Следователь, прощаясь, кивнул головой:
— Вот так, товарищ Чередниченко! Спокойнее!
И она вдруг поняла, что он не так уж молод и не так уж беспомощен…
В коридоре ее ждали Велигина, Орич, Райчилин. Они должны были тоже ответить на вопросы следователя. Райчилин взглянул на нее вопросительно. Она с трудом ответила:
— По-видимому, действительно произошел несчастный случай…
— А я думаю — это самоубийство! — строго сказал Райчилин.
Марина чуть было не взорвалась снова, но следователь в это время вышел, чтобы вызвать следующего свидетеля. Она увидела упрямое выражение в его светло-серых глазах, напоминавшее, что она не имеет права помогать возможным преступникам своими подозрениями, и низко склонила голову.
— Я не верю, но… все может быть…
Райчилин улыбнулся своей победоносной улыбкой:
«А что я говорил!» — и, подчиняясь знаку следователя, прошел с ним. Орич и Велигина потрясенно молчали.
— Она знает? — спросила Марина.
— Нет, — сказал Орич. — Улыбышев увез ее из города, как только ему позвонили. И не захотел видеть Андрея. Выживет ли он? Bepa только покачала головой:
— И зачем мы оставили его одного!
Она не должна была говорить это. У Марины задрожали плечи, и она, еще ниже опустив голову, пошатываясь, пошла по коридору к выходу…
Когда она добралась до больницы, ее не пустили. Орленов находился на грани смерти. Кто-то пытался спасти его, а она ничем не могла помочь. Цветы, которые она принесла, должно быть, выбросили, как только она перешагнула обратно порог больницы.
Весь вечер Марина проблуждала по городу возле больницы, сама похожая на умирающую, так что встречные пугливо отшатывались от нее. Это был самый тяжелый из дней ее жизни. И много позже Марина так и не смогла вспомнить, как она вернулась на остров, что было с нею в другие часы обреченной бездеятельности, тоски и ожидания. И только потом она поняла, какое предательство совершила тогда, забыв, что у Андрея, жив он или умер, были еще дела в жизни, оставленные ей в наследство.
2
Известие о том, что Орленов покушался на самоубийство и едва ли выживет, потрясло Бориса Михайловича и напугало его. Это было уже нечто очень опасное в той цепи обстоятельств, которые он выковал сам или предвидел до их появления. Райчилин, передававший ему по телефону страшное сообщение, уловил испуганное молчание своего шефа и сердито сказал:
— Вы забываете, что для вас это лучший исход! Умнее он не мог поступить! Ведь на сегодня вас вызывали в обком партии…
— Голубчик, пойдите туда один! — плачущим голосом попросил Улыбышев. — И как я скажу об этом Нине Сергеевне?
— А ей и не надо ничего говорить! — не скрывая своей злости, ответил Райчилин.
Он сидел в кабинете Улыбышева на острове. Шеф находился в городской квартире, которую Сергей Сергеевич сам подготовил для его медового месяца. «Этот хлюпик даже не понимает, как шикарно изменились обстоятельства в его пользу, — думал Сергей Сергеевич. — Орленова нет, а без него ни Пустошка, ни Марков не посмеют продолжать борьбу. Теперь корабль Улыбышева крепок, паруса наполнены ветром, только веди его к надежной гавани! А он, кажется, готов даже штурвал своего корабля передоверить другому…»
Однако пышные сравнения, которым Сергей Сергеевич научился у того же Улыбышева за три года совместной работы, сейчас не радовали. Он слышал прерывистое, учащенное дыхание шефа, слышал его молчание и готов был швырнуть трубку. Но позволить себе это он не мог. Надо было настойчиво внушать Улыбышеву, что ему делать, раз уж штурвал доверен Сергею Сергеевичу.
— Вы можете помолчать несколько дней? — грубовато сказал Райчилин. — Я не думаю, чтобы вашу новую подругу интересовали дела покинутого мужа. Уж если она и спросит, так только из вежливости. А вы можете ответить, что он закончил свой прибор… Кстати, он его действительно закончил, и завтра я передам его в производство…
— А как же обком?..
— Хорошо, я пойду сам, только вам придется, хотя бы для приличия, оставить вашу курочку и уехать сегодня же в колхозы. Причину найти не трудно. Вызов не застал вас, вы были в пути, только и всего!
— Хорошо, хорошо, я уеду! — с облегчением в голосе сказал Борис Михайлович.
