— О том, кто виноват, пока не будем говорить,— остановил его Далматов.
— Но и молчать нельзя!— резко возразил Горностаев. — Какая же это работа, если секретарь ходит на поводу у директора, ничего не замечает и вместо критики только дифирамбы ему поет? Теперь-то я вижу, чего нам не хватало, так где же у меня глаза были раньше? — Он покраснел от возбуждения и готов был наговорить на себя еще больше, но Далматов вдруг рассмеялся, и лицо его мгновенно утратило ту хмурость и суровость, которые словно сдерживали всех.
— Говорят, смешно после драки кулаками размахивать. Но ведь драка еще не кончена, и вы, Константин Дмитриевич, можете вволю помахать ими. Я думаю, надо определить дальнейшие наши действия.
— Я бы предложил всем четверым ехать в институт, пусть они там додерутся, — сказал второй секретарь.
— Меня Возницын не отпустит, — оживший Пустошка вскочил на ноги. — Мы с ним после этого внеочередного заказа… — и испуганно замолчал, вспомнив, что Далматов сам отстаивал этот заказ.
— Отпустит! — сказал Далматов. — А сам сядет вашим цехом руководить! С него тоже спрос будет. Что он, не мог сказать мне, что заказ неправильный? Ну вот, пусть и расплачивается теперь за подхалимаж! — и засмеялся неожиданно звонко, молодо. — Вы, Андрей Игнатьевич, еще и не знаете, какой лакмусовой бумажкой стал этот трактор. Вот и директор на нем горит; оказывается, он руководить по-новому не способен! Ничего, из вашего дела мы извлечем пользу! — Он поднял трубку телефона и вызвал Подшивалова.
Подшивалов не возражал против отъезда жалобщиков. Он и сам с удовольствием поехал бы туда, чтобы посмотреть, как будет выглядеть король, когда окажется, что он гол. Иван Спиридонович мог простить все, кроме того, когда науку превращали в служанку, чтобы она кормила, обувала и одевала хозяина, или в лесенку, по которой можно взобраться на пьедестал. Но Далматов коротко сказал, что ему незачем туда тащиться, филиал должен работать.
Когда посетители вышли из кабинета, Далматов еще долго сидел неподвижно, чуть наклонясь вперед и выбросив руки на стол. Это были минуты тяжелого раздумья. Он думал уже не только об Улыбышеве и Возницыне, он думал и о себе, о своих ошибках, о поспешности своих суждений. Да, ему надо было подумать о многом. Потом он позвонил председателю облисполкома:
— Придется нам с тобой написать протест в комитет по премиям…
— Ты все-таки послушал этого рогоносца? — сердито спросил председатель.
— Больше того, согласился с ним. И должен тебе сказать, что и жену-то у него увели только для того, чтобы сбить его с ног. Он был слишком опасен для нашего протеже. Так что давай казниться вместе.
Председатель крякнул в трубку и после паузы глухо сказал:
— Сейчас я зайду к тебе.
2
Поезд прибыл в Москву в восемь часов вечера.
Сначала на перроне прочернели самые нетерпеливые из встречающих, давно определившие место остановки необходимого им вагона и торчавшие неподвижно, пока их радость подкатит прямо в объятия, затем замелькали носильщики в белом и стали прыгать на ходу в вагоны.
Делегатов Электрического острова никто не встречал. В эти последние мгновения пути они торопливо решали вопрос, как им быть по приезде и с чего начинать выполнение своей миссии.
Самый, казалось бы, нетерпеливый из делегатов — Орленов — на этот раз настаивал на том, что они должны сначала проехать в гостиницу, затем созвониться с Башкировым, выяснить положение и просить о срочной встрече. Его поддерживал Пустошка. Чередниченко только спросила: поедет ли Орленов тоже в гостиницу или отправится домой, на старую квартиру? Этот вопрос она задала, по всей видимости, лишь для того, чтобы узнать, не разъединятся ли они и как будут дальше согласовывать свои действия, если Орленов покинет их. Но не могла скрыть своего неловкого удовольствия, когда Орленов жестко сказал:
— Перестаньте плясать на моих костях, Марина. Я полагаю, что в моей бывшей квартире поселился Улыбышев… Так что вам придется терпеть меня еще некоторое время в качестве своего соседа…
И тут выступил самый спокойный делегат — Горностаев. Но куда девалось его спокойствие! Он потребовал, чтобы делегаты прежде всего ехали в институт; он заявил, что там найдется место в комнате для приезжих, а если и не найдется, так они успеют в гостиницу и ночью. Одним словом, Константин Дмитриевич вел себя так, словно ему было стыдно своего долгого затворничества или он боялся, что Улыбышев — не останови они его немедленно — может за одну ночь сплести такую сеть интриг, что завтра до него и не добраться!
