Я поделюсь с тобой секретом.
Только молчи. Никому не говори.
Мы забыты всем белым светом,
Как в банке голодные пауки.
Знаешь? – они жрут друг друга.
Я не вру! Так оно и есть!
Ты оглянись! Ты послушай!
Чем люди отличаются от них?
Из ранних записей Воскресенской Ани
Дождь пошел еще среди ночи. Начиная стучат грузными, тяжелыми каплями по крышам старых домом, он быстро перешел в оглушающий ливень. Аня любила дожди, как теплую весну и прохладную осень; не жаркий зной, ни холодная стужа никуда не торопят – хоть весь день проводи на улице, гуляй одна, сама по себе, и никто больше не нужен. Лучше дождя только морось – когда идешь, невидимые капли облипают лицо. В этом есть что-то особенное, как думала Аня, что-то отличное от другой погоды. Морось как на стыке времен – в ней таятся перемены. В дожде нет перемен, в нем другая загадка – он существует будто бы для того, чтобы очистить землю и всякий раз делает это снова и снова, не прекращая попыток, но ничего у него не выходит. Какова же его скорбь, когда всякий раз, при каждой новой попытки он замечает, что земля не стала чище! Но каждый раз он собирается вновь, набирает силы и пробует снова – в этом его загадка и его трагедия.
Какой бы ни был дождь – он всегда на благо. Чем сильнее он, тем добрее и искреннее. Осенью он лучше всех – он самый отчаянный. Все уже сдалось, примирилось и готово уснуть в тревоге – в ожидании сковывающего мороза. Печальная листва смиренно желтеет и опадает, в стыде своем краснея из-за бессилия – за прежнюю гордость. Могучее солнце вновь посрамлено перед отнюдь не всесильным, ограниченным и зависимым, но упорным, отчаянным и не сдающимся ненастьем. Солнце, как все на свете повидавший старик, все скорби и ужасы людей – смеется над ливнем за его наивность и радуется его юношескому порыву, мечтающим исправить ошибки стариков.
Но этим днем ливень не собирался омыть землю; он уже не столь наивен и не думает, что сможет смыть грязь с круглой земли. Он, словно разозлившись за свою прежнюю глупость, за тщетные свои попытки, стал хлестать землю, ненавидя и презирая ее, усматривая в ней отражение своего упорства. Решил он, что не милостью, так хлыстом можно поправить дела людей. А солнце, спрятавшись за тучами, все смеется, ведь и то было испробовано тысячи и тысячи раз.
Стоя под козырьком подъезда своего дома, Аня, прислушиваясь к неистовому грохоту, весь его гнев принимала на свой счет, будто в ненастье ее и только ее вина, и больше никого. Она виновата, что дождь не желает более вымывать грязь с земли, сделать ее чистой и благородной; она виновата, что он, разочарованный, взялся за хлыст, словно мелочный человек, который зная, что если ничего не изменит, так хотя-бы побьет.
Вопреки и назло Ане, насмехаясь над ней, дождь захлестал землю сильнее, что есть мочи, словно долго копил силы и наконец обрушился, считая свой гнев справедливым. Порывистый ветер яростно подтолкнул Аню, подняв вверх ее небрежно остриженные до плеч и окрашенные в черный цвет волосы, в корнях которых просвечивался ее натуральный – огненно-рыжий. Озлобленно, будто Аня и вправду виновата за все пороки мира, толкнул ее в грудь, обдал сырым ветром ее лицо и забравшись за воротник куртки, насмешливо обнял в ознобе ее плечи.
Аня застегнула молнию до конца, до самого горла, но ворот все равно оставался открытым. На ней была старая, изношенная, темно-зеленная по поясницу куртка с карманами на груди и рукавах. Осенне-весенняя куртка, но в такой ливень едва ли выдержит всепроникающую влагу – слишком тонкая и легко промокаемая, как и ее капюшон, который Аня накинула на голову.
