбышев приятно улыбнулся своему отражению в зеркале и стал выбирать галстук. Сегодня можно взять более яркий, в конце концов он идет на свидание, хотя оно и не назначено. И не забыть цветы. Современным женщинам так редко дарят цветы, что этот жест действует на их воображение ошеломляюще.
Приятные мысли на некоторое время заслонили все. Но под потоком этих мыслей бурлил другой поток, как бывает в море: думалось о том, что собирается сделать он нечто плохое. Иногда сумрачные волны второго потока как бы выпрыгивали на поверхность, подобно протуберанцам, и тогда приходилось насильно подавлять их. Такая борьба неприятна даже для сильных душ, а Улыбышев никогда не осмелился бы утверждать, что у него сильная душа. Можно представить, какого напряжения стоила ему внутренняя борьба.
Временами он даже начинал думать, что напрасно продолжает борьбу. Уж давно он нашел для себя ответ на вопрос, что такое наука. Решение пришло еще в то время, когда он только подступал к науке. Профессора в институте получали большое жалованье и были уважаемыми людьми. Они заседали в комитетах, писали книги, имели приличные квартиры, нарядно одетых жен и детей. Работа их, на посторонний взгляд, не требовала того напряжения духа и тела, какое прилагали, скажем, инженеры, директора предприятий. А ведь и те и другие вышли из одних учебных заведений. Только одна часть их, как думал Улыбышев, заранее наметила себе более легкий путь в жизни и стремилась к нему неуклонно, не пренебрегая заискиванием, лестью, почтительным ученичеством, а другая, состоящая из менее способных или менее умных, что, собственно, одно и то же, уходила на производство и прозябала там, занятая грубой работой, подвергаясь вечной опасности «не справиться с делом», утопая в мелочах, в текучке, в обыденщине. Он не хотел принадлежать ко второй категории и пошел в науку.
В избранной им науке тоже было два пути: промышленная энергетика и электрификация сельского хозяйства. И здесь он сделал правильный выбор: в промышленности господствовали инженеры, они задавали тон в поисках возможных усовершенствований. В сельском же хозяйстве энергетиков было так мало, что каждый мог стать хозяином и авторитетом в целой области. И вот Улыбышев действительно сделался таким авторитетом!
Он внимательно следил за работами своих бывших товарищей и умел отличать главное от незначительного. Так, еще перед войной он понял, что огромное будущее в сельском хозяйстве — за электрификацией пахоты. Несколько лет Улыбышев возился с лебедочным плугом, пока не убедился, что плуги не оправдают возлагаемых надежд.
После войны он узнал, что многими умами овладела идея создания электрического трактора. К этому времени Борис Михайлович был уже директором филиала научно-исследовательского института. Если раньше он был склонен расценивать свое назначение в филиал как скрытую «ссылку в провинцию», то теперь он благословил это назначение. К его услугам оказались мастерские, люди, поля, то есть все то, что нужно экспериментатору. А кроме того, — и это Улыбышев ставил себе в исключительную заслугу, — он сообразил, что в создании электротрактора можно заинтересовать руководящие организации области!
Итак — он сказал «а»! Теперь надо продолжать. Нельзя допустить, чтобы с таким трудом построенное здание будущего благополучия и славы развалилось оттого, что какой-то Орленов вдруг вздумал подкапываться под один из углов!
А ведь он признавал, что Орленов прав. И тем не менее, только что отдав дань правоте Орленова, он пойдет к нему в дом с ясно выраженным желанием разрушить этот домашний очаг. И будет стремиться к тому, чтобы разрушение было как можно более ощутительным. Он готов заложить в этот очаг столько взрывчатки, чтобы дом обрушился и похоронил под собой Орленова. И после этого еще говорят, что обстоятельства не могут управлять людьми!
Улыбышев зашел в оранжерею, затем направился к дому Орленовых с букетом роз. Он силился улыбаться, что ему удавалось плохо. Ветер метался у него в ногах, как веселый щенок, солнце играло в волнах реки, но, к сожалению, он уже не мог радоваться природе. А как ему хотелось возвратить обратно всю ту душевную бодрость, с какой он когда-то ходил на первые свои свиданья, когда их требовало сердце, а не обстоятельства! Увы, чувства, может быть, еще и остались в его душе, но теперь ими управлял мозг и управлял довольно дурно. Это Улыбышев мог сказать себе вполне откровенно!
