Теперь Нина смотрела с удивлением и страхом. Перед ней был совсем не тот Андрей, какого она знала, властью над которым тешила свое самолюбие. В постели полулежал больной, но жестокий человек. Она видела, как напряглись все его мускулы, как будто он готовился сейчас же встать и бежать куда-то. Она даже знала куда: догонять Улыбышева, как будто тот был преступником. А она-то думала своим вмешательством помочь новому мужу. Орленов так бесил Улыбышева, что она сама предложила сделать еще одну попытку добиться их примирения.
— Почему ты ушла к нему? — вдруг спросил Андрей.
— Замолчи!— вскрикнула она. Но, вместо того чтобы молчать самой, заговорила страстно, гневно: — Он лучше тебя. Он шире, умнее! Ты был и остался однобоким человеком, тупым и завистливым. А он пытается помочь тебе! Он сильный, большой, крупный! Он… он…
И вдруг Нина заплакала.
— Да, слезы — это аргумент! — сказал Андрей сухо, И Нина вдруг поняла, что все кончено. Все кончилось не тогда, когда она ушла в припадке своего справедливого гнева, не тогда, когда он чуть не умер. Как бы он теперь ни притворялся и ни уверял, что то был просто несчастный случай, она-то знала, что была попытка самоубийства, и даже гордилась этим — не из-за каждой женщины мужчины стреляются! А теперь ее слезы больше не трогают его. Он сух, спокоен, он смотрит на нее, как смотрел бы врач!
О, какую непоправимую ошибку она сделала! Зачем она ушла к Улыбышеву, а не перешла, скажем, к Вере, пока бы все уладилось. Андрей, наверно, не стал бы так жестоко ссориться с Борисом, Борис не нервничал бы, не обвинял бы ее в том, что из-за нее у него в самый ответственный момент жизни началась бесполезная и бесцельная вражда. Сейчас она чувствовала себя ничтожным, хрупким камешком, затертым между двумя катящимися ледяными глыбами. Они растирали ее, дробили, несли, как ледники несли и дробили те камни, что теперь показывают их пути в виде моренных отложений. Вот ее судьба в этой борьбе!
— Ты… Ты злой и жестокий человек! Из-за меня ты готов убить Улыбышева!
— Это он готов убить! — усмехнулся Орленов. — И вовсе не из-за тебя. Ты! Что сказать о тебе? Ты допустила ошибку… Ты стала оружием в его руках, А оружие берегут только до той поры, пока им можно наносить удары. Если оно не нужно, его бросают…
Он говорил тихо, совсем не жестоко, а скорее раздумчиво, и было в его словах что-то такое, от чего она побледнела. Не от обиды, нет, а от страха. Что-то похожее на прорицание или на угадку было в его словах. Ведь верно — не стал ли Борис в последнее время более требовательным и сухим? Ей казалось, что он сердится из-за того, что Орленов мстит ему за нее, но вот Андрей говорит…
Она побоялась досказать себе то, на что намекал Андрей. Ужасный страх, страх за себя, за свое счастье, за свое новое чувство овладел ею. Она порывисто вскочила на ноги.
— Замолчи! Ты никогда не любил меня! Ты только любовался мною! Ты даже не интересовался моими успехами…
— Неправда, — тихо прервал ее Орленов. — Я, конечно, тоже виноват, но это неправда, что не любил! У тебя не было успехов. Ты была только любовницей, а я не позаботился о том, чтобы исправить тебя, сломать твой характер, сделать тебя человеком.
— Теперь можешь не беспокоиться! — крикнула она. — Об этом позаботится другой!
— Конечно, но я боюсь, что он сделает тебя похожей на себя. А ведь он не так уж хорош, каким пытается казаться.
Нина не дала ему больше говорить. Окинув Андрея яростным и вместе с тем испуганным взглядом, она бросилась к двери. Уже скрываясь, она попыталась отомстить ему, оставить последнее слово за собой:
— Ты завистник, вот ты кто! Мелкий склочник и завистник!
