Уважать Орленова он перестал, а между тем боялся. И боялся именно потому, что такая вот чувствительность, правдоискательство, страстность толкают людей на самые неразумные поступки. Там, где тихий человек отступит, переметнется, отдохнет, славирует, подверженные приступам правдоискательства люди лезут напрямик, падают, умирают и все-таки не сдаются. Вот почему Орленова надо было как можно быстрее обезвредить.
Самое неприятное было в том, что всю грязную работу приходилось выполнять ему. Этот чистоплюй Улыбышев, с его красивыми словами и жестами, терялся при первом столкновении с грубой действительностью. Тут ему переставали помогать даже его излюбленные цитаты. И Райчилин, еще раз вздохнув и оглядев кабинет, который все еще не был его личным кабинетом, решительно вышел. Кому-то надо делать и грязную работу, если она является залогом будущей красивой жизни.
2
После ссоры с Андреем Нина жила как во сне.
Сон был длинный, прерывистый, заполненный сумрачными видениями. Ей часто хотелось проснуться, броситься на шею мужа, прижаться к нему и попросить защитить ее. Потом в ней начинала говорить злая гордость, и эта гордость подсказывала, что Андрей сам должен сделать первый шаг к примирению, что именно он виноват в том, как трудно сейчас Нине.
А когда Андрей возвращался из лаборатории и делал попытку за попыткой примириться с нею, она вдруг замыкалась в холодную враждебность и истолковывала их так: он делал первый шаг, значит он виноват!
В чем он виноват, она не знала, но достаточно было подумать об этом, как вся ее душа возмущалась, и она гордо отворачивалась от мужа, будто и не видела, как плохо ему, как недостает ему ее нежности, ее улыбки, просто ее присутствия. А она, находясь и рядом с ним, отсутствовала, блуждая в лабиринтах своей обиды и вражды к нему, выдумывая вину за виной, в которых он повинен.
Он мстит Улыбышеву потому, что влюблен в Марину Чередниченко и ревнует ее прошлое. Он завистлив, поэтому будущая удача Улыбышева не дает ему покоя. Он раздражителен и мнителен, поэтому он обвинил Улыбышева, будто тот ухаживает за Ниной. Он тупой и ограниченный человек, у него нет той широты взглядов, которая есть у Бориса Михайловича. Вот почему он напал на бедного Улыбышева…
Каждое такое обвинение Андрей мог бы опровергнуть, но она не желала высказывать их, копя их для себя и даже не замечая, что все они обратной своей стороной направлены на защиту Улыбышева. И когда обвинений скопилось так много, что она готова была задохнуться под их тяжестью, наступил момент, что оправданий от Андрея уже не требовалось. Он был лишен права голоса, права ответить, и это было самое злое осуждение.
Все то время, пока происходил внутренний процесс обвинения мужа, Нина, в сущности, оставалась все той же Ниной, почти беззащитной, и если бы нашлась дружеская рука, которая подтолкнула бы ее к Андрею, весьма возможно, что она не стала бы противиться. Тут пока что и всего-то материала было на одну хорошую истерику, а истерика чаще всего кончается слезами, которые, как грозовой дождь, увлажняют душу. Если после такого дождя вовремя посадить ростки добра, они еще могут созреть. Но дружеской руки не было, а сам Андрей по молодости своего супружества не мог и предполагать, какие странные процессы происходят в душе его обиженной жены. К тому же он был занят, шли последние дни работы над прибором, и работа эта отнимала все время. Поэтому, когда он возвращался в свой холодный дом, температура душевности в котором давно была ниже нуля, он только плотнее стискивал зубы. А когда он делал неуклюжие попытки к примирению, они выводили Нину из себя, потому что он не мог понять, в чем виноват, не мог признать несуществующей вины, не догадывался, что надо отказаться от помощи Марины, от дружбы с нею, отказаться резко, пусть хоть бы со зла, которое легче выместить на ничем не повинной девушке, нежели на виноватой жене. Он пытался действовать сообразно разуму, а от него требовали неразумных поступков, больше того, не требовали, а ждали, что он догадается сам. А как он мог догадаться, если и не подозревал, какая страшная работа происходит в душе жены…
Окружавшие Нину люди говорили, что Андрей сам виноват во всем, сравнивали мягкость и тонкость Улыбышева с грубостью и нечуткостью ее мужа, рассказывали, как Улыбышев страдает, а она в то же время видела, как муж ее не потерял ни аппетита, ни страсти к работе. Страдания его были столь неуловимы для ее холодного взгляда, что ей проще было думать, что он бесчувствен, и нанизывать еще одно обвинение к тем другим, что она скопила в себе.