— Он же не уголовник, прятаться от нас не станет! — с неудовольствием возразил Федор Силыч. Оказавшись в составе делегации, он становился все более значительным и уверенным.
— Не знаю, не знаю, — ворчливо ответил Горностаев.— По-моему, если человек превращает науку в лошадь, а себя мнит всадником, который может, скакать, куда его душеньке угодно, он ничем не отличается от мошенника. А мошенники всегда на расправу слабоваты… Мы ведь не знаем, может быть, ему уже сообщили о нашем выезде? А вдруг он побежит по разным инстанциям? Пошли, пошли! — прикрикнул он, и остальные невольно подчинились.
В Москве было по-осеннему прохладно и сумрачно. Липы начали желтеть, на деревьях у трамвайных линий были навешены таблички с многозначительной надписью: «Берегись листопада!» — примета московской осени. Быстро темнело, асфальт становился мокрым, хотя дождя и не было, туман оседал на землю. Может быть, от непогоды, может быть, оттого, что напряжение последних дней было чересчур сильным, все «островитяне» молчали.
В чинном молчании поднялись они по лестнице института. В приемной Башкирова сидела одинокая девушка-секретарь, углубившись в чтение толстого романа. Подняв голову на стук двери, она расширила глаза с внезапным страстным интересом, вскочила со стула, пролепетав:
— Андрей Игнатьевич!
Значит, здесь все и всё знали. «Ну что же, придется тебе сносить и усмешки и колкие замечания — кстати сказать, почему это при разводе все сочувствуют женщине, хотя бы и не он, а она разрушила семью? Почему обманутый муж становится объектом насмешек, а обманувшая жена заслуживает всяческого одобрения? Вы не задумывались над этим, Андрей Игнатьевич? Впрочем, теперь уже поздно задумываться, остается только терпеть и молчать!»
— Как вы изменились! — воскликнула девушка и, почувствовав нетерпеливое осуждение во взглядах странной группы из трех мужчин и одной женщины, — может быть, это и есть та самая Чередниченко, которая, рассказывают, бегает теперь за Орленовым! — поторопилась переменить тему. — А Георгий Емельянович в столовой, — сказала она, улыбаясь. — Там Улыбышев устроил банкет по поводу присуждения ему докторской степени. Ужас до чего много приглашенных! Спуститесь туда, там все наши собрались. И Нина Сергеевна там! — не удержалась она напоследок, видя, что ничто не может нарушить непроницаемого молчания посетителей.
Этого она могла бы не говорить! «До чего бестактны бывают люди! — подумал Андрей. — Конечно, Нина там! Она сидит на триумфальной колеснице рядом с победителем, убежденная, что триумф предназначен ей. Она умеет принимать триумфы». И, конечно, этот куда пышнее, чем тот скромный, который она принимала в том же зале столовой недавно, сидя рядом с Андреем.
— Я спущусь вниз, — холодно сказал он и направился к двери.
Чередниченко, протянувшая было руку, чтобы остановить его, уловила осуждающий взгляд девушки и поспешно отступила. Горностаев дернулся, будто от зубной боли, но промолчал. Федор Силыч поглядывал то на Горностаева, то на Чередниченко своими голубенькими простодушными глазками и только переминался с ноги на ногу. Он тут не имел своего мнения.
Орленов постоял мгновение перед дверью столовой, из-за которой доносился гул голосов. Молодые аспиранты, приглашенные, должно быть, для счета, опять пели «Рекламу».
