Всем дано воскресение. Но перед смертью и после нее каждый сам над собой будет творить Страшный Суд. Перед лицом своим, перед Лицом Отца нашего, перед лицом Сына Его, перед лицом Святого Духа. Невозможно лукавить в краткости смерти. И тем более невозможно луквить в вечности будущей жизни. Не будет геены огненной, не будет ада, не будет Сатаны. Вне вас. В вечной жизни геена огненная, ад и Сатана будут в вас самих. Причем, у каждого свои. И только покаяние делом и словом, которое становится делом, приблизит спасение. И покаяние это должно идти не от страха перед Богом, а от страха перед самим собой. И от любви к Богу и его творениям...
В оцепении слушали ученики слова Мовшовича. Перед их душами открывались вечные внутренние муки, вечные отрадания, вечное ощущение совершенного ими греха.
- Сделай что-нибудь, Равви! - взмолились они хором. - Избавь нас от муки завтрашней. И муки сегодняшней. Сотри из нашей памяти, то, что мы сделали. Верни нам относительный покой. Верни нас на несколько часов назад. Умоляем!.. - И ученики забились в песке у ног Мовшовича.
Тусклым взглядом обвел Мовшович корчившихся от нестерпимой муки учеников. А потом поднял глаза к небу. В небе, белом от жары, висело озверелое Солнце. Внезапно Солнце как бы вздрогнуло в испуге, белое небо вокруг него потемнело, стало стягиваться в постепенно темнеющее пятно, сгущалось, внутри него началось какое-то клубление. И через несколько секунд безумное Солнце скрылось в черной туче. Внезапно в ее центре вспыхнуло пламя, как агония умирающего Солнца. Или рождение нового. Пламя вытянулось в ломаную линию, заскользило к земле и ударилось в правое плечо Мовшовича. Ослепленные ученики в ужасе упали мордами в песок. Когда же ужас прошел, и они смогли открыть глаза, на правом плече Мовшовича сидел белый голубь. Потом голубь взлетел и растаял в мгновенно просветлевшем небе. Все на время успокоилось. Лишь в и без того раскаленном Солнце вспыхнула еще более ослепительная точка.
Старое полусгорбленное тело Мовшовича выпрямилось. Дряблая висящая кожа стала наполняться подобием мышц, морщины старости на лице превратились в складки мудрости и силы. В поблекших от лет глазах завертелись искры пламени. Мовшович утвердился на окрепших ногах, и его глаза, увеличившиеся до размеров Вселенной, устремились к могиле блудницы Елизаветы из Натании.
И вот уже камни на невзрачном кургане стали расползаться. Потом начали громоздиться один на другой и уже упорядоченном виде. И рядом с дорогой в священный город Хеврон выросла знакомая ученикам и приходившим до них путникам хижина. Но она была пуста. Великая блудница, точнее ее растерзанное тело лежало, полуприкрытое песками Иудейской пустыни.
Мовшович вытянул руки к могиле. Из глаз выплеснулось подобие языков пламени. Песок фонтаном взметнулся вверх и, оплавленный, упал вокруг образовавшейся ямы. На дне которой лежали перемешанные с песком клочья Елизаветы из Натнии.
И снова в глазах Мовшовича появились отблески пламени. Стали срастаться переломанные кости. Их стали оплетать обрывки сухожилий. Куски мяса прилепились к ним. Кровь, впитавшаяся в стены и дно могилы потекла в ожившие артерии. Расколотый череп вернулся на свое место, покраснели губы, во впадниах открылись некогда вытекшие глаза, Елизавета села в своей бывшей могиле.
Взметнулись вверх руки учеников, бессвязные вопли славили Равви, Господа и Святого Духа.
А руки Мовшовича опустились, усталость согнула плечи, съела подобие бицепсов, истончила икры. Жесткие черные волосы на груди побелели, стали реже. И Мовшович стал все тем же старым Мовшовичем. Каким и был все последние годы жизни в том мире. И последние - в этой. И это говорило о том, что до Царства Божьего он еще не добрался. Хотя миг Творения и коснулся его. И свидетельством того была живая блудница, сидящая в своей могиле.