Тот выбор, который она однажды уже сделала, став на сторону Улыбышева против мужа, теперь подкреплялся изо дня в день все новыми доводами. Появились советчики — любители вмешиваться в чужую жизнь, а тех, кто пытался удержать ее от неправильного шага, она не хотела слушать. Ведь так приятно считать себя невинной и взвалить вину на мужа. Может быть, только горячая, страстная защита, со слезами, с руганью, с кровной обидой, нанесенной Нине за ее пренебрежение мужем, могла еще толкнуть ее к Андрею. Однако таких защитников у Андрея не нашлось. Зато те, кто так любит сплетничать, судачить, советовать, подталкивать к дурному, вмешиваться в чужие дела, могли свободно делать свое дело, влиять и злорадно посмеиваться про себя, расталкивая в стороны двух молодых и таких еще несмышленых в семейной жизни людей.
Было и еще одно обстоятельство, которое действовало против Андрея в борьбе самолюбий.
Нине никогда не приходилось бороться за что бы то ни было. Всю жизнь она получала все, к чему стремилась, и постепенно у нее выработалась мысль, что у нее есть особое право на все, что ей хотелось бы иметь. Ее родители, жившие в Семипалатинске, трудившиеся там и заслужившие полное уважение горожан за свою бескорыстную работу на благо народа: отец ее был врачом, мать — учительницей, — и не подозревали, что когда-нибудь их метод воспитания окажет пагубное влияние на судьбу дочери. Отец, правда, иронизировал, что они дают своей единственной дочке «пуховое» воспитание, вспоминал, что самому-то ему приходилось очень туго в молодости, когда он, сын крестьянина, пошел учиться. То было в первые годы советской власти, только эта власть и могла дать ему образование. Зато для дочки он не пожалел ничего, лишь бы ее судьба сложилась как можно легче. Ее не приучали к труду, не предостерегали от возможных неудач в жизни, нет, жизнь после войны пришла в норму, были кое-какие лишения, но и они скоро должны исчезнуть, значит, дочери никогда не придется довольствоваться черным хлебом и куском селедки, как приходилось самим родителям, когда еще только начиналось великое строительство нового мира. Так дочку готовили только к тому, чтобы она училась… Чему училась, зачем училась, — не подлежало обсуждению. Их дочь должна была стать высокообразованным человеком, в свое время окончить десятилетку — тут ей поможет мать, потом пойти в институт, — не требовалось даже знать, в какой именно, это было все равно, затем по прошествии определенного времени стать аспирантом. И опять-таки не было никаких сомнений, что она аспирантом станет, — отец мог в крайнем случае помочь ей, — хотя бы и не очень хотел этого. А потом она найдет себе хорошего и тоже образованного человека и выйдет за него замуж. Тут мечты родителей обрывались, так как было не ясно, стоит ли тогда учиться столько лет, но там уж Ниночка будет взрослой и сама решит свою судьбу.
И вот она как раз решала свою судьбу.
Она ее решала впервые. Не тогда решалась ее судьба, когда она выбрала в свои спутники Андрея Орленова. В то время было увлечение, возможно даже любовь, если считать, что любовь может быть и такой слабосильной, чтобы не выдержать ни одного испытания. Тогда она просто вышла замуж. Андрей был, пожалуй, красив: широкая грудь, высокие плечи, прямой нос, большие глаза. Известно, что красота мужчины — понятие относительное. Он был или мог стать ученым, следовательно, на взгляд подруг, это была хорошая партия. Не такая уж отличная, ведь Ниночка могла выйти замуж и за профессора, недаром многие из них поглядывали на нее весьма внимательно. Но дело было в том, что все профессора имели жен, — почему-то у нас никак не устанавливается английская манера — жениться в сорок лет, когда будущее определенно и ясно. А надеяться на развод — это все-таки не очень чистоплотно, да и отношение к новым женам, разрушившим ради собственного благополучия чужую семью, обычно не очень-то благоприятное.
