Он сердито распахнул дверь. Перед порогом, со страхом посматривая на многозначительный знак с черепом и костями, стояла женщина-курьер, протягивая конверт. Андрей расписался в книге, невольно улыбнулся тому страху, который нагнал на женщину его плакатик, и вскрыл письмо. Оттуда выскользнул билет, напечатанный на меловой бумаге, и записка от Горностаева:
«Андрей Игнатьевич! Выставка откроется в будущее воскресенье. Борис Михайлович просит вас, пока вы не приступили к своей работе, ознакомиться с нашими экспонатами, чтобы сказать о них несколько слов, как вы обещали Далматову. Посылаю вам для сведения пригласительный билет…»
Бумажка, на которой крупным шрифтом была напечатана фамилия Орленова, не принесла ему успокоения, хотя он еще не привык видеть свое имя напечатанным. Теперь, когда в его собственной лаборатории все было готово к работе, его вдруг меньше стали интересовать чужие труды, и поручение, — нет, не поручение, а указание Далматова, которого не очень-то ослушаешься! — показалось ему лишним и неприятным. И все же надо было его выполнять.
Он вышел из лаборатории и огляделся. Впервые он осматривал остров так — взглядом человека, которому нужно быстро и точно узнать, что делается вот в этих и этих корпусах лабораторий, отделов, ферм.
Панорама острова постепенно утишила его недовольство. В конце концов Горностаев прав: чем больше узнаешь о делах соседей, тем легче оценить собственную работу. Мелькнула озорная мысль начать разведку острова с лаборатории Горностаева. Пусть почувствует на себе, каково принимать непрошеного гостя!
Посвистывая, Орленов начал спускаться с холма. Река, огибавшая остров, казалась с этой высоты совсем синей. Белые паруса яхт были развернуты и шевелились, как крылья бабочек.
Спустившись, он решительно свернул на луг и почувствовал себя мальчишкой, впервые выбежавшим в поле. Сорвал беленький цветок хлопушки, понюхал — цветок был без запаха, рано, хлопушка начинает пахнуть после пяти вечера, — и, вспомнив детскую забаву, осторожно хлопнул цветком по ладони. Щелкнуло, как легкий выстрел.
Рассмеявшись, он пошел дальше, присматриваясь к цветам. Детская острота восприятия еще не утратилась у него, и он узнавал старых знакомцев: нашел и белую дрему, и смолку, и цикорий. Когда-то он умел узнавать по этим цветам время дня, но теперь у него на руке отличные часы, а времени для забавы нет. И Орленов зашагал быстрее, слыша, как падают с цветов надутые шмели и отяжелевшие пчелы.
Ему повезло. Едва приблизившись к животноводческой ферме, он увидел Горностаева.
Горностаев, задрав голову, глядел на крышу длинного, многооконного здания фермы. Здание было высоким, с яркой черепичной крышей, большими окнами. Орленов подумал, что, пожалуй, колхозы еще долго не будут строить такие фермы, — дороговато! Но, поскольку эта была опытной, что же возражать против высоты здания и широких окон.
— Направо, направо подай! — закричал Горностаев, размахивая руками.
Орленов увидел, как на крыше завозились рабочие. Они монтировали электролинию к подвесной дороге, которая была протянута километра на три, в луга, и предназначалась, как понял он, для снабжения фермы зеленым кормом.
— Теперь правильно! — кричал Горностаев, размахивая руками. — Так и крепи! Слышишь, так крепи! Пришли все-таки! — радостно закричал он, увидев Орленова, ничуть не умеряя голос. — Рад, очень рад! Посмотрите, может быть, что-нибудь приметите, чужой глаз всегда зорче видит!
Орленову была приятна эта добросердечная встреча.
