– Ваня… – прошептала она.
– Лена, – прошептал он и заплакал.
Она бросилась к нему и обхватила его за шею; он задохнулся от ее запаха, руки его дрожали, узнавая ее спину и плечи, солнечно-желтый плафон в подъезде сыпал радужными брызгами майского слепого дождя…
– Ах ты мой бедный, – шептала она, торопливо гладя его и целуя его лицо, а у него плыла голова от звука ее чудного голоса. – Ты мой хороший… ты мой хороший… ты мой хороший…
Он услышал, как щелкнула дверь. Стало темно. Дверь закрылась, и они остались вдвоем. Вдвоем. Вдвоем с Леной. Вдвоем…
…Через несколько дней, рано утром, позвонил Гарик-искусствовед.
– Здорово, старая перечница! – закричал он, в клочья разрывая мембрану. – Живой?
– Да уж если бы помер, похоронили бы без тебя, – ворчливо ответил Иван Ильич, вылезая из-под одеяла и упираясь локтем в подушку. – Ты чего не звонил?
– Так меня же не было месяц! Ты что, родной? Я же тебе говорил, что еду во Францию.
– Да?… Ты меня извини, я забыл.
– Ну, конечно – большой ученый… Слушай, давай-ка приезжай сегодня ко мне. Надеюсь, ты с Ленкой помирился?
Лена вышла из кухни и остановилась в дверях – золотистая, розовая, теплая, с тенистой ложбинкой в вырезе голубого, как небо, халата…
– Да, – вдруг ослабев, прошептал улыбаясь Иван Ильич, – конечно…
– Давайте, жду! Часов в пять. Покупать ничего не надо, у меня все есть… Да, ты разобрался со своим человечеством?
Лена, поймав его взгляд, покрутила у рта воображаемой ложкой.
– К черту человечество!!! – рявкнул Иван Ильич, одним прыжком садясь на кровати и спуская босые ноги на пол. – К черту человечество, без нас разберутся!… Будем в пять! Электрон – неисчерпаем!
1996
кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен (лат.).
Времена меняются (лат.).