Конечно, не все подруги рассуждали так, но Ниночке нравились именно те, которые, как они говорили, «умели жить». Вот и она научилась жить. Вышла замуж на четвертом курсе института и благодаря этому получила лишний шанс остаться в Москве, так как муж был аспирантом, и ее не могли, конечно, отправить в провинцию, пока он не закончит аспирантуру. Да к тому же Орленов считался вполне дельным аспирантом и в будущем мог стать настоящим ученым и остаться в Москве. Таким образом, у нее оказалось больше шансов и самой впоследствии остаться в аспирантуре. А ведь известно, что лишние годы школярства куда легче прожить, чем начинать самостоятельную деятельность. Ее подруги досконально все это выяснили. Они же и благословили будущую молодую. И даже позавидовали ей, потому что не всякая девушка с хорошеньким личиком обязательно выходит замуж. Иные по многу лет ищут свое счастье, а бывает и так, что красота пропадает, а замужество так и не удается, несмотря на многочисленные опыты…
Следовательно, и тогда ей ничего не пришлось решать самой, самостоятельно. Как вопрос об институте, в котором Нина должна учиться, был решен простой справкой о количестве конкурентов на конкурсе, так вопрос о выходе замуж был решен появлением Андрея и одобрением приятельниц.
Отец и мать Нины начали кое-что соображать в вопросах воспитания только после того, как дочь вышла замуж. Оказалось, что у нее не хватило времени на поездку в родной город, оказалось, что у нее не хватило такта подождать, когда отец и мать возьмут очередной отпуск и приедут порадоваться вместе с нею… Вот тогда-то и возникло у отца словечко о «пуховом» воспитании. К сожалению, было уже поздно что-либо изменить в характере дочери. Были бы у них еще сын или дочь, они бы, вероятно, воспитывали ребенка уже по-другому! Но и молодость прошла, и жизнь близка к концу. Оставалось только вздыхать и недоумевать, как же так вышло, что их милая, чудная, красивая девочка оказалась такой эгоисткой…
Родители Нины рассуждали только со своей крохотной точки зрения, с той маленькой колокольни, на которой они раньше звонили славу доченьке. А Ниночке предстояло еще жить да жить, на ее пути было еще много непредвиденных опасностей, о которых родители побоялись ее и предупредить. Они теперь старались не думать об этом. Куда легче переложить ответственность за ее дальнейшую судьбу на плечи мужа, посылая свои советы и наставления, которым дочь, живя с ними, не следовала. По-видимому, они считали, что мужчина, ставший счастливым благодаря Ниночке, должен быть таким же мудрым и старым, как и они, и знать куда больше, чем они сами знали о ней.
Впервые в своей маленькой и такой уютной и спокойной жизни она думала: что же делать дальше, как жить?
То, что более сильной душе сразу показалось бы предательством — отношение к мужу, — для Нины стало предметом обсуждения не только внутреннего, наедине с собой, но и с посторонними людьми. Так замыкался круг, в центре которого оставалась Нина, пока еще одна, но уже жаждущая сочувствия и помощи, и помощь не замедлила прийти.
Сначала ее навестил Райчилин.
Сергей Сергеевич всегда относился к Орленовой с отеческой нежностью, старался помочь всеми своими силами, а сил и средств для помощи у него было много, и Нина быстро привыкла к мысли, что лучшего друга у нее нет. Тем более ее оскорбляло отношение к Райчилину мужа. Андрей в последнее время иначе как завхозом заместителя директора не называл, безжалостно высмеивал его безграмотность, бахвальство, и Нина тогда, хотя бы для того, чтобы не согласиться с мужем, принималась жалеть Сергея Сергеевича. Она отыскивала тысячи причин, которые оправдывали Сергея Сергеевича, и такое оправдание равносильно было обвинению Андрея в пристрастности, в зависти и добавляло мрачного колорита к его новому портрету. И когда Сергей Сергеевич заговорил о том, как несправедлив Андрей Игнатьевич к ней, как глупо он поступает, предпочитая Нине холодную, как лягушка, полумертвую от астмы Марину Чередниченко, Нина расплакалась. И Сергею Сергеевичу пришлось утешать ее. Он был очень тактичен, он не говорил, что Нина должна отомстить мужу. Нет! Он утверждал прямо обратное, Нина должна простить мужа — наши молодые люди вообще не ценят верности, они избалованы, они развращены самими женщинами. И получалось, что во всем виновата Марина, которая вешается на шею Андрею Игнатьевичу у всех на глазах. По словам Райчилина выходило, что тут есть два выхода: переехать временно в город и наказать Андрея Игнатьевича презрением, пока он сам не одумается и не прибежит с повинной. А что он прибежит, сомнений нет, и Сергей Сергеевич уже обдумал такой вариант. У него есть в городе хорошая квартира, он уступит ее временно Нине. А относительно работы в филиале ей можно не беспокоиться, она может взять расчеты на дом и работать в городе, тем более, что Борис Михайлович сочувствует ей в ее горе и, конечно, с удовольствием заедет к ней, чтобы помочь и проверить расчеты.