Поняв, что стоя на месте она ничего не выигрывает, а идти все же предется, Аня, перешагнув через две ступеньки, тут же оказалась в луже. Она и забыла, что любимые высокие ее ботинки потрескались в подошве и теперь надо бы смотреть, куда ступаешь. Холодная вода просочилась внутрь и впиталась в носок, теперь неприятно прилипший к пальцам ног. Аня, стоя под дождем и глядя на свою правую ногу, поморщилась и вспомнила, что с левым ботинком дела обстоят не лучше. Обидно, ведь это ее любимые ботинки – где она в них только не ходила. Раньше никакие сугробы, зимняя слякоть и осенние дожди не стесняли ее шага. Пожалуй, это была лучшая ее находка, сравнимая только с выкидным перочинным ножом. Даже куртка, имеющая столько преимуществ в карманах, за исключением ее неустойчивости к влаге, не была на столько цена Ане.
Для маленького роста девочки, которой только исполнится пятнадцать лет, Воскресенская обладала завидной решимостью. Такими вещами, как промокнуть и продрогнуть Аню не проймешь. Если она решила идти, то пойдет при любых обстоятельствах – назло всему, даже вопреки себе самой, но обязательно сделает задуманное. Это в ее характере!
Дождь стучал по увесисто набитому серебристого цвета рюкзаку, натянутом на спину Ани и потертой на поясе черной сумки лямкой через плечо с изображением маленькой белой птицы в уголке ее передней стенки. Ливень насмешливо испытывать на стойкость ее куртку и капюшон, который в три минуты сдался.
Девочка шла опустив голову и глядя себе под ноги, по возможности перешагивая множество луж на своем пути; перепрыгивая стремительные ручьи. Она все еще надеялась, что может хоть как-то спасти свои ноги от противной сырости. Такого неприятного ощущения в своих ступнях Аня не испытывала с мая прошлого года, когда ее, в футболке, джинсах и кроссовках, посреди улицы застал проливной дождь. Тогда она поняла, что нет ничего противнее, чем сырые ноги.
Холодные капли скатывались по ее щекам, по лбу, задерживались на ресницах и губах, а с носа, казалось, льет непрерывной струей. Приходилось каждый раз поддергивать головой, чтобы стряхнуть с лица неприятно щекочущую влагу, непрестанно поливающую ее промокшую голову. Вскоре Аня поняла бесполезность всех своих нехитрых маневров и прыжков через лужи и ручьи – в ботинках уже был свой паводок, циркулирующий по ступням от пяток до пальцев ног и обратно. Теперь ее шаг стал решительнее и быстрее; она уже не думала куда ступать, где можно провалиться подошвой, а где лужа не столь глубока. Смирившись с неизбежным, Аня наступала куда попадет, иногда проваливаясь в воду по самую щиколотку; тогда паводок в ботинках заметно пополнялся, но разве теперь это могло ее расстроить? Потертые до бела, немного обвисшие синие ее джинсы, стали прилипать к коленям и голеням, стесняя шаг.
Спустя несколько минут, через дворы и переулки, огибая дома, перепрыгивая через заборчики площадок и протискиваясь между гаражами, Аня уже изрядно замерзла. Полностью промокнув, она, и без того худенькая девчонка, совсем мелкая и выглядевшая скорее лет на тринадцать, чем на свои четырнадцать, скукожилась, как брошенный на улице котенок. Кулачки в холодных карманах, локти прижаты к бокам, голова опущена, плечики подняты к щекам. А ветер все напирал – испытывал на стойкость, будто бы и без того ее несчастный вид не давал повода прекратить эту пытку. Но Аня хоть и худа и хрупка, но девочка стойкая, сильная характером; ее зеленые глаза с образовавшимися под ними мешками смотрели устало, но как всегда – целеустремленно. Ее неизменно насупленные на глаза редкие брови – теперь окрашенные в черный, – с образовавшейся складкой на переносице, только подчеркивали упорство ее непростого характера.