Потом он широко открыл дверь. Столы стояли «покоем», как раз напротив двери, так что его сразу увидели с председательского места и он увидел всех. По правую руку Улыбышева сидела Нина. Она была сегодня одета в золото и серебро, — так, по крайней мере, показалось Орленову, хотя он и понимал, что это всего-навсего дорогой шелк, вероятно китайский. Улыбышев, вопреки обычаю его коллег, надевавших в такие торжественные дни черный костюм, был в светло-сером свободном пиджаке, может быть для того, чтобы выглядеть несколько моложе рядом с красивой женщиной. Башкиров сидел по левую руку и хмуро тыкал вилкой в салат, словно его мысли были далеко от шума торжества. Рядом с ним сидел благодушествующий Райчилин. Волнение, вызванное появлением Орленова, расходилось кругами, как будто в пруд бросили камень. Несмотря на неловкость, Орленов невольно подмечал, как по-разному воспринимают его приход. Нина побледнела, словно перед нею появилось привидение. Улыбышев, не переставая весело посмеиваться чему-то услышанному до появления Орленова, наклонился к Башкирову и произнес несколько слов. Райчилин вытаращил большие глаза и затем наклонился к тарелке, следя снизу за Орленовым. Молодежь зашумела, кто-то встал, кажется Орич.
«И они уже здесь!» — подумал Орленов, но тут же забыл о них.
Он прошел между крыльями стола так, словно они были нарочно раздвинуты для него, и, остановившись перед Башкировым, тихо сказал:
— Георгий Емельянович, вас ожидает делегация филиала с письмом обкома партии. — Хотя он говорил тихо, но в это мгновение установилась такая тишина, что ему самому каждое слово показалось раскатом грома.
Башкиров кивнул, спокойно вытер салфеткой губы, и встал. Улыбышев попытался было задержать его, но директор громко сказал:
— Вы же слышите, — делегация!
— Это все орленовские штучки!— прошипел Улыбышев.
Но Георгий Емельянович вышел из-за стола. Улыбышев поднялся было за ним, но Райчилин, протянув длинную руку, дернул его за фалды пиджака и усадил снова.
В эту минуту Орленов встретил взгляд Нины. В ее глазах был такой смертельный страх, что ему стало неловко, и он отвернулся. За что или за кого она боялась? За свое внезапное возвышение? За благополучне? За нового мужа?
Не все ли равно! Глухая жалость сдавила его сердце. Ему захотелось выйти отсюда и никогда больше не возвращаться, пусть все будет так, как устроилось. Вдруг он увидел на отдельном столе в противоположном углу столовой модель трактора, осыпанную цветами, — триумфатора чествовали по всем правилам! — и усмехнулся. Эта усмешка возвратила ему ощущение реальной жизни…
Башкиров ожидал Орленова в дверях. И Андрей, кивнув на прощанье всем и никого больше не видя в отдельности, подошел к директору. Георгий Емельянович положил руку на его плечо.
— Что там у вас случилось? Ты выглядел, как плохая новость. И как ты позволил этому пшюту отбить у тебя жену? И что это за глупость с покушением на самоубийство?
— Слишком много вопросов, — неловко пошутил Орленов. — Отвечать по порядку или выбрать главное?
— Подожди, сам разберусь! — хмуро сказал Башкиров.— Я вижу, что у тебя и в самом деле плохие новости! Если бы Улыбышев был фараоном или римским императором, он с удовольствием убил бы тебя по обычаям того времени. А что за делегация ждет меня?
— С протестом против фальсификации испытаний трактора Улыбышева. Данные его подделаны…
— Ну, ну, ну! — остановил его Башкиров.— Ты, кажется, тоже готов съесть его живьем? Так не выйдет! Какой бы он ни был карьерист, но науку уважает!
Орленов замолчал. Если когда-то он думал о том, что ему доставит удовольствие увидеть Улыбышева поверженным, то теперь ему хотелось только одного, чтобы все кончилось как можно скорее. Только Улыбышев мог утверждать, будто труп убитого врага хорошо пахнет.
Они поднялись в приемную. Горностаев, Чередниченко и Пустошка все еще стояли в тех же принужденно-торжественных позах, как будто изображали в греческой трагедии вестников несчастья. Башкиров поздоровался с ними, пригласил следовать за собой и прошел в кабинет.