Таким намечался первый выход. О втором Нина не спрашивала. Она и сама понимала, какой он, этот выход. Тем более, что Райчилин не жалел красок, описывая страдания Бориса Михайловича. Улыбышев так удручен всей историей, когда его нежное, чисто рыцарское поклонение истолковано как самое вульгарное ухаживание… Он сейчас на пути к успеху… Он и раньше зарабатывал тысячи, а теперь станет получать… Единственно, чего ему не хватает в жизни, — это милой супруги. Она так нужна, чтобы вести его широко открытый дом, принимать его знаменитых друзей… О, он полная противоположность Андрею Игнатьевичу. Сказать об Орленове плохое нельзя, из него будет хороший ученый, будет! Но как он груб и неуживчив! А Борис Михайлович…
С того дня Райчилин приходил каждый вечер. Два раза он вывозил Орленову в город. Первый раз показывал свою городскую квартиру, второй раз на свидание — в городе их ждал Улыбышев. Улыбышев со стесненным сердцем признался, что не хочет появляться на острове, чтобы не возбуждать неприязни Андрея Игнатьевича, да и испытания в поле приближаются. Но он так хотел увидеть Нину Сергеевну… И Нина не только простила ему давнюю сцену, когда он так грубо говорил с нею при Андрее, но и поняла, что тогда Улыбышев поддался чистому и благородному порыву души, вызванному гневом, когда муж так несправедливо обижал ее.
Однако они ничего не решили. Нет, нет, они даже не говорили о возможном решении. Просто Нине было приятно сочувствие Улыбышева и Райчилина, она начала ощущать, что мир ее не так уж узок, как ей казалось несколько дней назад, и приобретать уверенность, что ей всегда помогут. А наказать Андрея было необходимо, хотя бы потому, что его глупая ревность показывала — стоит подчиниться ему, и тогда Нину ждет самая мрачная жизнь. Если же она сломит дурацкую ревность мужа, заставит его прийти с повинной, тогда все будет хорошо. Андрей никогда больше не посмеет ссориться с нею и будет вечно следовать законам, которые она установит.
Живя своим внутренним спором, она и не заметила, как далеко ушла от Андрея. Сергей Сергеевич продолжал навещать ее или вызывал в кабинет Улыбышева, в котором расположился как настоящий хозяин. И теперь ей уже не досаждало, если он начинал запросто сравнивать мужа с Улыбышевым и оказывалось, что Улыбышев выше и лучше. Ее только смешило, когда Райчилин, покачивая головой, говорил: «Вышли бы вы, Нина Сергеевна, за Улыбышева, ей-богу! О чем тут раздумывать?»
Так постепенно она подходила к выбору, хотя, в сущности, она уже выбрала, только еще не сознавалась себе в этом…
3
Испытания прибора заканчивались. Последняя серия их должна была показать, какие помехи могут влиять на его работу. Тогда испытатели обычно сознательно стараются убить свое детище, создавая самые невозможные условия, в которых прибор должен действовать. У них есть даже особое название для подобных испытаний: «Прибор в руках дурака…»
Андрей и Марина пытались сжечь прибор, пропуская через него самые сильные импульсы, они создавали толчки, которые вряд ли выдержал бы и трактор, где должен находиться прибор, они стреляли по нему молниями, а затем снова садились к пульту и по очереди пробовали включать и выключать трансформаторную станцию на расстоянии 800 метров.