Райчилин понял: директор так боится сказать Нине о самоубийстве Орленова, что убежит из города немедленно.
— А, черт с ним! — Райчилин швырнул трубку на рычаг, не заботясь о том, все ли сказал ему шеф.
А Улыбышев, держа в руке противно пищащую трубку, думал, как же он попал в столь большую зависимость к своему скромному помощнику?
События последних дней нагнали на него странную робость. Даже победа над Ниной не давала радости. И вдруг еще — самоубийство!
Измученный неясными подозрениями и злобой на Орленова за то, что тот «сделал это» только для того, чтобы доставить неприятности ему, Улыбышеву, Борис Михайлович был даже рад выехать в колхозы. Райчилин, несомненно, найдет нужные слова, чтобы объяснить его бегство приличным образом. Для себя же он оправдание нашел быстро: он не любил покойников, никогда не ходил на похороны, обойдутся без него и на этот раз. А если он в чем-то и виноват перед покойным, так сама трусость Орленова, — а иначе самоубийство воспринять нельзя, — вполне оправдывает действия такого сильного человека, как Борис Михайлович Улыбышев. Но Нину он не оставит, неизвестно, как она поступит, если вдруг узнает о смерти мужа. И в половине дня Борис Михайлович вместе с Ниной ехал в дальнюю дорогу, нетерпеливо гоня машину, как будто там, куда он стремился, его ждало полное успокоение.
Отправив директора, Райчилин почувствовал себя свободнее. Присутствие шефа было опасно. С характером, склонным к истерии и самообвинению, Борис Михайлович мог наговорить черт знает что и погубить все дело. Самоубийство Орленова, которое было так на руку Сергею Сергеевичу, для Улыбышева могло стать роковым. Кто знает, не отказался ли бы шеф от своей затеи с трактором под влиянием этого возбуждающего события? И Сергей Сергеевич со спокойной душой и уж, конечно, с большим умением принялся вершить дела филиала…
Прежде всего он позвонил в больницу. Сведения были неутешительны: Орленов был еще жив, но никакой надежды на спасение его не было. Прилично повздыхав в трубку, Райчилин позвонил Горностаеву и попросил его навестить больного от имени общественности, как только Орленов поправится, а если он умрет, то подумать над тем, как его прилично похоронить. Он с удовольствием выслушал возмущенную реплику Горностаева: «Не вы ли с Улыбышевым помогли ему придумать это идиотское самоубийство?» — и положил трубку. То, что версия о самоубийстве распространялась по острову, было полезно для дела. Человек, павший столь низко, что покушается на самоубийство, всегда вызывает возмущение. Вот и Горностаев возмущается поступком Орленова, значит в обкоме секретарь парторганизации не поддержит критику Орленова и его друзей в адрес создателей трактора. Представление о тракторе как о своем детище окончательно растрогало Сергея Сергеевича, и он с удовольствием попросил подобрать ему данные об испытаниях машины, чтобы показать их Далматову.
Райчилин сидел в просторном кабинете директора, с удовольствием замечая, как почтительны к нему подчиненные, и сознавая, что, в сущности, у него теперь больше прав на этот кабинет, чем у Бориса Михайловича. Кем был бы Улыбышев без его помощи, тонких советов, дружеского участия? Жалким изобретателем-неудачником! Не будь Орленова, нашелся бы другой критикан, Улыбышев не умеет обезвреживать людей. Для этого надо обладать сильным характером, высоким знанием интриги. А Борис Михайлович вел себя как мальчишка! Отбить жену у ближнего своего, на это он еще способен, а защитить самые кровные свои интересы — он еще мальчик! И Сергей Сергеевич с чувством собственного достоинства подумал о том времени, когда именно он станет здесь настоящим хозяином. До этого назначенного им самим срока осталось уже немного.
В самом деле, кто из его знакомых мог совершить такую блестящую карьеру? Никто! Они по-прежнему оставались мелкими хозяйственниками, снабженцами. А он? Да если его пиджак украсит золотая медаль, он станет недосягаемым! А что медаль может скоро оказаться на его груди, теперь уже ясно. Осталось только провести испытания тракторов в полевых условиях, разрекламировать их, и тогда…
Райчилин потянулся, выпячивая грудь. Он знал, как произойдет награждение премией, недаром он любил расспрашивать удостоенных этой чести людей. Что же касается того, имеет ли он право на высокий знак отличия, тут сомнений не было. Случалось и раньше, что премии делились между автором и его помощниками, которые заслужили награды, пожалуй, меньше, чем заслужил Сергей Сергеевич. Деньги ему не нужны, ему важен только почет. Потом, когда он провернет дырку в пиджаке, будет уже поздно спрашивать, по какому праву получил он медаль? Ради такого будущего можно потрудиться и не столько!