Улыбышев проверил рукой, как сидит шляпа, как держится узел ярко-красного галстука, мельком взглянул на начищенные ботинки и ровно отутюженную складку серых брюк и нашел, что все выглядит прилично. На душе у него немного полегчало, и он уже свободно пригласил на лицо широкую улыбку, которая должна была скрыть все тревоги и опасения. Ему не хотелось ни цитат, ни пышных сравнений, но — будь они прокляты! — они жили в нем, как старые квартиранты, от которых не избавишься ни по суду, ни по уговору.
Взглянув на террасу из сада, Улыбышев увидел: Нина Сергеевна не одна, — что даже лучше для начала. Букет сделает свое дело, завтра слух о нем пройдет по всем лабораториям. Он вгляделся внимательнее и узнал во второй женщине Велигину. Ну что ж, это лучше, чем Чередниченко. Пусть Велигина и будет тем указующим перстом, которым сплетня ткнет в соединенные имена Улыбышева, Нины и ее мужа. Он впервые в своих мыслях назвал Орленову просто по имени, и это как бы подтолкнуло ее к нему. Во всяком случае, так показалось Улыбышеву.
Нина стояла у стола, обратив лицо к гостю, и Борис Михайлович не мог не отметить, что она выглядела так, будто была сконструирована по его собственным желаниям и чертежам. Да, она просто чертовски хороша.
2
Велигина бросила быстрый взгляд сначала на букет, потом на Нину. Нина тоже смотрела на букет, глаза её восхищенно блестели, на щеках появился румянец смущения. Вера злорадно усмехнулась про себя.
Как просто покорить женщину! Вот Нина и попалась! Ей уже трудно скрывать чувства. Они слишком противоречивы, чтобы можно было спрятать их под маской равнодушия. «Ей нравится букет, но она боится меня. Следовательно, ей нравится и Улыбышев!»
— А где же Андрей Игнатьевич? — свободно спросил гость, пока хозяйка принимала цветы. — Как! Все еще в лаборатории?! Сердца у него нет! Как можно пропадать в лаборатории в нерабочие часы да еще в такой вечер? — Он говорил легко, стремясь помочь хозяйке, которая все еще стояла с цветами в руке, не умея скрыть свое волнение.
— Вы забываете, что Андрей работает для вас,— иронически заметила Велигина и подумала про себя:
«Пожалуй, мне надо уйти. Не хочется быть ширмой для этих двоих…»
— О чем же вы тут философствовали?— снова задал вопрос Улыбышев, усаживаясь в плетеное кресло, когда хозяйка поставила наконец цветы в вазу и уселась сама.
— Почему вы думаете, что мы философствовали?
— А как же? — весело ответил Улыбышев. — Когда собираются две женщины, они обязательно философствуют! Когда собираются двое мужчин, они говорят о выпивке, об охоте, о работе. Мужчины становятся философами только в большой компании, им нужны слушатели.
Улыбышев не угадал. Вера зашла к Орленовой за советом — Орич опять начал пить. Да и работа у него не ладилась, хотя об этом Вера могла только догадываться, — он перестал делиться с нею своими мыслями. Нина отделалась общими рассуждениями о тупости современных мужчин. Потом появился Улыбышев и помешал этому разговору.
Может быть, поговорить с Улыбышевым? В конце концов он директор, он и должен отвечать за своих работников. Не может Вера одна отвечать за Орича. Она думала, что вполне приспособлена к тому, чтобы нести ответственность за свою жизнь и за жизнь другого человека, но оказывается, что это не так-то просто! Особенно, когда другой совсем не желает идти в рай…
Есть и другое обстоятельство. Если Вера останется, то Улыбышеву не удастся пустить в ход свои чары. А потом придет Андрей, и все будет в порядке. Но почему она должна заботиться еще и об Андрее? Хватит с нее и своих забот!
Вера взглянула на реку. Солнце садилось за островом. Блики на воде постепенно превращались из серебряных в малиновые с огнем. Ласточки с криком носились в воздухе. Плавно пролетели две чайки. Рыбаки плыли в своих лодочках на излюбленные места. Из шлюза вышел белый пароход, и далеко разнесся печальный мотив вальса — при шлюзовании всегда включали радио. Толпа зрителей на том берегу, приходивших посмотреть на шлюзование, медленно текла обратно в город.