Это было напряженное время, и Орленов забыл о домашних неприятностях, как забыл и о музыке, которая слышалась ему в голосе Чередниченко. Да и голос девушки изменился. От постоянного напряжения, от боязни, что их труд может пойти в архив, как одна из неудачных попыток, оба они охрипли, оба забыли о себе и своих сложных отношениях, помня только о том, что в каждом опыте возле твоего плеча есть плечо товарища, на которое можно в случае чего опереться…
Как раз в это время и состоялся обещанный уже давно визит руководства.
Улыбышев не приехал. Он направил в лабораторию Райчилина.
Прошло так много времени с того дня, когда Райчилин обещал навестить лабораторию, что испытатели забыли о нем. Пол, стол, тщательно вымытые тогда Мариной, были снова засыпаны стружками, обрезками меди и свинцовым блеском, возле небольшого токарного станка стояла лужа масла. В последние дни работникам лаборатории некогда было оглядеться вокруг. Они и сами-то были не бог весть как хороши. Орленов забывал побриться, а Нина давно уже перестала напоминать ему, что пора переменить сорочку и выбить пыль из костюма. Она все это время как бы и не жила дома. Когда он возвращался, она уже спала или лежала без света в запертой спальне, а когда он вставал, ее уже не было, и только горячий кофейник да приготовленная к завтраку булка, масло, сыр напоминали, что она еще существует. Марина Чередниченко выглядела не лучше. Халат ее был прожжен кислотой, руки покрылись ссадинами, ожогами, лицо в масляных пятнах. Но ни тот, ни другая не замечали этого до тех пор, пока однажды не раздался настойчивый, требовательный стук в дверь лаборатории.
— Начальство! — шепнула Марина, и они вдруг увидели один другого.
Такое внезапное видение бывает нестерпимо ясным. Они взглянули друг на друга и расхохотались, не торопясь открыть дверь. Затем она умоляюще кивнула в сторону двери, за которой опять послышался дробный, сердитый стук.
— Придумайте что-нибудь, чтобы задержать инспекцию! — шепнула она. — Мне надо хоть умыться и причесаться!
Орленов крикнул:
— Подождите минуту, я выключу ток! Неторопливо подойдя к двери, заслоняя широкой спиной Марину, бросившуюся к умывальнику, он приоткрыл ее и выглянул в щель. Перед дверью стоял Райчилин.
Сергей Сергеевич выглядел начальственно и покровительственно. Однако он не торопился войти в лабораторию. Тогда Орленов вышел к нему.
— Почему не соблюдаете технику безопасности? — спросил Райчилин. Он умел вдруг делаться неприятно строгим, как будто начисто вычеркивал старое знакомство, имя, отчество и фамилию стоящего перед ним подчиненного. Он и смотрел на Орленова так, будто видел его впервые. И голос у него был скрипучим, сухим, словно звуки, издаваемые им, терлись один о другой, как деревья в лесу при ветре. — Почему над дверью лаборатории отсутствует красный сигнал: «Включен ток»? А если кто-нибудь нечаянно войдет?
— Дверь всегда закрыта на ключ, — мягко ответил Орленов, прислушиваясь к плеску воды. «Кончила ли Марина свои приготовления?»
— Сигнал поставить! — безапелляционно заявил Райчилин. Затем он протиснулся мимо Орленова в дверь и встал на пороге, расставив ноги, словно боялся упасть.
Было смешно видеть, как он трусит. Он боялся всего — проводов, приборов, кабеля, включателей — и стоял так, словно показывал, что его дальше не заманишь. Он — стреляный воробей и знает, что может случиться с человеком, если тот шагнет за положенный предел.
— Почему дефицитные материалы валяются без призора? — спросил он голосом чревовещателя, рождавшимся как будто где-то в утробе и совсем не похожим на его обычный веселый, частый говорок. Орленов даже вздрогнул, хотя Марина привычно любезно улыбалась Райчилину, как будто не замечая, что он совсем не тот, каким они его обычно видели. Она успела вымыть лицо и сбросить халат и выглядела вполне прилично, чего нельзя было сказать о самом начальнике лаборатории.
— Испытания закончены, Сергей Сергеевич,— почтительно ответила Марина, — и завтра мы сдадим все излишки материалов обратно на склад.
— Закончены? — строгое лицо Райчилина приобрело иное выражение, которое проступило внезапно, словно с портрета смыли подрисовку. В нем появилась какая-то хищность, стремительность, как будто Райчилин готов был кинуться к прибору, обхватить его обеими руками и забрать его немедленно.