Мечтания Райчилина нет-нет перебивала одна неприятная мысль: а что, если Орленов, вопреки всем его предположениям, выздоровеет? Он не очень отчетливо понял слова Чередниченко о предохранителе, который был подключен к пульту управления. Конечно, досадно будет, если самоубийство Орленова окажется неудачным. Как ни жаль этого талантливого человека, но было бы лучше, если бы он умер, не причиняя никому хлопот. Но если он все-таки, вопреки всем предположениям, выздоровеет, то и тогда это никому не повредит. Не все ли равно, было ли самоубийство или несчастный случай? А пока он будет находиться между жизнью и смертью, Сергей Сергеевич уйдет сам и уведет Улыбышева так далеко по пути успеха, что их не догнать…
Он поморщился немного — собственный цинизм не доставлял ему большого удовольствия. Однако, если на тебя нападают, ты должен защищаться, и уж тогда выбирай такое оружие, которое может поразить противника. Распускать нюни, как делает Улыбышев, ни к чему!
Это утешительное сравнение придало Райчилину новые силы, и он, взглянув на часы, не спеша отправился домой, чтобы успеть пообедать и переодеться. Он хотел быть сильным и должен был казаться таким.
3
Письмо Орленова и Пустошки было одним из тех неприятных сигналов, которые не вызывают сочувствия. «Ученые что-то не поделили!» — так охарактеризовал это письмо докладывавший Далматову инструктор обкома.
Так как в письме порицалось и опровергалось то, что вызывало большой интерес у всех жителей города, то инструктор был склонен к тому, чтобы заранее объяснить нападки на Улыбышева простой завистью. Но Далматов невольно вспомнил одного из авторов письма, молодого ученого, с которым он разговаривал однажды и доклад которого, полный такой влюбленности в науку, слышал.
Было не похоже, чтобы такой человек мог оказаться завистником. В его жалобе следовало разобраться немедленно. Славы у Бориса Михайловича Улыбышева, на трактор которого нападал в своем письме Орленов, не убудет, а всякие раздоры надо гасить сразу, потом и пожарная команда не поможет.
Инструктор пожал плечами по поводу того, что секретарь обкома беспокоится из-за какой-то мелкой драки между учеными. Готовя совещание, он не мог отделаться от чувства раздражения: какими только мелочами не затрудняют первого секретаря! И вот из-за неприязни к самому делу, из-за того, что до инструктора уже дошли слухи, будто Орленов затеял всю историю из ревности, он поторопился сбыть дело с рук как можно скорее. Все его сочувствие было на стороне Улыбышева уже потому, что Улыбышев крупнейший ученый в городе, а Орленова никто не знал, и потому еще, что Улыбышев собирался прославить их область, тогда как автор заявления унижал этого выдающегося ученого.
Если бы кто-нибудь упрекнул инструктора, что он подошел к жалобе формально, он был бы искренне удивлен. Нет, он сделал все, что от него требовалось. Он даже сам спросил у Бориса Михайловича, кого тот желает пригласить на совещание, записал имена Подшивалова, Райчилина, Горностаева, Возницына и выписал каждому из них пропуск. Он позвонил и Орленову и Пустошке, вот только когда какой-то Марков прислал телеграмму с просьбой о вызове, то не ответил ему, но людей и так уже было вызвано достаточно.
В назначенный час приглашенные явились. Не было только главных участников спора — Орленова и Улыбышева. Инструктор пришел к окончательному выводу, что вся эта история не стоит выеденного яйца. Каждый из пришедших держался особняком. Даже Горностаев, секретарь партийной организации филиала, сидел наедине с какой-то своей грустной думой, покусывая висячий чумацкий ус.
Вот проследовал Райчилин с печально-таинственным видом, прошел Возницын, с таким недовольным лицом, словно его оторвали от решения мировых проблем. Последним появился какой-то меднолицый, шумный великан, так отличавшийся от бледных горожан, что все оживились, шепотом спрашивая, кто это такой и как он попал на заседание?
Оказалось, что это председатель колхоза «Звезда» Мерефин.