Это было утро студеного, очень морозного дня. Как сейчас помню – третье февраля и температура за тридцать, а небо светлое, белоснежно-голубое. И такого чистого своим свечением солнца я не припомню за все годы своей жизни, хотя с детства имею привычку вглядываться в небо, как дневное, так и ночное.
Невозможно было стоять на улице – ноги замерзали мгновенно. И тогда я впервые за все свои годы посетил не только наш местный храм, но и церковь вообще. Не сказать, что я не верующий, но и верующим назвать себя – язык не поворачивается. Но церковь наша прекрасна! Скажу только, что хотя она и одна на весь наш маленький городок, но постройки старинной. С одним золотым куполом высится прямоугольная над улицами города, и белая, со всех стен каменной резьбой смотрит на прохожих пророками и апостолами давнешних времен; различными библейски сюжетами, некоторые из которых даже я различал.
Помню еще, тогда мысль меня посетила, как эти сухие, чуть ли не переламывающиеся пополам бабушки открывают эту тяжеленную дверь. Мне самому пришлось рывком дернуть рукой, чтобы наконец сдвинуть эту неповоротливую махину.
В притворе храма я очутился как в тени, зато сразу был – как это говорится – восхищен увиденным за проходом, отделяющим затемненный, исписанный в стенах и потолке притвор с основной частью храма – даже не светлой как на улице, а сияющей, особенно блестящей золотым иконостасом, казалось, упирающимся в самый потолок. Но когда я прошел через проход, то увидел, что высота храма столь же огромна, насколько ослепляюще-белые его чистые стены.
Не видевший ранее такого живописного убранства и тотчас растерявшись увиденным, мой взгляд не останавливаясь бегал от исписаных стен храма к его колоннам, увешанным богато украшенными старинными иконами. Потому я не сразу заметил поодаль от меня и вблизи иконостаса высокого пожилого священника с длинной седой бородой, в черной рясе и позолоченной епитрахиле, а также молодого – как я понял – диакона, а с ними хорошенькой девушки с младенцем на руках.
Я подошел поближе, потому что мне стало очень интересно происходящее, но все равно, чтобы не мешать, я старался держаться стороной. Ведь я не имею никакого отношения к свершаемому и даже не сразу понял какое тогда происходило действо. К тому времени, девушка с младенцем на руках заканчивала читать – как я потом узнал – символ веры.
– Чаю воскресение мертвых, и жизни будущего века. Амин, – закончила она как будто напевая.
Священник отошел от аналоя, на котором лежали большой крест, обрамленная в углах Библия и требник. В его руках уже была елейница с длинной кисточкой, заранее подданые диаконом. Кисточкой он макнул в елейницу и три раза перекрестив провел ею по воде в около стоящей сверкающе-серебристой купели, а потом направился к младенцу, который тихонько лежал на руках – заметно – очень любящей матери. Видно, что девушке было тяжело оторвать взгляд от своего ненаглядного дитя. Вообще, надо сказать, что более всего вид такой милой лицом матери и не без преувеличения красивого, спокойного дитя не ее руках больше всего меня тронул той мунутой. Я и думать забыл о происходящем, о живописной красоте и убранстве храма, в котором находился впервые. Наслаждался я только красотой матери с младенцем на руках, и не лишнее добавлю, что в этом есть что-то невероятное, что-то особенно святое, которое не изобразить ни на одной иконе и ни в каких сказаниях не описать, какой бы гений не принялся за эту неосуществимую задачу.
Удивительно, но когда священник потянулся кисточкой к младенцу, дитя протянуло ручки вперед, как будто желая быть помазаным елеем. Ребенок, наблюдая за священником, касающегося кисточкой его лба, ушей, груди, ручек и ножек, все это время негромко смеялся, весело обнажив розовые десна. Священник сам улыбнулся младенцу, а потом приблизился и что-то шепнул на ухо его матери, от чего та расцвела в улыбке.
Я не заметил как ребенок перешел в руки священника – такая была обворожительна эта улыбка, но я никогда не забуду произошедшего после. Священник три раза опускал дитя в купель, громко, распеваючи произнося:
– Крещается раба Божия – Агния, во имя Отца и Сына и Святаго Духа.., – и словно стены храма еще больше озарились в раскате чудесного смеха младенца; таким – не много сказать – чистым и поющим, будто бы даже что-то возвещающий нам, тяжелым, земным людям, которым таких прозрачных, витающих высоко над головами посланий никогда не понять. Я до сих пор с замиранием сердца слышу этот необыкновенный смех и никак, к большому сожалению, не могу его описать.
Но тогда не я один расслышал нечто чудесное, сорвавшееся с губ крошечной Агнии. Все замерли, а священник, казалось, затоил дыхание, прислушиваясь к голосу дитя, пока по маленькому телу его медленно стекают крошечные капли воды и падают обратно в купель.
И только когда маленькая Агния остановилась в своем ярком смехе, но продолжала улыбаться иконостасу своими розовыми деснами, священник передал ее около стоящему диакону с белоснежным полотенцем на руках, в которое девочка сразу же была окутана. Как очнувшись, священник продолжил начатое им нараспев.
– Ныне и присно, и во веки веков. Аминь, – и незамедлительно обернулся к царским вратам. Он с благоговением, словно только что свершилось большое чудо, по три раза крестят совершил три земных поклона, а потом обернулся к матери славной Агнии и громко сказал:
– Благодарите! С сегодняшнего же дня благодарите Господа, Дарья.