Хлопнула дверь. Андрей с трудом дышал. Конечно, он не должен был так обижать ее. Те же слова можно сказать иначе. Улыбышев прибавил бы, что слова даны для того, чтобы скрывать мысли. Но и Нина не должна была говорить с ним так!
Он долго пролежал неподвижно, словно примериваясь к тому, что он будет делать дальше и хватит ли у него сил, чтобы идти по новой дороге жизни. Хватит! И он дойдет!
Вечером Орленов вызвал главного врача и потребовал, чтобы его выписали завтра же.
Врач пытался убеждать его, спорить, но Андрей был непреклонен. Он настаивал на своем с такой страстью, что врач в конце концов приказал сестре оформить документы.
— Если мы его не выпустим, он, чего доброго, снова схватится за провод! — сердито сказал он. И, обращаясь уже к больному, добавил: — Надеюсь, вы понимаете, какую ответственность я беру на себя, соглашаясь с вашим желанием? Так уж будьте добры, больше не хворайте!
— Не буду, не буду! — закричал Орленов.
В эту минуту он мог дать какие угодно обещания, лишь бы его выпустили на волю. Там была борьба, там была работа, а здесь медленное прозябание, от которого его уже начинало мутить. Воин не имеет права лежать в постели.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
1
Впервые в жизни, пожалуй, Подшивалов был недоволен собой.
Сомнения в том, правильно ли он поступил в том или ином случае, никогда не были слабостью Ивана Спиридоновича. Он мог сомневаться и сомневался иногда, верен ли тот или другой метод для доказательства определенной мысли, но это было законное сомнение ученого, который до самого конца пытается опровергнуть то самое, что доказывает с неистовой страстью. В таких случаях Иван Спиридонович бывал более жестоким, чем любой из его оппонентов. Он достаточно прожил на белом свете, чтобы знать, как часто рушатся самые блестящие гипотезы из-за того, что автор их чуть-чуть, совсем немного, подтасовал факты, или просто недостоверную вещь принял за абсолютное доказательство, или из ста опытов запомнил только те девяносто девять, которые подтверждали его мысль, а сотый, начисто ее отрицавший, посчитал за случайность. В своей работе испытателя и исследователя Иван Спиридонович руководствовался совсем другим правилом — он именно сотый опыт, отрицавший правильность его рабочей гипотезы, повторял до тех пор, пока не убеждался, что он дает такие результаты, которые не расходятся с прежними выводами, подтвержденными девяносто девятью другими опытами.
Но в себе самом Иван Спиридонович не сомневался!
Он привык к тому, что его мнение почитается не только дома, женой и дочерью и мужем дочери. Для них он был духовидцем и прорицателем, обожаемым тираном, — Иван Спиридонович и дома вел себя так же нетерпимо к возражениям, как в своей лаборатории. Но он был такой милый, с причудами, старик, что его любили, несмотря на нетерпеливый, гневливый его характер. Где бы он ни высказывал какую-нибудь точку зрения, всегда и все дорожили каждым его словом. А сейчас он вынужден был молчать, потому что многое из того, что было сказано прежде, теперь перестало казаться истиной. И во всем был виноват Орленов.
Как всякий самоуверенный и вдруг впавший в сомнение человек, Иван Спиридонович прежде всего разозлился на того, кто его в это сомнение вверг. Если бы Орленов был рядом, старик, вероятно, испепелил бы его одним взглядом. Но Орленов находился в больнице. «Ну и поделом ему, так ему и надо!» — ворчал этот вообще-то мирный и тихий человек в адрес больного, что уже само по себе означало высший градус накаливания. Потом с испытаний вернулся Марков. «Тоже мне еще цаца!» — ехидно усмехнулся старик, когда бывший покорный ученик пришел с отчетом о своей командировке. Затем приехал Горностаев. «Прискакал как на пожар!» — неприязненно подумал Иван Спиридонович, узнав, что Константин Дмитриевич приехал для встречи с Орленовым, получив от того телеграмму. Самого Подшивалова от испытаний освободили. Раньше он был этому рад, так как предполагалось, что группа испытателей пробудет в районе работ не меньше месяца, а у Ивана Спиридоновича и своих забот было предостаточно, да Улыбышев еще взвалил на него временное руководство филиалом. Теперь же Иван Спиридонович говорил про себя: не «освободили от испытаний», а «отстранили»! Как известно, это совсем разные понятия, и для Подшивалова, очень точно разбиравшегося в тонкостях языка, разница была весьма существенной.