Они вместе обошли ферму. Упитанные животные равнодушно оглядывали посетителей. Та или другая корова не спеша поднималась, тыкала мордой в автоматическую поилку и шумно пила подогретую солнцем в баке на крыше воду. Горностаев возбужденно говорил:
— Привыкли! Понимаете? Как-то тут у нас случилась неурядица — оборвало провода во время грозы, насосы перестали действовать. Так, поверите ли, коровы бунт устроили! Не желают пить из ведер! Просят обязательно проточной воды из водопровода! — В коровнике Горностаев меньше жестикулировал и говорил тише, чтобы, пояснил он, не волновать животных, но объяснялся так же страстно. — Пришлось тогда вручную качать воду в поилки! А уж ручное доение они никак не принимают. Понимаете, доильный трёхтактный аппарат создан по принципу доения рукой, но он мягче берет сосок и сильнее оттягивает молоко. И когда начинают доить руками, корова сопротивляется! Понимаете! — Он повел плечами, словно сам удивлялся тому, что корова, привыкнув к механическому доению, отказывается признавать руки доярки.
— У вас дело отлично поставлено! — восхищенно сказал Орленов, когда они вышли из коровника.— Я еще не видал так хорошо электрифицированной фермы.
— Вы в самом деле так думаете? — обрадованно спросил Горностаев. Он снял шляпу и вытер вспотевшее лицо платком. — Что же, может быть, вы и правы! Когда ко мне приезжают председатели колхозов или электрификаторы колхозного производства, они неделями сидят на ферме, списывают режимы, зарисовывают расположение электрохозяйства, изучают новую аппаратуру, которая создана у нас и, к сожалению, еще не выпускается заводами. Кстати, вы заметили, что все наши аппараты сделаны чрезвычайно просто? Да? Хорошо! Это не все видят. Так вот, Улыбышев давно уже как-то мне сказал: «Делайте все из самых подручных и дешевых материалов, чтобы любой председатель колхоза понял: он и сам может это сделать!» И я ему благодарен за эту подсказку. Получается иногда так: самую простую машину нарядят в никель, в нержавеющую сталь и оценят высоко! А сделать ее мог бы и колхозный кузнец. Ан нет, жди, когда еще завод электроприборов примет её в производство, начнет выпускать сериями…
Они присели на скамейку возле пожарной бочки, в которой плавали окурки. Орленов закурил, Горностаев от папиросы отказался. Он как будто чего-то еще ждал от гостя.
— Как, по-вашему, что из аппаратуры нам следует отправить на выставку? — вдруг спросил он, ковыряя песок под ногами щепкой.
— Право, не знаю, Константин Дмитриевич,— смутился Орленов. — Вы придумали так много интересного… Хорошо бы показать весь комплекс ваших аппаратов. У вас есть чему поучиться!
— Да, да… — тихо поддакнул Горностаев.
И собеседнику показалось, что лицо Горностаева потускнело. Может быть, следовало больше похвалить его? Известно, что похвала питает душу и нечестолюбивого человека! Но Орленову говорить больше не захотелось.
Странное очарование и покой овладели им. Может быть, это вернулись ощущения детства, навеянные запахами прелой земли, молока, молодой травы? Ничего нет сильнее этих ощущений! Далеко на лугу жужжала сенокосилка, делая круг по клеверному полю, — снимали первый укос травы. Дальше, к реке, где зеленели камыши и желтели песчаные отмели, слышался крик птиц. Деревья сонно гляделись в воду, как будто раздумывали, не кинуться ли им вниз головой от жары и солнца, или сравнивали свои отражения и выбирали, которое из них лучше. Во всяком случае, выглядели они чинно и спокойно. Сенокосилка приблизилась и снова умчалась, увлекаемая парой рыжих, похожих на солнечные пятна лошадей, совсем далеко, только жужжание ее доносилось теперь сюда, негромкое, словно пчелиное. По небу плыли три облачка, почему-то они двигались навстречу с разных сторон небосклона; должно быть, они шли на разных высотах, но этого не было заметно с земли.
— Плохо, очень плохо! — вдруг сказал Горностаев и покашлял, сердито покосясь на сигарету, о которой забыл Орленов.