Не успел Мовшович утвердиться в этой мысли, не успели пролиться слезы радости учеников при виде воскресшей Елизаветы, как лицо ее исказилось. И снова началось насилие учеников над дней. Хотя они в нем и не участвовали. И вновь взлетели камни, вновь затрещали кости под ударами. Вновь из разодранных сосудов хлестнула кровь. И холм камней из разрушенной жижины снова вырос на дороге в священный город Хеврон.
И снова ученики согнулись под тяжестью совершенного ими греха.
27 - Такие дела, - проговорил Мовшович, - видно вам суждено ходить с этим. И мне - тоже. Как учителю вашему. Как не вмешавшемуся свидетелю. Видно, каждый из нас будет жить с ощущением греха. И это правильно. Если память о грехе будет постоянно исчезать и терзать ваши души, то грехи людей, живущих на этой земле, будут множиться. Заполнят все пространство. И не останется места для блага. Ибо место блага заполнят множащиеся грехи. И только память о свершенном грехе удержит от свершения новых...
- Накажи нас, учитель, только избавь от памяти. Суди нас самым страшным судом. Только избавь от памяти!..
- Нет, - сказал Мовшович, - боюсь, что Господь не дал мне права судить вас. Или еще кого-нибудь. Себя и только себя может судить Человек перед лицом Господа. И вы, в этом мире, сами будете судить себя. Каждый - сам себя. Каждый из вас - всадник на вороном коне. И мера в руке его. Для каждого из нас. Возможно, это и есть Суд Божий. Здесь. А не там. Ибо каждый из вас - частица Божья. Созданная по образу и подобию Его. И его образ, заключенный в кажом из вас, будет судить заключенное в каждом из вас Его подобие... А впрочем, - подумав, завершил свою речь Мовшович, - может быть, я и ошибаюсь... А теперь пошли...
И Мовшович повернул в сторону Хеврона. И тяжелым спотыкающимся шагом пошел по каменистой дороге. И таким же шагом, неся на себе непомерный груз, побрели ученики.
Дорога слегка шла на подъем. И с каждым шагом ученики шли все тяжелее. И когда они дошли до места, где подъем сменялся спуском, что-то вдруг щелкнуло в их головах. Они разом остановились на вершинке и разом оглянулись назад. И там, в назади, мерцала хижина блудницы. И сама она стояла на пороге. И смотрела в душу каждого ученика.
- Пошли, - приказал Мовшович. И скоро вершинка скрыла видение. И невозможно было понять ученикам: то ли это - память о грехе. То ли бесконечное милосердие Божье, воскресившее Елизавету. Что давало им некоторую надежду. Надежду, что грех их, несмотря на слова Мовшовича, исчез. И не будет у них необходимости судить самих себя. Ибо, как нам кажется, нет ничего страшнее для человека, чем суд над самим собой. Ибо никаким судом ничего уже нельзя изменить. И память останется самым тяжким и вечным приговором.
28 И вот они, раздавленные и пустые, пришли в священный город Хеврон. Древнюю столицу Израиля. В пещеру Махпела. Где были похоронены сам Мовшович, сын его Исаак, сокращенно Костик, его внук Иаков и их жены. Все это не очень соответствовало Первой книге Моисеевой, которую Мовшович проглядывал в другой жизни. Но вполне отвечало событиям, происшедшим с ним в период белой "белой горячки". Ученики распростерлись перед могилами праотцев. А Мовшович встал перед своей собственной. На крышке которой было написано на праиврите: "Григорий Мовшович и жена его, Ксения".
И говорил Мовшович со своей женой Ксенией, собственноручно сожженной им в большом погребальном костре. Вместе с сыном его Исааком, сокращенно, Костиком... И в то же самое время жившей в оставленной Мовшовичем Москве. Вместе с детьми своими и его, Костиком и Вовой. Которых он добровольно оставил, уйдя к Господу.
