— А вы идете, Андрей Игнатьевич?
— Я еще задержусь.
Она пошла к двери, остановилась на секунду в проеме, освещенная сразу с двух сторон, как женщины в картинах Рембрандта, как будто нарочно для них открывшего свой закон двойного света, слабо помахала рукой и вышла.
Орленов продолжал стоять у окна. Странная мысль овладела им. Сейчас все определится. Если Чередниченко относится к нему просто как к товарищу, она пройдет мимо окна, не повернув головы, Тогда будет ясно, что все перемены в ее настроении зависят от чего-то такого, что может быть у каждого человека и во что он не должен вмешиваться, как она, например, в его ссору с женой. Если же…
Марина медленно шла по дорожке вдоль стены, опустив глаза, как будто ей доставляло удовольствие разглядывать носки нарядных туфель — лаковые носки на замше, отражавшие свет. Андрей отклонился в сторону, чтобы его не было видно. Вот она поравнялась с окном лаборатории, приостановилась на мгновение и, подняв голову, взглянула в окно своими просящими пощады глазами. Он успел отклониться назад, чтобы она не заметила его. Постояв несколько секунд, Марина опять опустила голову и пошла дальше. Он мог поклясться, что она ничего не видела в этот момент. Нарядная туфля ступила в лужицу, носок забрызгался грязью, но она не заметила этого. Она уходила все дальше и дальше, с опущенной головой, придерживая перекрещенными руками полы накинутого на плечи плаща, не обращая внимания на то, что сбилась с тропинки и шагает прямо по забрызганной каплями траве… Когда женщина забывает о своих туфлях и платье, значит она влюблена. И понятно — влюблена в того, на чьи окна только что так жалобно смотрела.
2
Улыбышев вернулся на остров уже наутро следующего дня. Может быть, он все-таки испугался, когда ему сообщили о визите Пустошки. Тогда зачем же он здесь, у Орленова, а не у себя, где ему удобнее было бы собирать силы для того, чтобы отбить новую атаку?
Борис Михайлович стоял в саду, облокотясь на перила террасы с видом человека, заглянувшего по-соседски на минуту, но заинтересовавшегося разговором. Зайти ему некогда, но и уйти, не договорив и не дослушав, обидно.
Нина хозяйничала у стола. Глаза ее блестели от сдерживаемого смеха, на щеках играли ямочки, жесты были непринужденно свободны — визит доставлял ей удовольствие. Когда в калитке показался Андрей, оба умолкли, словно им было приятно подразнить его своими секретами.
— Проходите, Борис Михайлович, — пригласил он, поднимаясь на террасу.
— Я, собственно, только на минуточку! — ничуть не смущаясь его появлением, ответил Улыбышев. — Зашел узнать, как ваша работа.
— Заходите, заходите! — повторил Орленов.
Неизвестно, сколько времени продолжался этот визит, для оправдания которого Улыбышев избрал такую нелепую причину. Он мог позвонить в лабораторию, наконец, на завтра назначен инспекторский смотр. А Нина взглянула блестящими глазами на мужа и, казалось, снова забыла о нем. Нет, право, они издеваются над ним. Этим визитам надо положить конец! И Андрей с еще большей настойчивостью пригласил Улыбышева:
— Посидите с нами! Не страшен гость сидячий, как говорит русская пословица, а страшен гость стоячий…
Он не обратил внимания на то, как омрачилось лицо Нины — еще бы, гостя обидели! Ему было приятно видеть, как Улыбышев проглотил замаскированное оскорбление. Вот единственное утешение, которое осталось отныне для Орленова, — обижать в присутствии жены ее поклонника. Он еще не мог даже про себя назвать Улыбышева соперником, но поклонником его называли все. Так пусть выслушивает неприятное, если не желает считаться ни с мужем, ни с приличиями.
— Я, пожалуй, пойду, Нина Сергеевна, — сказал Улыбышев, совсем уже перестав замечать Андрея.— Так не забудьте, завтра ровно в два. Я заеду за вами…
— Хорошо, хорошо! — торопливо ответила Нина. Ножи, которые она протирала, звякнули в ее руках. Она еще не привыкла свободно назначать свидания в присутствии мужа.
Андрей с холодным любопытством спросил:
— Куда это вы собираетесь?