— Что плохо?
— Близоруким людям прописывают очки! — Горностаев раздраженно встал, затирая ногой машинально написанные на песке формулы. — А вот людям ленивого воображения и очки не помогают.— Он смотрел на поднявшегося вслед за ним Орленова в упор. — Я думал, вы поможете мне разобраться в моих сомнениях, а вы отделались похвалами! Разве мне нужны ваши похвалы? То, что хорошо, я и сам вижу. А вы скажите, что у нас плохо. Скажите, чтобы я мог направить усилия ума, физические усилия! У меня в группе три научных сотрудника, они много еще могли бы сделать, если бы им почаще советовали. Когда к нам приезжал Далматов, он задал нам работы на год, а то и больше! Но ведь Далматов не ученый, он просто практик! — И Горностаев отвернулся и медленно пошел прочь, не оглядываясь.
Орленов ошарашенно глядел ему в спину. Спина Горностаева согнулась, голова опустилась, даже шляпа, которой он помахивал, неся в руке, казалось, выражала неодобрение.
— Константин Дмитриевич! — окликнул Орленов, быстрыми шагами догоняя старика. — На что вы обиделись?
— Обиделся? — удивился Горностаев. — Да что вы! Я рад! Отменно рад! Как же, приехал ученый, кандидат технических наук, и похвалил мою работу. Я ведь ученой степени не имею. Не остепенился еще, как говорит ваш Орич, хотя и дожил до шестидесяти с лишним. Все еще молокосос перед вами.
— Объясните все же, пожалуйста, мне, что у вас за претензии! — настойчиво сказал Орленов и придержал его за рукав.
Горностаев снова повернулся лицом к Орленову. Теперь они стояли на лужайке. Над их головами со скрипом, похожим на скрип коростеля, ползли вагонетки с кормом. Лицо Горностаева было сумрачно, деланое оживление и ирония, с которыми он начал отвечать на вопрос Орленова, пропали, оно стало грустным.
— Хорошо, я объясню, хотя это вы должны были мне объяснять, когда я вас спросил, — не утерпел, чтобы не съязвить, он. — Вот вы похвалили нашу ферму. А как вы думаете, на сколько процентов механизирован труд на этой ферме?
— Ну, процентов на шестьдесят, восемьдесят… — немного подумав, ответил Орленов.
— Так, а если и на шестьдесят, то что делать с остальными сорока? Оставить все на руках доярок? A почему бы не найти способа механизировать и остальные процессы труда? Для вас это просто сорок процентов, а для меня — это утомительный человеческий труд! Знаете вы, как механизирована у нас уборка урожая? Ну, конечно, специально изучали. А знаете вы, что с момента, когда зерно окажется на току, его еще десять раз перебрасывают вручную! Вручную! Это веяние, сушка, засыпка в мешки, погрузка на машины! Сколько же нужно человеческих рук, чтобы все это сделать? А у нас? Вот мы сделали подвесную дорогу для транспортировки кормов. Но корма-то в вагонетки приходится накладывать руками! Разбрасывать по кормушкам руками! Навоз убирать руками! Даже молоко, уже выдоенное, так сказать, готовый продукт, надо процедить, разлить в посуду, перенести с фермы в молочную. У нас нет аппаратов и машин, которые облегчили бы труд доярок. Только дойка автоматизирована — и все. А где электрические вилы или грабли, что ли, или как вы их там назовете? Я не предлагаю вам изобретать эти машины, но ведь вы могли бы заметить, что их у нас еще мало, что разнообразия в применении электричества у нас на ферме еще нет. Ведь придумали же для «домашней механизации» сотни всяких приборов, вплоть до электрической бритвы, до стиральной машины, а вот в области труда, — понимаете, труда! — наука и техника до сих пор еще позорно отстают… Он замолчал, оглядев Орленова с ног до головы и вдруг улыбнулся. — Извините, что накричал. Прошу ко мне, выпьем чаю.