Все это было обычно, и все-таки на всем лежала какая-то печаль. Может быть, она была вызвана внутренним ощущением Веры, а может быть, печаль вызывало предвечернее состояние природы. Говорит же народ, что по утрам солнце играет, вечером тоскует.
Она оглянулась на притихших гостя и хозяйку. Нина тоже смотрела на реку, Улыбышев смотрел на Нину. Вера уловила в его глазах что-то странное. Ах, да! Он смотрит на хозяйку так, как смотрит оценщик на мебель, которую ему предстоит описать. Вера-то знает, как это происходит! У них с Оричем было немало столкновений с судебными исполнителями.
Она решительно подошла .к ним и придвинула кресло. Ее мужская походка, угловатость, жесты — все в равной степени раздражало Улыбышева. Но — что поделаешь? — придется выжидать, и он любезно спросил, глядя, как Вера усаживается в кресло, набрасывая слишком широкую юбку складками на ноги:
— Почему я так редко вижу Павла Васильевича?
— А почему вы не заглядываете в лаборатории? — пожав плечами, вопросом на вопрос ответила она.— Прошлый раз вы сказали, что зайдете завтра, однако прошло уже две недели…
— Ну, если я говорю «завтра», то это еще не утверждение, а только предположение, — мягко пошутил он. — Вы знаете, у нас, администраторов, столько всяческих забот, что даже дневник не помогает, хотя я и записал, что должен побывать у вас. Впрочем, я говорю не о работе, а о времени отдыха. Человек проводит на работе только восемь часов, а шестнадцать остаются для него и друзей…
— Значит, ни Орич, ни Орленов не умеют работать,— грубо сказала Вера. — Они сидят в лабораториях по шестнадцати часов, оставляя восемь для себя и друзей. И я не удивлюсь, если на этом они проиграют, хотя им кажется, что они выигрывают…
— Зачем же так сурово? — пожурил ее Улыбышев и повернулся к Нине: — Не хотите ли посмотреть новый спектакль в драматическом? Говорят, там прекрасно поставлены «Дачники» Горького.
— А ваша бывшая жена тоже играет в спектакле?— вмешалась Вера, хотя он больше не смотрел на нее.
Улыбышев поморщился. Велигина, кажется, осталась нарочно для того, чтобы задавать бестактные вопросы и мешать ему. Надо ее проучить!
— Женщина сама выбирает себе наказание, — сухо сказал он. — Почему вы, например, остановили ваше внимание на Павле Васильевиче, о котором говорят, что он сильно пьет, не талантлив, да и внешне очень мало подходит к вам. Вам бы надо богатыря с плечами в косую сажень, а вы держитесь за былинку…
О, он умел ударить! Даже Нине стало неловко. Но па лице у Веры нельзя было прочесть ничего. Наоборот, она стала как будто даже любезнее, наклонилась к Улыбышеву и внимательно взглянула в его глаза:
— Как странно! Вы угадали мои мысли. Я только что думала об этом, По-видимому, все дело в том, что девушки моего поколения оказались обездоленными. Наши женихи, — во всяком случае, многие из них, — погибли на войне. И нам приходится брать то, что есть. А пользоваться любезностью волокит вашего возраста как-то неприятно. Ведь вот Марина Чередниченко отказала вам в своих чувствах…
Несмотря на всю свою выдержку, он вздрогнул, словно в комнату вползла змея.
— Кто вам это сказал?
— Не все ли равно? — с завидным равнодушием ответила Вера, опустив глаза на носки туфель.
Нина отодвинулась с напускным спокойствием, словно разговор не касался ее. Но Улыбышев видел, что слова Велигиной достигли цели. «Ах, стерва! Вот зачем она осталась! Ну, погоди же, ты еще пожалеешь об этом вечере!»
— Обыкновенная сплетня, — безразлично сказал он. — В таких маленьких коллективах, как наш, всегда находятся люди, которым доставляет удовольствие опорочить ближнего. А так как нас всего несколько человек, то, естественно, не трудно связать воедино все имена… — И пожалел: Нина взглянула на букет, потом на него, на Веру, и он понял, что она испугалась букета.
Вера встала и лениво произнесла: