Пустошка же был уверен, что у Семена Георгиевича есть особые способности, благодаря которым тот достиг своего высокого поста. Однако в случае с заказом на тракторы Семен Георгиевич проявил непонятное упрямство, которое отнюдь не говорило о хороших способностях руководителя. В самом деле, Возницын пошел на изменение технологии многих процессов на заводе, перекинул в другие цехи часть таких деталей трактора, которые должен был производить цех Федора Силыча, и, наконец, прямо заявил Пустошке, что завод может обойтись без его услуг, если он…
За время короткой паузы, пока Федор Силыч собирался с мыслями, что сказать директору, он успел подумать о том, как сдает Возницын. Давно ли была молодость, а вот уже и старость набежала! Лицо у директора было больное, какое-то отсутствующее, словно бы ему надоело все или он знает все, что скажет Пустошка, и потому у него нет сил притворяться, будто ему интересно слышать давно знакомое и приевшееся. И Федор Силыч с тяжелым недоумением подумал, что и ему самому все равно, что скажет директор, что с какого-то времени с Возницыным стало трудно работать. Не с того ли времени, когда в цехе появился проклятый заказ на электротракторы?
— Я опять по поводу трактора Улыбышева, — сказал Пустошка.
— Ну вот, — с неудовольствием протянул Возницын. — Не нашел другой темы! Тракторы мы обязаны выпустить! Уж если этим делом и в обкоме интересуются и министерство разрешило, нам спорить не о чем.
В эту минуту Пустошка подумал, что не в старости и не в болезни Возницына дело. Просто пришло время, и Семен Георгиевич изменился! И не то чтобы мгновенно, нет, очевидно, он менялся долго, постепенно, медленно, и теперь вот настал час, когда перемены накопились в таком большом количестве, что человек стал другим, хотя ни он сам, ни его друзья еще не подозревают этого. И едва Пустошка подумал так, вся жизнь Возницына словно бы осветилась каким-то лучом, и в резком его свете перед инженером предстал совсем иной человек.
Должно быть, откровение, осенившее Федора Силыча, очень ясно выразилось на его лице, потому что Возницын вдруг привстал и воскликнул:
— Что с тобой, Федор?
— Со мной-то ничего, — медленно, с усилием выговорил Пустошка, — а вот что с вами, Семен Георгиевич?
С того времени, как Возницын стал главным инженером, а Пустошка остался просто инженером, Федор Силыч стал говорить ему «вы», хотя Семен Георгиевич по-прежнему называл старого сотоварища на «ты». Но сейчас это «вы» прозвучало так отчужденно холодно, что Возницын вдруг выпрямился в кресле и как-то испуганно посмотрел на Федора Силыча. Такой черты — боязни — Федор Силыч тоже никогда раньше не замечал за ним.
— А что со мной? Ничего со мной, — обиженно сказал Возницын, поглубже усаживаясь в кресло.— Печень вот донимает, больше ничего.
— Я не о печени, — все с тем же усилием тихо продолжал Пустошка. Ему было трудно говорить. Вообще ведь действительно очень трудно вдруг увидеть перед собой не того человека, к которому привык, может быть даже любил. Пустошка с трудом передохнул и сказал: — Не в печени дело, а в том, почему вы теперь всего боитесь?
— Боюсь? — с недоумением спросил Возницын. Его сухие с выпуклыми синими венами руки заерзали по столу, словно он хотел натянуть на себя зеленое сукно и укрыться им, спрятаться от требовательного взгляда собеседника. Возницын обратил внимание на суетливость своих движений, но успокоиться уже не мог и стал перекладывать бумаги. Потом в упор взглянул на Пустошку.
— А что? И верно, боюсь! А в чем дело? — вдруг сказал он.
Это странное признание вырвалось, должно быть, потому, что Семену Георгиевичу давно уже было не по себе от тех самых перемен, которые только что обнаружил в нем Пустошка. И Федор Силыч почувствовал, что не может обвинять больше старого своего сотоварища — слишком уж болезненно открыто признался тот в своей неожиданной слабости. Чего же именно боялся Возницын?
— Чего же вам-то бояться? — так прямо и спросил Пустошка, глядя на Возницына своими голубыми глазками. — Это мне надо бояться, вы вон пригрозили, что уволите меня…
— Брось ты войну эту, Федор Силыч! — с брюзгливой миной сказал Возницын. — Ты и не знаешь, какие у этого Улыбышева связи! Он и в обкоме и в министерстве добился своего, и из института Башкиров запрашивает, когда будут готовы тракторы. Так-то вот, голубчик! А если мы запорем заказ, — он ведь к определенному дню приурочен, — думаешь, так нам и простят? И начнется тогда такое, что лучше уж махнуть на все рукой и сбыть его с плеч поскорее!