От чая Орленов отказался, ему было не до того. Второй раз его наставляли на путь истинный. Но протестовать он, конечно, не мог. Горностаев усмехнулся и продолжал уже мягче:
— Хоть и неприятно, когда подталкивают, а в памяти кое-что остается. Не помню, кто сказал, что каждая девушка кажется ангелом, когда окружена цветами. Но жену выбирают не в цветочном магазине. Посмотрите, какой она покажется без цветов. Так и с наукой. Науку любят не за то, что она уже создала, а за то, что она может создать! — И, заметив, что Орленов поглядывает на склоняющееся солнце, заторопился сам: — Идите, идите! Комплекс мы подготовим, но в тех местах, где наша цепь аппаратов разрывается, я сам поставлю знаки вопроса. И покрупнее, этак с телеграфный столб.
— Зачем же такие большие?
— А чтобы все могли призадуматься!
Орленов промолчал. В конце концов ему понравилась страстная требовательность старика. Хорошо, если бы и все другие его коллеги оказались похожими на Горностаева. Уж тогда-то им общими усилиями было бы легче легкого убрать все эти вопросы с пути технического прогресса! А нерешенных вопросов, как он теперь видел, еще достаточно!
2
Однако знакомство с работами филиала оказалось не простым делом. Лаборатория электрификации растениеводства была на замке — Орич и Велигина уже ушли или, как и он сам, еще только готовились к опыту и пропадали на складах и в дирекции. Закрыта была и лаборатория Улыбышева, так как руководитель уехал, а его сотрудники перебрались в административный корпус, где и производили расчеты и проектирование. К Подшивалову, начальнику лаборатории частных проблем, Орленов не мог дозвониться, тот как будто нарочно прятался от него. Эти неудачи разозлили Орленова, и он решил больше сегодня никуда не идти, как вдруг обратил внимание на ветростанцию.
Он знал, что на ветростанции работает молодой научный сотрудник Марина Николаевна Чередниченко. О ней говорили, что она больна астмой и из-за этого держится нелюдимо. Ветряк крутился, и Андрей подумал, что есть смысл познакомиться с еще одним способом добычи электроэнергии. Вершина холма была удобным местом для ловли непостоянной энергии ветра. Окружающая остров река была достаточно широка, и можно было думать, что ветростанция улавливает даже местные ветры, так называемые бризы, возникающие от несоответствия температуры земли и воды.
Сама ветростанция представляла собой огромный трехкрылый пропеллер, или, как говорят энергетики, «ветроколесо», с размахом около двадцати метров, смонтированный на четырехколонной металлической мачте. Порыв ветра обязательно ставил ветроколесо в рабочее положение, так как выше него находился флюгер, который, поймав даже слабое дуновение на свои крылья, поворачивал весь пропеллер навстречу ветру. Внизу, у подножия ветряка, стоял небольшой каменный домик, в котором и размещались генераторы и приборы. Дверь домика была открыта, и в глубине его виднелся освещенный пульт управления.
Исследователь вошел внутрь и наступил на железный лист, который прогремел под его ногой, как взрыв мины. О, черт! Должно быть, этим противнем прикрывали траншейку, по которой от ветряка шла трансмиссия к валу электрогенератора. Не могли перекрыть более стойким и менее шумным материалом!
— Кто там? — раздался низкий и довольно приятный женский голос из-за оштукатуренной перегородки, которая отделяла пульт управления от собственно механического зала. Орленов назвался.
— Вы грамотны? — с сомнением вопросил тот же голос. И, получив подтверждение, посоветовал: — Тогда прочитайте плакат!
Вслед за этим вежливым предупреждением на пороге первой комнаты показалась девушка в синем халате с закатанными рукавами. Лицо ее поразило Орленова необычайной бледностью, словно оно было сделано из камня. Лишь выражение решительности и неприязни несколько оживляло его.
Орленов обратил внимание на плакат. Длинный картон висел на веревочке, строго предупреждая: