Ночью он попытался позвонить Улыбышеву, чтобы узнать, где Нина. На звонок никто не ответил: по-видимому, директор покинул остров. За стеной слышались тихие голоса Орича и Велигиной, и Андрей понял: они со страхом прислушиваются к тишине, которая давит и оглушает в той комнате, где еще так недавно все жило, смеялось, трепетало. Тогда он поднялся, походил, попытался даже что-то насвистывать, но бросил на полутакте. Если он хотел успокоить соседей, так достаточно и того, что они слышат его шаги, значит он еще жив.
Пройдя в свой кабинет, он лег, не раздеваясь, на уже привычную для него тахту и снова затих. Да, он уже привык спать один, думать один, работать один, но втайне еще надеялся, что Нина вернет ему свою душу и все наладится… И вот все кончилось! Отныне ему остается только одиночество. Нет, не раздуть угасшие головни того большого огня, который когда-то бушевал в его сердце…
Утром, измученный, невыспавшийся, он побрел на работу. Ничего интересного и важного в мире больше не было. Оставалось только держаться за свое дело, как утопающий держится за обломок мачты. Держится не потому уже, что еще надеется спастись, а потому, что не может выпустить обломок, — руки свело судорогой. Даже и утонуть трудно, пока не иссякнут последние силы.
Андрей и сегодня не замечал людей, не видел их сожалеющих взглядов или усмешек. Встречные представлялись ему тенями, которые проскальзывали мимо, не оставляя следов в сознании. Это, впрочем, к лучшему. Он остановился перед дверью лаборатории. Здесь обычно уже слышался голос или пение Чередниченко. Сегодня ее в лаборатории не было. Ах, да, она ушла сдавать ветростанцию! Впрочем, и это к лучшему. Вряд ли он сумел бы скрыть от проницательного взгляда девушки свои переживания, а показать их — значит увидеть сострадание в ее глазах. А он пока еще не искал сочувствия, оно становится нужным тогда, когда человек уже начинает поправляться от боли. Вот почему на похоронах посторонние стараются не говорить об умершем. В первые мгновения горя чужое вмешательство кажется грубым, бестактным, оно вызывает даже озлобление, потом его принимают с благодарностью.
Андрей открыл дверь, и воспоминание о том, что когда-то шаг через порог вызывал в нем чуть ли не благоговение и уж во всяком случае необыкновенную радость и сознание гордой самостоятельности, еле шевельнулось в опустошенной душе. Пожалуй, он уже никогда не переживет этого волнующего чувства: ты пришел в свою лабораторию, ты будешь заниматься тобой любимыми и тобой продуманными проблемами! А теперь и здесь для него все было пусто, ложно, как будто он вернулся сюда стариком. Воспоминания о прошлом еще хранятся в душе, но ощутить их уже не можешь…
Внезапно он вспомнил, что осталось нечто важное в жизни, чего он не успел сделать. Сегодня он должен пойти в обком! Как бы ни встретили его там, что бы ни придумал Улыбышев для своего спасения — пусть он даже растрезвонит всем и каждому, что его преследует обманутый муж,— Андрей пойдет! Это будет его последним делом здесь. Потом он может покинуть остров, может даже уйти из института, никто, наверно, не станет удерживать его. Разве что Башкиров пособолезнует, но он ведь так занят своей работой, что может и не вспомнить о нем.
Орленов шагнул в лабораторию и удивился, что листы меди, аккуратно составленные вчера Мариной вдоль стены, упали на пол — один даже сполз к самой двери… Еще шаг… В то же мгновение внезапный удар молнии пронзил его тело от пяток до волос. Он хотел что-то крикнуть и, не успев, начал падать вперед, как падают убитые во время атаки. Умирая, он все еще чувствовал безумную боль умирания. Окостеневшие руки его во что-то уперлись и словно сломались, а он еще жил. Если бы он знал, что от молнии умирают так долго!
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
1
Чередниченко зашла за Верой в семь часов утра. Сегодня она особенно торопилась, ей не хотелось опаздывать к началу работы в лаборатории. Орленов был слишком плох, чтобы оставлять его одного.
— Как он? — спросила она, едва Вера вышла на ее осторожный стук.
— Не спал всю ночь, — ответила Вера. Глаза у нее были красные, словно и она в эту ночь не спала.
— Идем скорее! — нетерпеливо сказала Чередниченко.
Вера как будто поняла ее беспокойство. Они оставили Орича еще в постели и пошли на ветростанцию.
Они тоже не замечали красоты утра. Обе молчали: Марина — потому, что боялась заговорить о трагедии Орленова, Вера — по привычной молчаливости. О том, что Нина решила оставить Орленова, она знала уже давно и хмуро следила за развитием неприятных событий. Ей было жаль Андрея, но еще больше жалела она Нину. В конце концов, Андрей мог поступиться перед Улыбышевым, его правдоискательство было похоже на истерию. Она не очень разбиралась в технической стороне спора, но Орленов ведь не отрицал важности идеи, которую пытался воплотить Борис Михайлович. Значит, можно было и не спорить так круто, особенно, если в спор ввязалась жена. Орич, например, никогда не спорит с Верой. Конечно, и он упрям, как все мужчины, — это Вера поняла, когда столкнула его с Орленовым и чуть не поплатилась за это. Тогда Орич не разговаривал с ней два дня. Но тем правильнее ее принцип, что худой мир лучше доброй ссоры.
