Улыбышев упрямо глядел в окно, как будто видел там что-то очень интересное. Райчилин не любил чересчур интеллигентных людей, они умеют ловко уклоняться от прямого вопроса. А для него выпуск трактора был вопросом жизни. Слишком долго он прозябал где-то на периферии успеха. В то время как его бывшие школьные товарищи становились один за другим видными людьми, сам Сергей Сергеевич кочевал с места на место, с должности на должность и никак не мог выбиться так высоко, чтобы оказаться на виду и не опасаться за будущее. Не его же в конце концов вина, что он избрал для себя поприще хозяйственной деятельности. Причиной тому были и домашние обстоятельства — недоучился, и семейные: жена и дети требовали больших расходов, а без специальных знаний деньги можно было зарабатывать только в торговле да в снабжении, не утруждая свою совесть, конечно. И Сергей Сергеевич, начав с должности агента, перешагнув в сороковых годах от скрипучего стула завхоза к мягкому креслу начальника орса, к пятидесятому добрался наконец до таких высот, где поневоле кружится голова и приходят всяческие мечтания. А самое главное — мечтания вполне выполнимы, надо только не робеть и уметь подчинять людей своей воле. Вот почему, когда перед ним блеснула золотая медаль, он понял, что правильно выбрал свой путь. Ведь если Улыбышев не изменит…
Райчилин боялся думать о такой возможности даже про себя. Слишком уж необычны были его мечтания. Скажи он о них какому-нибудь своему приятелю из огромной плеяды людей, специально занимающихся тем, что не требует особых знаний и профессионального уменья, они засмеяли бы его. В их обиходе были совсем другие понятия: тот-то сел, того-то выгнали, этот проворовался, но вышел сухим из воды — вот как говорили его приятели, а он возмечтал о невозможном итак приблизился к исполнению своих желаний, словно после его рождения гадалка выбросила из карточной колоды одним движением пальцев четыре туза…
— Боюсь, что и Нина с ним не справится! — сказал Улыбышев, и ему снова доставило удовольствие то, что он назвал ее по имени. Она как бы уже принадлежала ему, во всяком случае была так близко, что от одного имени у него сладко заныло сердце. Борис Михайлович не желал вдаваться в подробности, но понимал, что предупредить Райчилина следует. Может быть, он что-то придумает. И сухо добавил:
— Вчера Орленов недвусмысленно заявил, что будет продолжать нападение.
— Продолжать? — удивился Райчилин, и директора кольнуло притворство своего помощника. Впрочем, Сергей Сергеевич сразу понял, что притворяться не к чему, и немедленно поправился: — Выгнать его, и все тут. Конечно, он спокойной жизни не даст. А для начала надо осрамить как следует! И не так, как вчера, такие уколы только раздражают, а так, чтобы он навек дорогу к нам забыл! И действовать надо только через жену.
— Если она согласится, — неопределенно буркнул Улыбышев. Сейчас, когда Райчилин снова ставил вопрос в лоб, он опять смутился. И так он с большим трудом выдерживал откровенную грубость помощника, а тут…
— Какого же рожна ей надо? — рассердился Райчилин.— Да вы говорили с ней напрямую о том, что ее ожидает?
— Кто же говорит напрямую? — поморщился Борис Михайлович. — Немцы учат: «Чтите женщин, они вплетают розы небесные в земное бытие!»
— Ну да, — недоверчиво сказал Райчилин. — Я предпочитаю верить русской пословице: «Пока баба с печки летит, семьдесят семь дум передумает!» Вчера отказала, а сегодня уже жалеет! Поверьте мне!
— А что, может быть, ты и прав!— Улыбышев несколько оживился. Ему до сих пор было неприятно вспоминать о своем поражении…
— Чего проще проверить? — усмехнулся Райчилин.— Я сейчас видел Нину Сергеевну, она занимается какими-то подсчетами. Зайдите к вычислителям, поговорите с ней. Нам же не обязательно доводить ее до падения, важно, чтобы другие решили, будто она поскользнулась.
— Полегче, полегче! — недовольно проворчал Улыбышев.
Вот этого чистоплюйства Сергей Сергеевич никогда не понимал. Он видел, что Орленова нравится Улыбышеву. По этой причине, желая быть полезным не только ему, но и замеченным ею, он потратил довольно много времени и изобретательности, чтобы помочь ей устроиться на новом месте. Он уже тогда предполагал, что вскоре птичка будет жить в своем гнездышке одна. А навещать ее будет другой орел. И вот, на тебе, Борис Михайлович, который думает точно так же, — в этом-то Райчилин мог поручиться головой, — вдруг делает голубые глаза и боится назвать вещи своими именами. И, уже сердясь на своего незадачливого шефа, Сергей Сергеевич довольно грубо сказал:
— Никакая женщина сама на шею не бросится, ее заставить надо!
— Хорошо, хорошо, иди, — пробормотал Улыбышев. Некоторое время он оставался один, радуясь тому, что ему никто не мешает думать надо всем, что произошло и еще может произойти. Он уже не видел той картины, что сияла за окном, хотя по-прежнему смотрел в окно. Другие картины и видения заслонили для него мир. Были среди них и приятные, от которых сладко щемило сердце, были и такие, от которых он недовольно морщился. Они проносились, как кадры фильма, в котором он сам был одновременно режиссером, автором и главным исполнителем.
Многое не нравилось Улыбышеву в этом беззвучном и стремительном фильме. Многое надо было еще переделать. Но главные герои и события были уже созданы, и теперь автор и режиссер волей-неволей должен был следовать по тому пути, по какому он их толкнул силой своего характера. Очень может быть, что ему встретятся еще и не такие болота и чащобы, какие представлялись сейчас, но сойти с выбранного пути было, в сущности, уже невозможно, ибо это принесло бы полное поражение и крушение всех надежд. Если он и раньше не верил, будто есть умные люди, которые занимаются наукой и ее проблемами из честного интереса к ней, из благородных побуждений, о которых они столь часто говорят, то теперь, когда он убедил себя, что Орленов сопротивляется только из ревности, он больше вообще никому не хотел верить. Беда лишь в том, что если и другие думают точно так же, как сам Борис Михайлович, то их труднее околпачить. Тут поневоле вспомнишь Наполеона: «Ошибка хуже преступления!»
От размышлений его отвлек надоедливый стук в дверь. Кто-то просился к нему робко, но настойчиво. Борис Михайлович выпрямился в кресле и крикнул:
— Войдите!
Вошла Чередниченко, и он невольно приподнялся с кресла.
Марина Николаевна никогда не заходила в его кабинет, если знала, что директор один. На совещания она приходила как можно позже, уверенная, что остальные уже собрались. В этом был виноват сам Борис Михайлович. А ведь он нравился Марине. Она этого и не пыталась скрывать. Может ли случиться, что нечто подобное произойдет и с Ниной Сергеевной? Не слишком ли сильно нажал он на пружинку и в этот раз? Может быть, переменились времена и нравы? Может быть, женщины этого нового поколения не столь податливы на обещания лучшей жизни? Ну, а раньше-то они были податливее? Как произошло, что его бывшая жена, для которой он создал, казалось бы, все мыслимые удобства, все-таки ушла от него, предпочтя довольно бедную жизнь провинциальной актрисы? Конечно, он может говорить, как он и делает, что ее увлекла склонность к искусству… Но на самом-то деле, — он это точно знает, — она ушла обратно в театр только потому, что ничего другого не умела. А она ушла бы и в экономисты или в счетоводы, лишь бы уйти… Почему же это произошло? Но додумать он боялся, лучше было обвинять во всем её.
— Садитесь! Я вас слушаю, — холодно произнёс он.
— Борис Михайлович, я хочу попросить вашего разрешения временно приостановить работу на ветростанции…— сказала Чередниченко, не присаживаясь.
Улыбышев старался не слишком глазеть на девушку. Однако он заметил, что Чередниченко как-то поблекла со вчерашнего дня. Что бы могло ее расстроить? Или она опять больна?
— Пожалуйста, пожалуйста, — заговорил он добродушно. — Если вы нуждаетесь в отдыхе, я могу пересмотреть график отпусков.
— Нет, дело не в отпуске, — прямо глядя в глаза ему, со своим обычным холодным спокойствием сказала Чередниченко. — Я хочу на время перейти в лабораторию токов высокой частоты, чтобы помочь Орленову. Вы не возражаете?
— Орленову? — Улыбышев не мог скрыть своего удивления. — Но Орленов ничего не говорил мне… И потом, после его вчерашнего выступления…
— Его вчерашнее выступление показало только то, что он не понял вас. Может быть, со временем он еще поймет? — она несколько неуверенно пожала плечами. — Во всяком случае, именно после вчерашнего выступления он обязан закончить свой прибор точно в срок. Если вы не возражаете, я помогу ему. Моя работа потерпит, тем более что у меня появились некоторые новые мысли. А для филиала будет лучше, если ваша машина будет снабжена всеми необходимыми приборами. Да и Орленов, возможно, станет помягче.
Улыбышев невольно задумался. Чем черт не шутит! Может быть, она и права. Сама Чередниченко не участвовала во вчерашнем неприличном споре. А вдруг она сумеет внушить Орленову чувство некоторой почтительности или просто, жалеючи, предупредит его, что в борьбе с директором нетрудно сломать голову? После недолгого молчания Улыбышев сказал:
— Ну что ж! Пожалуйста! Не возражаю. А с ним вы уже договорились?
