— Это неправда, Андрюша! — тихо, одними губами сказала Нина.
Он молчал. Она повторила сильнее, с надеждой:
— Это неправда! Я не давала ему повода говорить обо мне такие гадости! Уедем отсюда, Андрюша…
Теперь ее рука пробиралась по тахте, как крадущийся зверек, вот она коснулась его спины, пробежала по плечу и дотронулась до волос. Он ничем не мог ответить этой руке. У него не было сил ни для того, чтобы оттолкнуть ее, ни для того, чтобы принять робкую ласку. Он как будто не существовал.
Нина вздохнула горестно и подавленно, как вздыхают у постели умирающего.
Все стихло в комнате и в саду. Вечерние птицы перестали петь. Природа точно сделала паузу, прислушиваясь к тому, что происходит в доме. Судьба двух людей висела на балансе весов, и чаши их бесшумно покачивались, пока Андрей лежал в своем странном забытьи. Но вот до его сознания дошло, что Нина страдает столь же сильно, как и он, и тогда огромная мужская жалость к слабому существу захлестнула его, как волна, подняла и понесла ей навстречу.
Он приподнялся и сел. Руки их соединились.
Нина еще не смела верить, что соединение это прочно. Она слабо вздыхала, как человек, только что переживший страшную опасность и удивляющийся тому, что каким-то чудом избежал ее. Но постепенно она прижималась к мужу все сильнее, как это бывало, когда они чувствовали себя одним неделимым существом. Вот она вздохнула облегченно и заговорила уже обычным голосом, в котором слышалась привычная властность любимой женщины:
— Мы уедем отсюда, правда, Андрюша?
Его мысли были еще далеко. Он продолжал блуждать в райских садах примирения, удивляясь тому, как мог подозревать слабую женщину, которая в нем одном черпает свою силу, подозревать, будто она может сознательно лишить себя опоры, единственно и дающей ей возможность жить. Ведь он помнил ее ослабевшее минуту назад тело, из которого как будто вынули костяк. Теперь оно снова налилось силой, но каждое движение было нежным и милым. Она — растение, он — земля. Так будет вечно, пока существует любовь. Мужчина питает любовь своей могучей силой и хранит ее.
— Нам незачем ехать, — тихо успокоил он ее. — Я скоро закончу свою работу и попрошу тогда Башкирова перевести нас обратно в институт.
— Но такую лабораторию тебе предоставят в любом месте! — возразила она.
— Да, но тем временем Улыбышев добьется своего…
— Позволь, позволь, — рука ее пробежала по столу — он слышал это торопливое движение, — затем вспыхнула настольная лампа. — Ты все еще собираешься выступать против Бориса Михайловича? — Резкий свет открыл ее лицо в новом значении, каким оно никогда не виделось ему. Брови сведены к переносью, в глазах враждебность, губы сухи, оно как бы заледенело в непримиримости.— А ты не думаешь,— она резко повернула голову, приподняв ее, — что это выступление могут истолковать как зависть недоучки к крупному ученому?
— Это Улыбышев-то крупный? — Андрей пропустил мимо ушей то, что его могут посчитать за недоучку. — Ошибки у него крупные и наглость у него необыкновенная. А больше у него ничего и нет! — он опустил сжатые кулаки на колени, ясно представив себе самодовольное лицо директора. — Нет! Я не могу уехать, понимаешь, не могу! Теперь-то я знаю, что надо сделать с электротрактором, чтобы он имел право на жизнь!
— Но Улыбышев и предлагает тебе соавторство! — сказала Шина. — Тебе надо только поторопиться со своим прибором, чтобы попасть в список. Список будет направлен к первому сентября…
Не сразу, только после паузы, до него дошло, что она говорила. Андрей с удивлением взглянул на жену. Ее упрямые глаза были насторожены, как два ружейных ствола, подстерегавшие неверное движение зверя на тропе. Только тронь волосок, пересекающий тропу, и они выстрелят — ружье нацелено прямо в сердце. Он задохнулся от волнения.
— Что ты говоришь? Что ты говоришь?
— А то, что ты танцуешь на вулкане! — холодно сказала она.
Как это было похоже на Улыбышева! Когда нет своих мыслей, можно позаимствовать чужие! Кто это сказал? Кажется, Робеспьер. А может быть и кто-нибудь другой. Не все ли равно? Важно другое: Нина не только говорит, но и думает теперь по указке Улыбышева… А он-то надеялся!
— Объясни! — страстно потребовал Андрей, надеясь, что все это наваждение вот-вот рассеется и они снова увидят друг друга не врагами, а друзьями. Улыбышевские словечки спадут, как шелуха, они найдут такие умные слова, которые позволят им вновь вернуться в детство их любви. Ах, эти надежды, никогда не покидающие человека!