В первый день испытаний, — теперь Подшивалов говорил про себя: «в парадный день», — Улыбышев все же сам привез Ивана Спиридоновича в колхоз в своей машине. Зрелище было внушительным! Огромные тракторы, как степные корабли, — выражение тогдашнего Подшивалова, — мерно двигались к горизонту. Но Улыбышев и Подшивалов приехали уже к вечеру, а утром Подшивалов должен был начать свое заместительство, так как Райчилина назначили председателем комиссии… Поразила его, правда, слишком густая сеть силовых линий в поле. Он еще спросил Улыбышева, не слишком ли дорого стоят эти линии и пойдут ли колхозники на значительные затраты по их установке? Улыбышев ответил, что линии прокладывали МТС и филиал на паритетных началах и что предварительные вычисления показывают полную рентабельность работ электрического трактора. Этого Подшивалову показалось вполне достаточно, но теперешний Подшивалов, сердясь на себя и чертыхаясь, снова и снова вспоминал, что вел себя в тот день, как зритель в цирке: смотрел на фокусника и не обратил внимания на его руки.
Теперь спросить о сомнениях было не у кого.Улыбышев уехал в Москву с материалами испытаний, а обращаться к Маркову — значило показать, что ты начал сомневаться, к Горностаеву — заставить сомневаться того. Иван Спиридонович не слепой, он видел, что Горностаев «прискакал как на пожар» уже встревоженный, как будто и на самом деле почуял запах дыма.
А тут еще позвонили с завода: сначала этот проклятый Пустошка — ему, видите ли, хочется ознакомиться с материалами испытаний! Как будто сапожник, у которого заказывают сапоги, обязан осведомляться — не жмут ли они ногу! А потом позвонил сам директор, да таким жалобным голосом, будто и у него в доме пожар. Оказывается, партийная организация завода ставит вопрос о качестве новой машины, и товарищ Возницын очень интересуется, не может ли кто-нибудь из работников филиала сделать доклад об испытаниях электротракторов?
— Да что у меня, пожарная команда, что ли, отстаньте от меня! — рассердился Иван Спиридонович и накричал на Возницына, чего никогда еще не бывало. Поругать своих можно, они сор из избы не вынесут, а уж если дело дошло до того, что заместитель директора, пусть и временный, вопит в трубку: «Отстаньте от меня!» — значит, и у него в избе дымом пахнет. Вот что это значит, если разобраться!
В тот именно миг, когда Иван Спиридонович подумал так, он понял, что уйти от сомнений теперь никуда уже не сможет. В филиале произошло что-то неладное, а он, Иван Спиридонович Подшивалов, один из самых старых работников, оказался растяпой, просмотрел что-то, не увидел, не обратил внимания.
Он сидел в кабинете Улыбышева, мрачный, насупившийся, думая одну и ту же думу, когда и как успел превратиться из ученого, каким себя всегда считал, в бюрократа, каким неожиданно себя почувствовал. Не с того ли самого времени, когда к руководству пришел Улыбышев и сказал, что нам, работникам филиала, нет дела до других, как и им не должно быть дела до нас. И Иван Спиридонович нашел, что это очень простое решение вопроса, что действительно только мы, работники филиала, и понимаем, что значит настоящая наука, а что другие, те, за пределами острова, думают, — неинтересно! Это была приятная философия, которая оправдывала что угодно: медлительность, неудачи, безделье. Но разве мог Подшивалов быть неудачником или бездельником? Так кому же нужна была такая философия?