Они довольно быстро добрались до холма, где стоял ветряк, однако передача заняла больше часа. Вера была пунктуальна до придирчивости, она хотела уяснить, в каком порядке проводить наблюдения, чтобы потом Марина смогла извлечь пользу из ее работы, и как Марина ни торопилась с официальной частью, выбралась она с ветростанции только после восьми часов. Орленов, должно быть, уже приступил к работе. Но как он сможет сегодня работать?
Марина сбежала с холма. Если бы не астма, она, вероятно, пробежала бы во весь дух недлинный путь до лаборатории. Но ей пришлось замедлить шаги, сердце стало стучать угрожающе. Как нехорошо все это вышло! Надо же было Райчилину назначить передачу как раз тогда, когда ее помощь необходима Андрею! Отдышавшись немного у входа в здание, она привела в порядок растрепавшиеся волосы и взялась за ручку двери.
Дверь лаборатории не была на замке, как обычно. Так она и знала! Конечно, Орленов не в себе! Никогда он не позволил бы оставить дверь открытой. Что он делает? Наверно, сидит, уставившись в одну точку, а вокруг бушуют токи, бесцельно растекаясь по проводам и кабелю. Хорошо еще, что вчера она включила свой предохранитель и если Андрей не отъединил его, то в лабораторию поступает ток напряжением не больше ста — ста пятидесяти вольт.
Она открыла дверь и пошатнулась, хватаясь за косяк. Затем раздался ее пронзительный крик, которого сама она не слышала и не поверила бы, что какой-нибудь человек может кричать с таким выражением ужаса. Где-то захлопали двери, кто-то спросил:
— Пожар?
Другой голос крикнул, чтобы выключили ток в здании,— Марина ничего не слышала. Она все еще держалась за косяк и смотрела на мертвое тело, лежавшее перед ней лицом вниз на медном листе, под который, струясь и извиваясь, предательски проползал маленький, тонкий обнаженный провод…
Когда за спиной ее затопали шаги, она, не оборачиваясь, тихо сказала:
— Орленов кончил самоубийством… Сначала она произнесла эти слова и потом только осознала их. У нее было странное ощущение, что все ее тело одеревенело, что она не сможет сдвинуться с места, между тем внешне она казалась спокойной. Вероятно, так бывает с человеком, которому врачи сказали, что он скоро умрет. Она тоже знала, что скоро умрет. Ей незачем жить. Раньше она знала, что рядом существует человек, которому она никогда бы не сказала, как любит его, но она могла дышать с ним одним воздухом, могла видеть его, слышать его голос, ворчливый или добрый, улыбаться его остротам, горевать его горестями. Уход жены от него ничего не менял. Она все равно не осмелилась бы сказать: «Я могу заменить вам друга, жену, любовницу». Она слишком больна, чтобы навязывать другому заботу о себе. Но, может быть, он не стал бы прогонять ее из лаборатории, может быть, она сумела бы стать настолько полезной, что и дальше они работали бы вместе. И если бы он покинул остров, она нашла бы мужество последовать за ним, конечно без его ведома, устроилась бы на работу туда же, где стал трудиться он. И вот теперь все кончено…
Как же случилось это с Орленовым? Очевидно, он ступил на лист, к которому подвел ток, был отброшен ударом и, падая, задел рукой выключатель. Для чего ему понадобилось подводить ток к листу, когда он мог просто прикоснуться к оголенному проводу? Это было неясно. Может быть, мозг, затуманенный мыслью о смерти, подсказал излишнее действие, как некоторую отсрочку? Может быть, он ждал, пока придет Марина, может быть, он потому именно и умер, что она опоздала?
А что он делал в лаборатории перед смертью? Она не видела никаких следов работы. Приглядевшись к полу, она заметила на нем тончайший след пыли, которая всегда оседает к утру после охлаждения воздуха в рабочих помещениях. Там, где лежала правая рука Орленова, остался даже след на пыли — рука конвульсивно двигалась, пока он умирал. Она перевела взгляд на пульт. Да, он даже не отключил ее предохранитель или не заметил, что сила тока ограничена… А вот еще странное… Нет, страшное — он не сделал даже шага в лабораторию, когда попал под ток, ведь на полу нет его следов!
Кто-то грубо отстранил ее, намереваясь войти в комнату. Она оглянулась. Это был Райчилин. Следом за ним шли начальник отделения милиции и врач. И вдруг Марина решительно протянула руку, преграждая вход.
— Это убийство! — громко сказала она. Вне ее воли в голосе прозвучало нечто торжественное, как будто этими словами она снимала оскорбительное подозрение с Орленова. Нет, он не мог кончить самоубийством! Он был сильный человек, такой, какого она только и могла любить. Не нытик, не трус, не истерик! У него было в жизни много дел, кроме личных! Что из того, что от него ушла жена? У него была наука! Был нерешенный спор! Он не мог кончить самоубийством! Да, его убили! И это снимало оскорбительные подозрения с него! Он умер как солдат на посту!