Вскоре Аня вышла на Парковую улицу, где располагалась единственная школа этого маленького провинциального городка. Сутулясь, дрожа от холода и не поднимая головы, а только повернув ее немного вбок, она, пройдя мимо главного входа школы, начиная от дверей стала отсчитывать окна первого этажа. Встав напротив пятого окна, как было видно, пустующего кабинета, она сняла с плеч свой рюкзак и отошла на несколько шагов подальше. Ухватившись обеими руками, она с силой и разворачиваясь телом, кинула его, разбив стекло. Увесистый рюкзак, ударившись об парту, глухо свалился на пол. Почти беззвучно посыпались осколки стекла, заглушенные шумом дождя.
Ничего не ожидая, Аня, сложив руки в промокшие карманы куртки, пошла себе, как и шла до того ранее – не быстрее и не медленнее. Самое страшное для нее сейчас – это ливень; и ветер – его злой спутник в этот день, такой же обозленный, насмешливый и разочарованный в собственном бессилии.
Зайдя за школу, Аня присела на пустующей – как и весь город – остановке. Под ней хотя-бы не льет и можно передохнуть от надоедливой, всюду проникающей сырости. Достав из пачки сигарету, Аня с нескольких попыток, прикрываясь руками, подкурила ее, выпустив серый дым вслед за ветром.
Хотелось подумать, как начать, когда она придет в кофейню. Ведь буквально с час назад все казалось очень просто, теперь же настала очередь сомнениям. Не тем сомнениям, что могут поколебать в решимости – обратного пути у нее нет: либо так, или снова стать жертвой нависшей над Аней злой ухмылки Судьбы. Но этого не будет, вновь не повторится. Никогда! Только так, не иначе. На крайний случай Аня просто уедет из этого города; заберет Астру из собачьего приюта и пойдет куда вздумается. Но задуманное уже не казалось так легко осуществимым, как представлялось это ранее – даже видится теперь сомнительным.
Холод сотрясал ее тело, да так, что с трудом хваталась губами за кончик сигареты, чтобы сделать очередную затяжку. Думать не получалось – холод сковывал не только тело и руки, но и мысли. Бросив сигарету не докуренной в лужу, где она моментально угасла, Аня быстро встала и поправив свою сумку с бока на спину, скорым шагом направилась дальше.
Улица Каменная, на которую вскоре вышла Аня, пролегала таким образом, что круглый год и каждую минуту суток по ней непрерывно носились ветра, иногда игривые, веселые, а порой, как сейчас – лютые и назойливые. В эту погоду, когда ливень, ветер то и делал, что зло насмехался над Аней. Он словно озлоблен слишком задержавшимся летом и заигравшись в своей ярости, подыгрывал осадкам. Одно хорошо – идти осталось немного: кофейня по правую сторону этой улицы.
«А если еще не открыл?» – спросила себя Аня. «Сегодня воскресенье, в девять может не открыть», – нагнетала она. Если так, то это совсем не хорошо – очень не хорошо. Придется ждать, а переждать негде, только если под деревьями, рядом выстроившимся по тротуарам улицы. Они сами стоят беспомощные, волнуемые стихией, продрогшие, не в силах более сдерживать осадки на своих ветвях; даже листья спешно опадая, оставляют – не жалея – своего родителя, медленно превращающегося в уродливый каркас. Перед дождем они бессильны, не говоря уже о неумолимом ветре.
Решила Аня, что совершила ошибку, поторопившись выбежать из дома, но ведь там ей покоя нет. Есть преимущества всей этой непогоды – она отвлекает от мыслей одиночества; не пугает опустевшая квартира, а чувство вины не поглощает весь ее разум. Лучше уж продрогнуть как сейчас, заболеть и даже умереть, чем оставаться там, одной, оставленной всем миром.