— Нет еще. Я зашла к вам, чтобы попросить официального распоряжения. Вы знаете, как он самолюбив.
Так! Тут было что-то интересное. Ей надо работать с Орленовым, но она боится заговорить с ним самим. Для чего же ей это нужно? Конечно, не из боязни — успеет он или не успеет сделать прибор для трактора. Очевидно, она боится за автора прибора. А тогда она сделает все, чтобы Орленов уцелел. Ну разве не прав Борис Михайлович, считая, что у каждого человека есть свое «двойное дно»? Все дело в том, чтобы вовремя выяснить, что же хранится на втором дне души!
— Но такой переход, видимо, задержит вашу диссертацию? — любезно напомнил он.
— Ничего. Да ведь с Орленовым работать придется недолго.
— Верно, верно, и, конечно, правильнее сосредоточить все силы на главном участке… Жаль только, что Андрей Игнатьевич чересчур резок… — На лице Марины не шевельнулся ни один мускул. Тогда Улыбышев попытался бросить еще один пробный шар: — А что, если мы подбросим Орленову и вычислителя? Работы у него и в самом деле предостаточно! А Нина Сергеевна, по-моему, как раз освобождается.
— Как хотите, — вежливо ответила Чередниченко, но он успел уловить маленькое облачко, промелькнувшее в ее глазах.
«Ага! Так, так…» Он потер подбородок, широко улыбнулся и заключил:
— Впрочем, вы сами отлично справляетесь с вычислениями, я и забыл…
— Возможно, я справлюсь, — без энтузиазма сказала Чередниченко.
Но Улыбышев опять-таки успел заметить искорку в ее глазах. Да, недурно уметь читать в человеческой душе. Он потер руки и сел, чтобы написать требуемое распоряжение.
Чередниченко скромно стояла перед ним. Обычно очень нарядная, сегодня она была одета просто, словно хотела казаться как можно скромнее и незаметнее.
— Благодарю вас, — тихо произнесла она, взяв распоряжение и прочитав его. Как видно, форма ее вполне удовлетворила, потому что она улыбнулась директору и медленно вышла из кабинета.
Но Борис Михайлович больше не смотрел на нее. Мозг его работал лихорадочно, скачками, как бывает, когда рождается нечаянное открытие.
Выждав несколько минут после ухода Чередниченко, директор отправился на обычный обход своего хозяйства. Ритуал этого шествия был разработан весьма тщательно и поддерживался им неукоснительно, как бы ни был он занят или озабочен.
Открывая первую дверь, он с порога продекламировал:
И декламация, и дружеская улыбка, и ответные приветствия сотрудников были так давно и тщательно отрепетированы, что обычно все выглядело как сцена из оперы в Большом театре. Но на этот раз в ансамбле прозвучала фальшивая нота, досадно портившая общее впечатление. Нина Сергеевна Орленова, сидевшая в компании арифмометра и логарифмической линейки над листами формул за столиком вычислителя, словно бы и не заметила прихода директора. Она продолжала вертеть ручку арифмометра, который стучал, как пулемет.
Подчиненные обязаны видеть директора. И Борис Михайлович, несколько сдвинув брови, направился к столику Орленовой.
Впрочем, в эту минуту Нина Сергеевна закончила серию вычислений и, торопливо записав полученное число, повернулась к нему с самой любезной улыбкой. Борис Михайлович не мог не вздохнуть, если и не вслух, то внутренне.
В комнате вычислителей работало больше десяти человек, но ни один не пропустил этой сцены. Если даже допустить, что никто из них не знал об их предшествующей встрече, то все знали (вот вечное проклятье маленьких учреждений!), что директор неравнодушен к новой сотруднице. А ощущение того, что на вас глазеют, как в театре, плохо действует на самочувствие даже такого самоуверенного человека, как Борис Михайлович.
А Нина Сергеевна была необыкновенно хороша в это свежее летнее утро! На ней надето платье, сотканное — в этом он мог бы поклясться — из солнца и морской волны. Гордая головка со смуглым лицом, с неправильным носиком, с чувственным ртом поднималась из воротника, как из пены прибоя. Глаза были слегка насмешливы, но в то же время излучали внимание к подходившему. Все в ней — глаза, волосы, смуглая кожа, улыбка — чрезвычайно волновало Бориса Михайловича, хотя на посторонний взгляд Нина Сергеевна, вероятно, выглядела очень обычно. Женщина нашла бы в платье Нины Сергеевны много избитых линий и лишних складок, незаинтересованный мужчина не преминул бы отметить, что Нина Сергеевна не так уж красива. Но незаинтересованным просто искать и находить недостатки. Отвергнутому влюбленному куда труднее…