- Плохо тебе, Гриша, - говорила ему жена его Ксения из далеких времен и пространств. - Уйдя, ты оставил у нас свою любовь к нам, конкретным людям, самым близким в той твоей жизни. Ты поступил, как поступил. Навсегда оставил нас без себя. Здесь. И себя - без нас. Там. Очевидно, так подсказал тебе твой Бог. И ты сам выбрал. Это не последняя твоя смерть, Гришенька. Тебе предстоит короткий путь к новой смерти. И бесконечно длинный к новой жизни. Очевидно, так предназначил тебе твой Бог. Возможно, своей новой смертью ты откроешь дорогу к новой жизни. Где мы, возможно, встретимся. Иди, Гришенька, - говорила жена Ксения из двух таких разных прошлых, - мы помним и любим тебя. Хотя, мягко говоря, ты был не самым лучшим мужем и отцом. Иди, смерть и жизнь ждут тебя. Господь с тобою...
Ксения помолчала, а потом добавила:
- С детьми все в порядке. Костик пишет и даже публикуется. Вова завел свой бизнес и новую собаку. Кокер-спаниэля. Зовут Бондом. Но как ты гулял с его первой собакой, так с Бондом гуляет Галка. А впрочем, ты ее не знаешь. Он встретил ее уже после тебя. Мама твоя ничего. Только у нее постоянно кружится голова. Денежек на жизнь пока хватает. А я очень скучаю по тебе, Гришенька. Чтобы у нас раньше не было. Но что делать. Ты сам сделал свой выбор. Я на тебя не в обиде. Хотя в доме без тебя пустовато...
И голос Ксении окончательно затих.
Тяжко было Мовшовичу. Темная и светлая дали внезапно открылись перед ним. Во всей своей ужасающей и прекрасной полноте. Страх и надежда перемешались в нем. Схватились в жуткой борьбе. И глядя на могилы жены своей Ксении, сына своего Исаака, сокращенно Костика и внука своего Иакова, которого он никогда не видел, Мовшович сделал свой выбор.
- Да не минует меня чаша сия. В руки твои отдаю себя, Господи. Вместе с тобой пройду я свой путь до конца. И начну все с начала. Благодарю тебя, Господи, что ты дал мне выбор. Как дал его Адаму, показав дерево добра и зла. Куда идти мне, Господи? Подскажи. А что делать с твоей помощью, попытаюсь определить сам...
И услышал голос Господа:
- Иди в Капернаум. Там другой мой сын творил чудеса. Доказывая, что Он - мой сын. Иди и ты. Ты уже убедился, что Я дал тебе силу чуда. И твое право пользоваться ею. Или нет. Иди и выбирай, Мовшович. Но я всегда буду с тобой, Мовшович. Иди, сын мой...
- Иду, Мовшович, - ответил Мовшович и встал с колен. Потом он, кого пинками, кого словом, вывел учеников из молитвенного экстаза. А затем и из пещеры Махпела.
29 И вот двенадцать учеников во главе с Мовшовичем, утерев слезы и сопли, таща за собой связь времен, пошли на север, в Капернаум. Его город. Город, где Он уплатил подать на храм. Город, где жили Симон-Кифа и Андрей Первозванный. Город, где Он исцелил тещу Симона, лежащую в горячке. Город, где он избавил Матфея от заботы о казне римского императора. Капернаум, где Он много чего говорил, много чего пророчествовал. Много чего совершил к вящей славе Господней.
Шли они по дороге. Им встречались стада коз, ведомые меланхоличноразвязными бедуинами. Бредущие в Хеврон паломники. Их обгоняли автобусы с туристами. Периодически встречались сопровождаемые легионерами колесницы с чиновниками по особым поручениям. И в чем заключались эти самые поручения, зачастую было неизвестно даже самим чиновникам. Пекло раскаленное небо, вяленая на солнце пустыня, казалось, не имела конца. И когда распухшие от жажды язык учеников не помещались во рту и обдирали небо, Господь посылал им ключ с водой. Которого в пустыне не могло быть по определению. Ибо, если кого Господь отправил в путь, то Он сделает все, чтобы этот путь был пройден. Волей пославшего Господа и волей идущего.