«Да, поблек человек!» — подумал Пустошка и промолчал. А Возницын, решив, что Федор Силыч сочувствует ему в его трудном положении, продолжал свое покаяние:
— А Райчилина ты учитываешь? Это просто утюг какой-то! Утюг, а не человек! — повторял он понравившееся словечко. — Понимаешь, жена как-то закупила у него ягоды для варенья, так он и это вспомнил! Сходи к ним на остров по грибы — тебе и это запишут! Вот каков Райчилин! Он прямо говорит: или тракторы на поля, или вызов на бюро обкома! Тут поневоле задумаешься!
Продолжая хранить молчание, Пустошка покачал головой и медленно встал. Возницын, утративший было все свое директорское величие в дружеских излияниях, вскочил с кресла и, краснея от возмущения, крикнул:
— Это еще что такое? Куда ты? С тобой как с другом, а ты…
— А я с вами давно уже не дружу, — ядовито сказал Пустошка, — я у вас служу! И ваши беды к моему цеху отношения не имеют! Я с Райчилиным не договаривался, и насчет их тракторов у меня есть свое мнение!
— Да ведь и у меня есть мнение, Федор! — вскрикнул Возницын. — Пойми ты, мы не правомочны решать вопрос! Мы исполняем заказ, и только!
Лицо Возницына пошло пятнами, в голосе была такая мольба, что Пустошка снова сдался, с досадой подумав, что так никогда не научится быть решительным, жилки такой в организме не хватает! Орленов — тот мог бы, а он не может! И Возницына в конце концов жалко, ну к чему ему лишние хлопоты, неприятности? У него их и так предостаточно!
Пустошка подумал это, досадуя на себя, а Возницын успокоился, благодушное выражение вернулось на его лицо, и голос стал снова директорски повелительным. Только в глазах еще таилась растерянность… Но вот и глаза заиграли административным блеском, Возницын вышел из-за стола, подошел к Федору Силычу, похлопал его по плечу, и все встало на свои места: он — директор, инженер — подчиненный. Федор Силыч пробормотал что-то и торопливо вышел из кабинета.
Уже оказавшись в своем цехе и глядя на неуклюжее сооружение, которое скоро должно стать электротрактором Улыбышева, Пустошка со всей ясностью понял, как он опростоволосился. Еще немного — и он, может быть, убедил бы, сломал волю Возницына. И — нате ж! Снедаемый разочарованием, почти больной от злости на себя, Федор Силыч начал распоряжаться, бегать по цеху, делать все необходимое, чтобы сборка трактора шла нормально, постоянно помня в то же время, что он обманул Орленова, что он чуть ли не предал его.
Замученный такими мыслями, Федор Силыч в конце концов не выдержал, потопал в конторку, с трудом поднимая ноги, будто сомнения придавили его к земле и мешали идти. Там он взял трубку телефона и вызвал остров. Лаборатория долго не отвечала, но он все требовал и требовал соединения, дул в трубку, колотил по рычагу, пока наконец сердитый голос Орленова не прокричал в ответ:
— Телефон создан не для того, чтобы мешать занятым людям!
— Андрей Игнатьевич! — обрадованно и испуганно закричал Пустошка. — Это я! Я! Андрей Игнатьевич, можете избить меня, но ничего у меня не вышло!
Он помолчал, но не услышал ни звука. Снова подул в трубку. Тогда Орленов холодно произнес:
— Я так и знал! Где уж вам, с вашим характером, с жуликами воевать. Но это ничего. Письмо-то в обком я сегодня отослал.
Пустошка ахнул внутренне, но ничего не сказал. Нет, не с его характером ввязываться в борьбу! Орленов прав. Его проведут на жалости, на уговорах, и он никогда не сумеет стать настоящим бойцом. Это привилегия таких, как Орленов. Он вздохнул тихонько, чтобы Андрей Игнатьевич не услышал, и положил трубку.
Возницын тем временем тоже вызвал остров, соединился с Райчилиным и начал с ним разговор о том, о сем, о поездке на охоту, а затем, рассказав анекдот, сообщил, как подвигаются дела с тракторами, спросил, с кем это связался Пустошка на острове. На вопрос Райчилина: «А что?» — Возницын с усмешкой ответил, что Пустошка ждет только рекламации от сотрудников института, чтобы снова поднять вопрос о недоделках в конструкции трактора. Райчилин засмеялся и ответил, что рекламации не будет, и Возницын удовлетворенно положил трубку. Подойдя к окну, он взглянул на завод, подумал о том, что заводик у него небольшой, а неприятностей хоть отбавляй, затем встряхнул головой, пробормотал: «А все-таки лучше быть директором хоть на небольшом заводе, чем просто инженером на крупном!» — и, совершенно успокоившись, до того, что даже печень перестала болеть, сел за разборку почты.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1
Райчилин сидел один в директорском кабинете и размышлял о будущем. Улыбышев опять укатил в южные районы области: надо было во что бы то ни стало отложить заседание бюро и в то же время обуздать Маркова. Без Улыбышева секретарь парторганизации постеснялся ставить вопрос о недостатках трактора, а о Маркове все время поступали неутешительные сведения. Этот недоучка втихомолку собирал какие-то данные о сетевом хозяйстве, проложенном за счет филиала для испытаний электротракторов, опрашивал работников МТС и время от времени посылал заказные письма в разные адреса. Все это было крайне неприятно, и Сергей Сергеевич настоял, чтобы директор исчез на некоторое время. Иногда Улыбышев появлялся в городе, там они и встречались, чтобы проинформировать друг друга о делах, но на острове директор не показывался.
В каком-то смысле такое положение вещей было приятно Райчилину: с недавних пор уже не Улыбышев двигал дело с трактором, а сам Сергей Сергеевич. Получалось, что они поменялись местами, и Улыбышев как будто признал руководящую роль своего скромного помощника. Однако, как сказал бы директор, были среди лавров и тернии, приходилось постоянно думать о том, как сохранить хорошую мину при самой плохой игре.
Припомнив эти две поговорки в стиле Улыбышева, Сергей Сергеевич вздохнул. Улыбышева такие поговорки и цитаты опьяняли, они как бы заменяли ему действие, но Сергей Сергеевич был не так прост. Он-то знал, что одними словами ничего не сделаешь, к цели приводят только поступки.
Он и сам не подозревал, сколько надежд, а вместе с ними тревог и волнений принесет ему знакомство с Улыбышевым. Когда Сергей Сергеевич, ценой многих унижений, просьб и обещаний «не забыть», стал заместителем директора филиала по хозяйственной части, он посчитал это за счастье. Как ни говори, тут только и началась для него относительно обеспеченная жизнь, притом без вечной опасности «нарваться». Хорошее жалованье, отличная квартира, командировки, возможность почти бесконтрольно распоряжаться значительной продукцией острова — конечно, отчетность была, но Райчилин знал, как отчетность повернуть в нужную сторону. Доходы Сергея Сергеевича росли, причем ему не надо было совершать какие-нибудь подлоги или подделывать документы, как вынуждены были поступать некоторые из его знакомых снабженцев, если их аппетит превышал заработную плату. Достаточно было удружить тому-другому по осени, когда на острове начиналась реализация продуктов, и всякий дар возвращался удесятеренным. Честное слово, ученые были щенками в хозяйстве. И хорошо, что они даже для того, чтобы проделывать свои опыты, которых Сергей Сергеевич зачастую не понимал, были вынуждены пахать, сеять, выращивать сады. Тут уж хозяином становился Сергей Сергеевич.
Однако все же вначале была еще только тень счастья. Само счастье объявилось тогда, когда Борис Михайлович Улыбышев принялся за свой трактор.
До тех пор, пока Улыбышев копался со своими чертежами, он был королем. Но пришла пора воплощать чертежи в металл, в конструкции, потребовались материалы и рабочая сила. И тогда королем стал Райчилин.
Пожалуй, Улыбышеву и в голову не пришла бы мысль о таком шумном триумфе, какой подготовил для него Сергей Сергеевич. Что ни говори, ученые всегда были далеки от практики. Улыбышев рассчитывал самое большее на докторскую степень и премию для себя самого. Но Сергей Сергеевич сразу понял, где зарыта собака, и внушил ему, что надо действовать широко, шумно, привлечь внимание руководства области, приурочить опыты к будущему областному празднику и на этой волне взлететь к настоящей большой славе. В такой обстановке Райчилин становился просто необходимым своему шефу и сам взлетал на той же волне. А, зная характер Улыбышева, внушить ему, как надо действовать, было просто.