Все также, сгорбленная, прижавшая локти к бокам, подняв худые плечи и опустив голову, шла вдоль улицы грустная девочка, шмыгая носом и ступая в лужи. Перед собой она уже ничего не видела. Одно желание – спрятаться от этого ненастья, согреться, высохнуть наконец.
Шла и шла вверх по улице Аня, смотря себе под ноги, пока не одумалась, что уж подозрительно долго она идет. Остановилась, огляделась, и назвала себя дурой, поняв, что уже давно прошла кофейню. По оплошности своей – Ане совсем не свойственной, – она только заставила себя за зря мокнуть. «Хотя, чему уже промокать», – подумала она, дрожащая от холода. Да и куда торопиться, если кофейня наверняка еще не открыта.
Увидев вывеску «Книжное кафе – Вкус мысли», Аня, словно мотылек, заметивший во мраке свет лампы, направилась к входу, ускорив свой шаг. Она чуть ли не бежала, прикованная полным надеждой взглядом к двери, за которой должно быть тепло и сухо. Над облепившем сырую голову капюшоном, из под которого свисали черного цвета мокрые пряди волос, брякнул спасительный язычок бронзового колокольчика на двери.
Оглушительный рев сменился далеким монотонным шипением нескончаемого ливня. Влетевшая в помещение Аня, тут же, будто спасаясь от чудовищной опасности, сильно хлопнула дверью, преграждая путь преследовавшего ее злого ветра. Похоже, Аня сразу не поняла, что случилось, что она благополучно избежала худшие свои ожидания, а потому некоторое время просто стояла у входа, не отпуская рукой ручку двери.
Ничего не изменилось: все так, как было с два месяца назад, будто бы только вчера она заходила сюда в последний раз. Слева стойка цвета светлого дерева, а справа, в глубине небольшого помещения, тесно уместились три белых столика по три стула у каждого. В первую очередь в глаза бросалась идея интерьера, если это так можно назвать. По двум стенам, за исключением стороны окна, были разбросаны настенные книжные полки. В них не было порядка, и в этом, надо предполагать, состояла сама идея. Настолько намеренно безóбразно, без порядка они были развешаны, что некоторые упирались чуть ли не в пол, иные висели слишком высоко, а остальные где попадя. Старые книги как стояли на них, так и стоят. Похоже ни одна не убавилась, а уж тем более не прибавилась. Кажется, Аня единственная, кто купила в этом месте книгу, уже довольно давно.
Из-за прохода, что находится за стойкой, выглянуло щетинистое вытянутое лицо лет тридцати пяти с небрежно зачесанными назад черными, немного засаленными волосами. Лицо это было мрачное и сонное, а обладателя его звали Николаем по фамилии Соболев. Аня за все время так и не поняла, кем он здесь приходится: наемным рабочим или владельцем кофейни.
Николай не сразу узнал Аню. Вся она преобразилась: цвет ее лица, освещенный длинными рыжими волосами, теперь затемнялся какими-то короткими черными прядями, вылезающими из под капюшона, как дождевые червяки; да и брови, до того сливающиеся со светлой кожей Ани, теперь казались какими-то искусственными образованиями, налепленными над ее зелеными глазами.
В этом ее родном городе Аню знают и помнят только как девочку с огненно-рыжими густыми волосами, спускающимися ниже плеч. Аня смотрелась с ними как яркий фитилек, особенно когда на волосы падали лучи солнца: тогда фитилек разгорался неотразимым огоньком, осветлял ее лицо, раскрывая скрытые, по своему красивые черты. Ни у кого больше не было таких волос, а теперь и у самой Ани вместо фитилька черные, невзрачные мокрые пряди, налипшие на капюшон куртки.
Когда Николай понял, что перед ним та самая наглая, с хамским характером девочка, он оторвал от нее безразличный взгляд и вернулся в подсобку. Воскресенскую он по большей части недолюбливал, и ее появление чаще всего вызывало раздражение, которое она провоцировала своим же поведением, взглядом и интонацией в голосе. Правда, иногда было приятно, что в этом вечно пустующем месте порой присутствует живая душа, даже угрюмая и молчаливая. Бывало, что Николай угощал Аню, когда у нее не было денег, но это в редкие дни хорошего настроения.