— Нина Сергеевна просила подвезти ее к портнихе…
— В рабочее время? И вы согласились, Борис Михайлович? Завидую ей! Мне бы тоже надо завтра поехать в обком, но я не осмеливаюсь даже попросить машину…
— Отчего же? Пожалуйста! — Улыбышев любезно поклонился. — Не с Пустошкой ли собираетесь ехать?
— Нет, он действует самостоятельно.
— А вы все еще придерживаетесь мнения, что мой трактор никуда не годится?
— К сожалению, да! Вы ведь знаете, что сначала я был вашим горячим поклонником, а теперь Пустошка меня переубедил.
— А между тем все думают, что вы действуете из чисто личных побуждений! Как ошибаются люди! И еще говорят, что глас народа — глас божий…
— Как? — Орленов вскочил на ноги.
Улыбышев продолжал стоять за террасой, положив руки на перила. Только голова с откровенно наглыми глазами торчала над кистями рук, странно напоминая тот предупредительный знак — кости и череп, — что Андрей ежедневно видел на дверях своей лаборатории. Улыбышев разглядывал его с враждебным любопытством.
— Да, да, — спокойно подтвердил он. — Все так и говорят: Орленов ревнует Улыбышева к своей жене. Не правда ли, Нина Сергеевна?
Нахальное обращение к жене, о присутствии которой Андрей в эту минуту забыл, чуть не сбило его с ног. Однако, быстро справившись, он в три шага пересек террасу и проговорил срывающимся голосом:
— Уходите отсюда вон! Слышите?
— Я говорил вам, Нина Сергеевна, что он будет бить вас! — не обращая внимания на Орленова, сказал Улыбышев. — Честное слово, вам лучше бы уйти со мной…
— Вон! — закричал Орленов и одним прыжком перемахнул через перила.
Улыбышев отступил на шаг, но лицо его оставалось спокойным, глаза смотрели изучающе, словно Орленов был подопытным животным.
— Орич, выйдите на минуту из вашей берлоги! — негромко позвал он.
На соседней террасе послышались шаги, вспыхнул свет, и Орич перегнулся через перила. Улыбышев холодным, отчетливым голосом сказал:
— Последите, пожалуйста, чтобы этот сумасшедший не причинил обиды Нине Сергеевне. По поселку уже ходят слухи, что он по ночам ее избивает. Вы слышали, как он угрожал и ей и мне…
— Оставь ты их, Андрей! — плаксивым голосом сказал Орич. — Насильно мил не будешь…
— Орич, иди в комнату! — властно сказала Велигина, появляясь на мгновение в дверях.
Орленов еле дышал. Он вспомнил припадок Марины, конец которого застал здесь. Что-то похожее было с ним. Может быть, и Марину довели до припадка при помощи вот такого же издевательства?
Он мог бы одним ударом сбить с ног Улыбышева, мог бы насладиться зрелищем разбитой в кровь его физиономии, столь ненавистной сейчас, что он с трудом различал ее, — ярость застилала глаза темной пеленой. Но ведь Улыбышев как будто нарочно вызывал его на скандал. Недаром Орич оказался на террасе в тот самый миг, когда понадобился Улыбышеву. Значит, Улыбышеву нужен этот скандал? Но если скандал нужен врагу, то его не будет!
Страшным напряжением воли Орленов сдержал свои мускулы и заставил себя подняться на террасу, пройти мимо Нины и закрыть за собой дверь в комнату. Когда он шел мимо жены, ее испуганное лицо на мгновение заслонило все, но он увидел в ее глазах только страх, и это почему-то охладило его разгоряченный мозг. Оказавшись в комнате, Андрей прислонился к косяку двери, постепенно распуская окаменевшие мускулы.
—Зачем вы так сделали? — услышал он тихий вопрос Нины.
— Рано или поздно ему нужно было узнать все, — угрюмо ответил Улыбышев.
— Что — все? — в голосе Нины прозвучало отчаяние.
— Что я люблю вас, — бесстрастно ответил Улыбышев.
— А меня вы спросили? Обо мне вы подумали?
— Я давно предлагал вам бросить его…
«Давно!», «Бросить!» — эти слова не умещались в мозгу Андрея. От них ломило в висках. Пошатываясь, он прошел в свой кабинет и не сел, а упал на тахту, которая с недавних пор стала его постоянной утешительницей, именно с того самого дня, когда Нина впервые закрыла дверь спальни. А не тогда ли началось это: «Давно!», «Бросить!»?