— Тебя уже и так ославили! — жестко заговорила Нина, не желая более скрывать истину за утешающими словами. — Все только и говорят, что ты из личной неприязни к Улыбышеву поднял эту мышиную возню. Да и союзничка выбрал подходящего! А как ты вел себя сегодня? Возмутительно!
— Возмутительно вел себя Улыбышев…
— Он был достаточно корректен. А ты из-за своей глупой ревности готов был избить его! Подумаешь, Отелло! Да Борис Михайлович в десять раз умнее и талантливее тебя! Он создает одну из самых интересных машин, а что успел ты?
— Перестань! — закричал он. В эту минуту он действительно мог бы задушить ее. Да! Она изменяла ему! Изменяла душой, уходила в чужой лагерь, и это было, пожалуй, страшнее, чем физическая измена.
— Ну что же, ударь! — с холодным бешенством сказала она. — Только этого и не хватало в нашей жизни! Ты уже достаточно оскорблял меня, теперь можешь переходить к побоям. Соседи и так говорят, что ты меня бьешь, а я даже разубедить их не в силах. Все знают твой характер… И за что мне такое несчастье!— Тут она заплакала. Она! Только что оскорблявшая его, не жалея обидных слов, ища самые жестокие, чтобы больнее ранить, она теперь плакала, размазывая слезы руками по лицу, отодвигаясь от него, становясь все более далекой…
На мгновение Андрей сдался.
— И зачем только мы приехали сюда! — крикнул он.
Нина ухватилась за его слова, как утопающий за соломинку.
— Так уедем, уедем! Пойми, что Улыбышев сильнее! Я никогда от тебя не уйду, только уедем!
Так. Значит, она уже думала об уходе. И думала об этом именно потому, что Улыбышев предложил ей свои подержанные чувства и будущее лауреатство.
Андрей вдруг увидел, как вместо жены, которую он знал и любил, перед ним явилась совсем другая женщина. Да кто она такая, эта женщина, что стоит сейчас перед ним, вскочив с тахты, кто она такая? Неужели та, которую он три года называл женой перед всем миром и перед своим сердцем? Откуда она взялась? Разве та Нина, которую он полюбил, была похожа на эту?
Внезапная ясность воспоминаний бросила его в тот летний месяц, когда он, защитив диплом, впервые после нескольких лет упорной работы почувствовал себя свободным. Он увидел тогда, что мир населен щебечущими птицами, которые по утрам прихорашиваются, как девушки, и хорошенькими девушками, которые щебечут, как птицы. Тогда был его первый послевоенный отдых. До этого он даже и летом наверстывал пропущенное или работал на производстве, чтобы спокойнее учиться зимой. И вот пришла пора, он аспирант, у него есть своя комната, есть карманные деньги и главное — есть время! Вот тогда и появилась Нина…
Как же он выбрал ее себе в жены? Разве он знал ее девочкой, разве он сидел рядом с ней на школьной парте? Или жил с ней по соседству? Разве был знаком с ее отцом и матерью? Бывал в их доме, где по атмосфере чувствуется доверие или недоверие, где по ничтожному жесту можно понять так много, что хватит для размышлений на годы, где человека можно увидеть без прикрас, которыми он украшает себя перед тем, как выйти на улицу? Что же он знал о Нине?
Знал он о ней ровно столько, сколько она захотела рассказать о себе. Он знал, что она учится в институте, знал, что она надеется — надеется, а не стремится — стать экономистам, что она родилась в Семипалатинске.
— Это слишком далеко, не стоит туда ехать после свадьбы, — сказала она как-то, а он и не подумал о том, что это обозначает равнодушие к дому, к семье, к матери и отцу… Да, конечно, она писала домой поздравительные телеграммы, иногда, если была не очень занята, и письма. А он и не подумал, что это настоящий эгоизм — жить в стороне от семьи и прятать свои интересы от тех, кто должен быть наиболее дорог…
Что он знал о ней еще? Что она любит наряды, танцы, развлечения, что она очень хочет быть хозяйкой дома, куда будут приходить знакомые. Не друзья, а именно знакомые! Но тогда он не подумал, что это тоже эгоизм — стремление создать себе мягкую подушку, на которую так приятно положить голову. Ведь друзья — это требовательность, знакомые — удовольствие!
Он знал, что она учится в меру своих способностей, не стремясь быть первой, — ну что же, так бывает часто, — думал он, сам стремясь стать первым! Так почему же он не подумал тогда, что в этом тоже заложен эгоизм, — поиск легкой и удобной жизни!
Нет, их не сводили сваты, они сами нашли друг друга. Но как они нашли друг друга? Почти так же, как многие другие, чьи семьи раскалывались на глазах Андрея, — случайно. Так находили случайных подруг те студенты, которых Андрей всегда осуждал, — на улице. Они нашли друг друга, как охотник находит добычу, осторожно пробираясь по человеческому лесу, но кто из них был охотником и кто — добычей? Если верить Улыбышеву, который так любит цитаты, то ведь не мужчина выбирает женщину, а женщина выбирает мужчину! Так кто же кого выбрал?