Аня уже привыкла к этому безразличному ко всему взгляду, который раздражал ее больше, чем раздражала она своим видом самого Соболева. Она громко шмыгнула носом и похлюпала ботинками к своему неизменному столику поодаль от окна, оставляя за собой темные мокрые следы. Ее брови насупились насколько могли насупиться, а лицо приняло надменный наглый вид: к безразличию можно привыкнуть, но смириться с ним невозможно.
Только этот столик и признавался Аней. Она по праву считала его своим, хотя с тем же основанием могла считать своими все столики и стулья этого заведения, потому как Аня единственный посетитель, который заходит сюда именно останавливаясь, а не проходя мимо, взяв с собой стакан кофе. Опять таки, ее стул должен быть повернут так, дабы она могла сидеть именно спиной к стойке, в частности из-за того, чтобы Николай не раздражал ее всем своим существом, ну и конечно не видеть остальных редких посетителей кофейни.
Как реакция на отреченный взгляд Николая преобразила насупленные черты лица Ани в наглые, так и они в свою очередь отразились на ее импульсивном внутреннем состоянии. Сняв с себя свою черную сумку с белой птицей в уголке, Аня швырнула ее на один из стульев, от чего он сдвинувшись с места издал неприятный скрежет трением ножками о пол. Она столь раздраженно, резко содрала с головы капюшон, что брызги от дождя разлетелись в различные стороны до самой стены. Расстегнув молнию куртки, она быстро ее сняла, выворачивая промокшие рукава во внутрь, а потом бросила на спинку другого стула, словно мокрую тряпку. На последний свободный – свой стул, Аня с треском упала, словно у нее только что отнялись ноги. Она действительно очень устала.
Воскресенской хотелось сломать, изрезать, сжечь каждую вещь, которую она видит перед собой, за исключением своей сумки и куртки. Но больше всего ее бы порадовало искривленное в мучениях и судорогах лицо Николая: чтобы оно отражало одну лишь боль за место этого идиотского, застывшего в глазах безразличия; чтобы хотя-бы отразило ее – Ани боль. Какая бы она, Воскресенская, не была, по крайней мере сегодня, сейчас она не заслуживает этого взгляда. Никто не имеет право хотя бы сегодня смотреть на нее так! Она отлично понимает, что во многом заслуживает осуждения: теперь понимает. Но разве она не откупилась от всего когда-то содеянного своими потерями и лишениями? Неужели не понятно, что ее, бедную девочку, еще ведь ребенка, ждет не легкая жизнь, и независимо от того, добьется она своего или нет. Рассчитывать Ане приходится лишь на последующую борьбу с Судьбой, чтобы выиграть послабление своей участи.
Основное, что придавало вес сумки, так это книга, купленная ею здесь в первый день своего посещения. Книгу Аня уже давно прочитала, а взяла с собой только для вида; да и не любила она, когда сумка не чувствуется плечом: она должна быть увесиста, ощутима. К большому огорчению Ани, переплет весь отсырел; затертая обложка старого издания, и без того с десятилетиями потерявшая вид, стала изогнутым ее серым подобием, на которой не прочитать ни имя автора, ни названия произведения. Раскрыв, Аня с горечью поняла, что свою любимую книгу она, похоже, потеряла: листы на ней выгибались маленькими волнами, почернели, кое-где краска потекла; перелистывать их не порвав было невозможно.