Лицо Райчилина поразило ее. У заместителя директора вдруг отвисла нижняя губа и лицо стало похоже на маску. Начальник милиции и врач выдвинулись вперед, оглядывая комнату. Врач наклонился и приподнял руку Орленова. С минуту он стоял согнувшись, отвернув лицо, славно прислушивался к чему-то, потом быстро выпрямился.
— Его еще можно спасти! —торопливо сказал он. — Это типичный несчастный случай. Но никогда бы я не поверил, что человек, какую-то долю секунды побывавший под напряжением в две тысячи вольт, останется жить!
— Напряжение было ограничено! Тут было всего полтораста вольт! — звонко сказала Марина.— Убийца не знал, что ток ограничен! Вы видите, Орленов наступил на лист и замкнул подведенные под лист провода. И ток был включен раньше, чем Орленов открыл лабораторию!
— Что вы говорите! — закричал Райчилин. — Я сам видел, я вчера еще предупреждал, что вы не соблюдаете правил техники безопасности! Эти листы так и валялись на полу…
— Перед дверью? На оголенных проводах?
— Не знаю, не знаю! Он вчера был в отчаянном настроении. И Орич говорит, что он не спал всю ночь… Если доктор считает, что это несчастный случай…
— А вы уже собираете свидетельские показания? — спокойно спросила Марина. — Что для вас удобнее? Несчастный случай или самоубийство? И то и другое — очевидно! Ну, а я утверждаю, что это убийство! И прошу вас, — она резко повернулась к начальнику милиции, — записать мое показание…
— Вас вызовут, — холодно сказал начальник. — А пока посторонитесь, тело надо вынести…
Она вскрикнула, когда Орленова перевернули. Черное, словно обожженное, лицо. Потеря гибкости в суставах. Выносили не человека, а труп. И нельзя было поверить врачу, что он еще хранит в себе какой-то остаток жизни.
Лабораторию закрыли. Начальник милиции пошел в соседнюю комнату звонить по телефону, он хотел сохранить в лаборатории полную картину того, что в ней произошло.
Вскоре пришел фотограф. Он долго снимал лабораторию, медный лист на полу, предательские провода, предохранитель на пульте. Затем появился следователь.
Он допросил сотрудников, пришедших в здание раньше Орленова: выяснял, кто видел начальника лаборатории, как он себя чувствовал, как выглядел? Потом пригласил Чередниченко.
Лаборатория, превращенная в следственную камеру, вызывала в Марине Николаевне злое желание мести. Здесь Марина работала, здесь работал он. И здесь он умер. Она не верила, что его еще можно спасти. В юности, живя в деревне, Марина видела погибших от ударов молнии. Тогда, по старому знахарскому способу, пораженных людей закапывали в землю, веря, что целебная сила земли спасет человека, «оттянет» электричество. Орленова в эти минуты пытались спасти в городской больнице какими-то усовершенствованными методами. И Марине хотелось быть там, видеть его, услышать, может быть, его последнее слово, последний вздох. Пусть этот вздох будет обращен к ней, если его покинула жена…
— Как убийца мог выйти из помещения, если он подстроил такую ловушку? — спросил следователь.
Это был молодой человек с гладко зачесанными волосами, с темными усиками. Марина подозревала, что он знал об электричестве ровно столько, чтобы без страха включить настольную лампу, и злилась, что такой неосведомленный человек должен разобраться в столь сложном и зловещем деле. Она упрямо тряхнула головой.
— Медный лист был положен углом к двери. Убийца, подведя провод и включив ток в ловушку, мог выйти, держась за косяк, как бы, например, проходя между лужей и забором. Около двери было достаточно места, чтобы поставить ногу.
Следователь раскрыл папку — у него уже было «дело» с какими-то бумажками в нем,— долго смотрел на что-то, не показывая ей, потом вдруг сказал:
— Может быть, вы и правы. Смотрите!
Он положил перед ней фотографию. «Уже успели проявить!» — неожиданно одобрила она работу следователя. На фотографии она увидела то, что запомнила с такой же фотографической точностью. Лист меди, лежащий на нем человек, косяк двери, узкое пространство пола около нее, куда можно было поставить ногу. Между тем следователь, перебирая бумаги, мимоходом спросил:
— Орленов знал, что поставлен предохранитель?
— Он должен был увидеть его! — воскликнула она. — Но к чему этот вопрос? Неужели вы думаете, что он сам сделал это?
— Если он выживет, мы все выясним… — холодно ответил следователь. — И прошу вас, не распространяйте больше вашей версии об убийстве! — Увидев, как изменилось ее лицо, он пошутил: — Напугаете всех, никто не захочет работать… — И так как она не приняла его шутливого тона, сухо добавил: — А вы хотели бы, чтобы возможный преступник скрылся до того, как его изобличат? Вы и так наговорили при всех слишком много…