Внезапно из приемной послышался необычный шум, точно там случилось несчастье. Кто-то вскрикнул, кто-то что-то уронил, раздались испуганные голоса. Подшивалов сердито прошел к двери, чтобы напомнить: тут не кабак, можно и потише! Распустились! За начальника не признают! Эти слова нужны были ему хотя бы для того, чтобы время от времени убеждать самого себя, что ничего, собственно, не случилось.
Он распахнул дверь и замер, еле удержавшись от искушения спрятаться за косяк, чтобы его не увидели. В приемной стояло… привидение!
И это все-таки был Орленов. Да, человек с черным, словно обгоревшим лицом, с черными, обожженными руками, с неестественно блестящими глазами, слабый, держащийся, чтобы не упасть, за спинку стула, был Орленов, хотя все чувства отказывались верить увиденному.
Иван Спиридонович совладал со своим волнением, чего не смогла сделать Шурочка Муратова, занявшая временно пост секретаря, и пошел навстречу полуреальному гостю с протянутой рукой. И, несколько освоившись, заметил сопровождавших Орленова Горностаева и Марину Николаевну Чередниченко. Сделав широкий жест рукой, он пригласил всех в кабинет, закрывая двери перед самым носом Шурочки. Не хватало еще, чтобы эта пигалица стала свидетельницей того, как привидение призовет его к ответу! Вон уже слышно, как она названивает по телефону, наверно вызывает Маркова, чтобы сказать: «Иди скорее, Подшивалова судят!» А кто его судит? Орленов, что ли? Его собственная совесть судит, а такой суд не признает ни свидетелей, ни зрителей.
— Эк вас покорежило, молодой человек! — сказал Иван Спиридонович и покачал головой. — Будете знать, что с молниями шутки плохи!
Чередниченко укоризненно подняла глаза, и старик закашлялся, подумав, что молния-то, оказывается, опалила рикошетом даже эту гордую красавицу. Она выглядит ничуть не лучше Орленова, разве что цвета разные: тот чересчур черный, эта слишком белая.
— Собираетесь уже приступить к работе? — снова заговорил Подшивалов.
— Да, — каким-то не своим голосом ответил Орленов.— Только я хотел попросить вашего разрешения сначала съездить в район испытаний. — Значит, продолжаете сражаться? — недружелюбно сказал Подшивалов и удивился, откуда опять взялось у него это недружелюбие? «Нет, Иван, тебя обязательно надо засудить! Ведь ты и сам хотел покопаться в этой истории. А кто же, как не Орленов, может рассмотреть ее во всей наготе? А ты уже готов ершиться, как будто и не было у тебя припадка совестливости». Он вздохнул и сказал более миролюбиво:— Я, конечно, не против. Тем более — там и ваша доля вложена. Как ты думаешь, Константин Дмитриевич?
Горностаев вытянулся, словно ему трудно было вытолкнуть застревавшие в горле слова.
— Пусть едет. Все равно придется наконец обсудить это дело на партбюро. Марков подал заявление, с завода пишут, теперь еще и колхозники вмешались, у них тоже есть какие-то претензии. Да и мы сами собирались поговорить, вот только несчастный случай помешал.
«Э, брат, тебе тоже не легче!» — со злой иронией подумал Подшивалов, глядя на приятеля.
Конечно же, Горностаев испытывал то самое, что и Иван Спиридонович. Столько времени они защищали Улыбышева от всякой критики, ан нет, она таки прорвала все плотины. «Ну, как бы это половодье не унесло и нас всех! А впрочем, было бы поделом!»— уже совсем сердито закончил он свои размышления и сухо сказал:
— Что ж, поезжайте. — Он взглянул в умоляющие глаза Чередниченко и более мягко добавил: — Вот и Марина Николаевна пусть съездит, ей тоже не вредно будет посмотреть.