И вот по пути в Капернаум, они опять пришли в Иерусалим.
Это произошло в тот самый день, когда римляне начали разрушать Храм. Когда рушились стены, растаскивались драгоценности, разливались по каменным мостовым благовония. И два осла тащили в Геену ковчег Завета. На краю обрыва два здоровенных легионера подняли скрижали и швырнули их в смрадную горящую бездну. Потом один стал пить вино из услужливо поданного каким-то изгоем кубка. А второй зализывал пораненный каменным краем мизинец праваой руки. Но сколько бы он ни лизал, кровь не останавливалась. А наоборот струилась все больше и больше. Она стекала по волосатой руке, белоснежной тунике, не задерживалась на блестящих поножах и, перевалив через рубцы сандалий, шипя, сворачивалась в жаркой пыли. И вместе с кровью уходила жизнь из легионера. И вот он упал, обескровленный до конца. Кроме сгустков крови, оставшихся на губах. Да и те скоро высохли, потрескались, превратились в пыль. И улетели в Геену вместе с душой легионера.
А тот легионер, который пил вино, побледнел тоже. Но не от обескровливания. А от того, что его кровь внезапно потеряла свой цвет. Она стала не красной, не желтой, не черной, ни еще какой. Она просто стала никакой. А если в жилах человека течет никакая кровь, то и он никакой. Нет у него чувств, нет желаний, ни даже вожделений. А есть только тоска по утерявшей цвет крови. И очевидно, эта тоска так заполнила легионера, что он отбросил кубок, поднял бесцветные руки. И с безысходным криком "О, боги!" сделал шаг в пылающую бездну. И смешался с пеплом сжигаемой веками падали.
А отброшенный им кубок попал в висок изгоя и бросил его туда же. Где вечный огонь и вечный стон.
А вокруг стоял народ израилев, туристы, деловые люди. Кто рыдал, кто рвал на себе волосы, кто смеялся...
- Учитель, - плача, спросил Мовшовича Крещеный Раввин, - что будет, Учитель. Нет скрижалей Завета, нет заповедей Господних. А значит, нет ничего. Что будет, учитель?..
Недолго молчал Мовшович.
- Сынок, - мягко сказал он Крещеному Раввину, - ничего не исчезло. Заповеди Господни, принесенные в мир Моисеем, не только в камне. Они во всем мире. Они в каждом человеке, в котором живет Господь. И который живет в Господе. Скрижали, это только каменные узелки на память. Чтобы Дьявол, пытающийся жить в человеке, не вытеснил из него Господа. Но ты прав. Без памяти нет ничего. Скрижали вернутся со временем. А пока.
И Мовшович сделал шаг с обрыва. Медленно он шел по языкам пламени, вырывающегося из Геены. Все более и более погружауясь в нее, пока не исчез совсем.
- Жертва, жертва... - прошелестело по народу Израилеву.
- Жертва, жертва... - содрогнулось в рядах римских легионеров.
- Жертва, жертва... - замирающим шепотом застыло в губах учеников.
И когда безысходность и восторг захлестнули всех и вся, на Иерусалим обрушились потоки воды. Может, минуту, может, две, а может, и три минуты продолжался ливень. А когда он также мгновенно, как и начался, стих, на краю Геены стоял Мовшович. Толпа смолкла. Мовшович заглянул сначала в бездну. А потом поднял глаза к небу. Загремел гром. Один раз, второй третий... Десять раз гремел гром. И десять раз звучал голос:
- Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим!
- Не делай себе кумира!
- Не произноси имени Господа Бога твоего напрасно!
- Помни день субботний, чтобы святить его!
- Почитай отца твоего и мать твою!