А если тогда выбирала Нина, то кого она выберет теперь?
Андрей стоял перед женой и смотрел на нее, но видел ее не той, какой она была сейчас — с враждебными, злыми глазами, с уничтожающей гримасой неприязни, — а той, какой она вспоминалась. И вот странно — она вспоминалась ему с блестящими, радостными глазами, упивающейся своей внешностью, она вспоминалась во время танца в ресторане, во время антракта в театре, на прогулке за городом, в машине, когда приятель однажды повез их кататься, на пляже курорта, где они отдыхали… Единственное, чего он не мог вспомнить, — это ее лицо дома, когда они обсуждали какую-нибудь книгу, спорили о чем-нибудь заветном, думали о своем будущем. Да полно, спорили ли они вообще о чем-нибудь? «Спорили, спорили!» — кричал он себе, а память отказывалась воспроизвести хоть один-единственный миг, когда она открыла бы ему душу с такой же полнотой и страстью, с какой он открывал ей свою… Нет, она никогда не протестовала, если он начинал мечтать, если он возбуждался, возносился под облака. Она умела слушать. Но слушать умеет и кукла! А он ни разу не подумал, что, может быть, она и слушает-то только для того, чтобы не спорить…
Когда же и где началось то, что сейчас становилось стеной между ними, думал он и боялся ответить, что это было всегда, что это лежало в самом характере их отношений, когда они старались обволочь всю свою жизнь и все свои отношения мягкими ватными одеялами, подушками, чтобы, не дай бог, не сделать слишком резкого движения, чтобы чем-нибудь не досадить друг другу. Такая вот предупредительность, конечно, хороша, но не лучше ли было бы, если бы они хоть раз поговорили по душам, если бы они поспорили, может быть даже поругались! Ведь тогда они лучше узнали бы друг друга и такой безобразной сцены, когда любимая жена выбирает между тобой и другим, не было бы, не могло бы случиться!
Он ясно представил тот день, когда Нина впервые увидела Улыбышева. И чуть не застонал. Вот когда начался ее выбор! Он отчетливо вспомнил их тайный, скрытый за ничего не значащими словами разговор, не разговор, а сговор! Она впервые увидела уважаемого, свободного, богатого — теперь-то можно сказать правду! — именно богатого человека, пользующегося известностью, красивого, умного, обаятельного, — сколько еще эпитетов она тогда отнесла к нему? Вот тогда она и начала выбирать второй раз. А сколько раз она еще может выбирать? Если она решит идти по этому пути, то много! Много раз! Она достаточно хороша, и знает это, она достаточно умна, практически умна! И она будет выбирать каждый раз, как ей представится возможность выбора. И кто знает, сколько еще людей будут несчастны, оказавшись избранными ею!
А что же он? Разве он-то не выбирал? Как же он позволил себе сделать такой выбор? Как он не подумал серьезно о том, что не просто выбрать жену, подругу жизни, товарища, помощника, которому и сам должен стать другом, товарищем, помощником? Или он посчитал, как многие, что для жены достаточно хорошенького личика, такта, невмешательства в его мужские дела? Но ведь он же не думал так!
Да, не думал, но получилось так, что он забыл обо всем, как только увидел эти глаза, этот рот, эту смуглую кожу, которая пахнет цветами, эти волосы, от которых исходит нежный запах меда. Увидел и забыл обо всем! Он сдался, как сдаются в плен, на милость победителя, не успев поставить никаких условий капитуляции, не узнав, кому он сдается! И вот результат…
Да, о чем он думал? Ах, она опять требует, чтобы он сдался! За капитуляцию перед Улыбышевым она обещает вечный мир и покой. Она даже согласна — какое великодушие!— остаться с ним, ограничить свои возможности выбора, только пусть он будет послушен, только пусть он живет не по своим, продуманным им законам, а по ее прихоти, по ее пониманию жизни. Тогда все будет хорошо! Он опять сможет обнимать ее гибкое тело, целовать ее твердые губы, ее пушистые завитки волос, розовые ушки, и ее руки обовьют его, и ее дыхание сольется с его дыханием. Так о чем же он думает? Сдавайся! Сдавайся!
Этого ждала она, глядя на него острыми, сухими глазами, о которых нельзя было и подумать, что они только что плакали. А он как будто раздвоился —
жаждал примирения и в то же время удивлялся тому, что разрыв произошел так поздно, а не тогда, когда они только еще познакомились, когда они бродили по улицам, ища пристанища, когда он сочинял для нее стихи. Неужели тогда они ни разу не говорили о самом сокровенном, о мечте, чем только, в сущности, и живет человек? Ведь тогда и отдалиться было бы легче! Легче и проще!
— Что же ты молчишь? — спросила она, и голос ее дрогнул. Ей тоже было не легко — напрасно он обижал ее, думая, что выбор не будет стоить ей никаких усилий.