Сергей Сергеевич только намекнул. Ум Улыбышева был устроен так, что за намеком ему сразу виделась картина. И картина ослепила его, хотя другой не увидел бы на полотне ничего, кроме нескольких грубых мазков. Улыбышев загорелся, как фейерверк, и теперь оставалось лишь направлять искрящиеся ракеты в ту сторону, где они будут виднее.
Конечно, славой придется поделиться. Возницын уже предупрежден, что от него самого зависит, украсится ли его пиджак медалью. Скромное дело одиночки могут и не заметить. А там, где много шума и блеска, медаль будет обязательно. И вот игра была разыграна, в комбинацию вошли десятки карт, и только Сергей Сергеевич знал, кто держит их в руках и сдает игрокам. Даже Улыбышев не подозревал, насколько нужен ему Сергей Сергеевич, хотя, впрочем, теперь он, кажется, уже понимает свое место в борьбе честолюбий…
Все было прекрасно, пока в дело не вмешался этот Орленов. С Пустошкой справиться было легко — он боялся Возницына, боялся Улыбышева, боялся самого Сергея Сергеевича. В конце концов инженеришка махнул бы рукой и замолчал. Но Орленов подействовал на трусоватого инженера, как кислота. Кажется, есть какие-то катализаторы, которые содействуют реакции, если даже сами не принимают в ней участия. А Орленов и сам ринулся в борьбу.
Сергей Сергеевич успел, правда, подложить мину под этого неуживчивого человека, но что будет, если мина не сработает? Улыбышев сделал все, что мог, но жена Орленова устояла под его натиском, и Орленов, хотя и помятый, продолжает борьбу. Вот он уже сманил Маркова, он заинтересовал Горностаева, достаточно одного неловкого толчка, чтобы все враждебные силы пришли в движение, и тогда…
Райчилину было трудно думать о том, что произойдет тогда. В случае провала Улыбышев, просто в отместку за то, что временно подчинялся руководству Сергея Сергеевича, всю вину свалит именно на него. Больше того, у него мелькнет мысль, что первый вариант — более скромный — не вызвал бы такого отпора, а Сергей Сергеевич знает, как Улыбышев умеет рисовать картины по одним только пятнам, — и тогда его просто выгонят. Выгонят из чистой мести, из-за того, что Улыбышев не любит быть смешным, и все так добротно, казалось, построенное здание его успеха рухнет. И тогда снова начнется погоня за местом, медленное прозябание за гранью надежды, грошовое жалованье, мелкие грешки, за которые иногда приходится расплачиваться несоразмерно крупной монетой…
Подумав все же о том, что может произойти, Сергей Сергеевич вытер мгновенно вспотевший лоб и принялся снова так и этак поворачивать факты, ища слабое место у противника, куда можно было бы нанести решающий удар. Таких слабых мест у Орленова было два: его жена и он сам.
Что касается Нины Сергеевны, смутить ее нетрудно. Райчилин давно уже подозревал, что все женщины одинаково падки на лесть, похвалу и блеск. Правда, бывают кое-какие исключения, но они только подтверждают правило. Во всяком случае, большинство женщин предпочитают спокойную и уютную жизнь, боятся раздора — как же, всякое волнение отражается на их красоте, единственном, что они ценят. Не потому ли красивые женщины чаще всего не работают? Работа — это тоже цепь волнений, куда лучше сидеть за спиной мужа. Но и мужа надо уметь выбирать такого, за чьей спиной удобнее. Следовательно, женщина, пока она еще может нравиться и не окружена детьми, наличие которых сразу сбивает ей цену, думает только о лучшем выборе. Это Райчилин изучил на собственном опыте. Сколько у него самого было случаев, когда молодые и красивые женщины пытались укрыться за его спиной! Если бы не боязнь скандала, который всегда могла устроить его жена, у него тоже был бы не один случай переменить ее на красивую и молодую. И исходя из этой простенькой цинической философии, Райчилин и предположил, что жена Орленова ничем не отличается от тех красивых и легкомысленных женщин, которые, по его мнению, все, как кошки, должны привязываться не к человеку, а к дому. И чем красивее дом, тем лучше они себя чувствуют.
Такая «философия» отлично выручала Райчилина во многих случаях жизни. Она помогала ему идти напролом там, где можно было действовать через женщину. Если же он получал отпор, то утешался тем, что относил обидевшую его женщину к категории дур. Правда, в общем счете получалось, что неприступных женщин куда больше, чем поддающихся на его уловки, но он легко уходил от сомнений, просто отстраняя их. Что ж, дураков действительно больше, чем умных людей, а так как себя Райчилин почитал за очень умного человека, то ему было даже лестно, что он находится в явном меньшинстве.