Это лучшее произведение из тех не многочисленных, которые она успела прочитать за свои четырнадцать лет. Конечно, множество страниц этой книги казались ей нудными и скучными, и скорее всего Аня не уловила всей сути повествуемой истории, но одно можно сказать наверняка: там она нашла нечто присущее и ей, поняла, что мучимые ее противоречия не сугубо ее, должно быть, проблема. Человеческая душа не однородна – она разрываема на части, сама себя истязает, калечит, борется. Возможно смотреть в бездну, созерцая небо. Может ли она? Насколько глубоко надо Ане смотреть вглубь, чтобы увидеть высь?
Когда-то Аня задавалась этими вопросами, но не сегодня. Они, конечно, не оставили ее: засели где-то внутри и молчат, ждут. Сейчас Аню волнует другая проблема – как обыграть свою злосчастную Судьбу, которая приготовила ей столь убийственный капкан. Никогда еще Воскресенская не стояла настолько близко к обрыву, к которому ее подвели против собственной воли. Вся ее жизнь, думала она, против собственного желания, но раз уж Аня здесь, на этой грязной земле, ничего не остается, как оспорить свой статус злой насмешки.
Необходимо было начать разговор: непонятный, трудный, странный разговор. Сейчас, глядя в книгу и следя только за своими мыслями, Аня поняла, что во всей этой ситуации просматривается какой-то абсурд; все это нелепо. Как она могла подумать, что эти отчужденные, безразличные карие глаза поймут ее? Заведомо такой взгляд ничего не видит: не проблемы, ни боли; все для него не имеет цены. А ведь с час назад все казалось таким простым; все легко сплеталось единым канатом, по которому у Ани есть шанс перебраться через пропасть. Во всяком случае, заключила она, другого варианта у нее нет: либо Воскресенская плетет веревки, либо расправив руки бросается вниз.
Отопление еще не включили – рано; оно и чувствуется, ведь Ане никак не согреться. Сидит она, бедная, полностью промокшая, промерзшая, дрожью бессильно борется с холодом, который проник внутрь, засел и сковал ее. По волосам и шее продолжали медленно стекать капли дождя; с головы капали на стол. От такого унизительного и болезненного положения ей захотелось заплатать, от чего Аня, как всегда, еще более нахмурилась и разозлилась.
Все деньги были потрачены на дорогу и пачку сигарет, а теперь в кармане куртки лишь три монеты мелочью, на которые ничего не купишь. Промерзшая и голодная – с вечера позапрошлого дня ничего не кушавшая. Всю жизнь ей сопутствует бедность и этот день не исключение. Мысль об этом уже не угнетала – она нервировала, злила Аню, придавала напряжение, которое не в ее силах сдержать. Сжав руки в кулачки, она безудержно, яростно ударила ими по шаткому столу, встала во весь рост и с вызывающим видом зашагала к стойке, хлюпая промокшими ногами в ботинках.
Могло показаться, что нечто упало, либо полетело в стену, и уже ожидая подобное, Николай выглянул в зал, но лишь увидел все то же жалкое зрелище: невзрачного вида Аню со злыми зелеными глазами, смотрящими на него снизу вверх из-за стойки. Это был не просто гневный взгляд; эти глаза насупленного лица требовали, причем будто бы не просто так, изъявляя каприз, а требовали по справедливости; нечто принадлежащее им по безусловному праву. Примечательно, что всякий раз, когда Аня так смотрела на кого-либо, она то делала не намерено, не специально напуская на себя такой вид, а только потому, что полностью уверена в своей правоте. Несправедливо обиженной Ане обязаны компенсировать, и не важно кто – это неоспоримая аксиома и точка!
– Ну что тебе? Драться полезешь? – усмехнулся Николай. Представшее перед ним зрелище только навеяло улыбку: не добрую, сочувственную, а насмешливую.
– Сделай мне кофе! – потребовала Аня.
Соболев молчал и лишь ухмылка слезла с его лица. Убогий вид Ани по прежнему забавлял его, но и Николай понимал, что совсем нехорошо смеяться над мелкой девочкой, а уж тем более прямо в ее оскорбленное – судя по выражению – лицо. Никакого сочувствия он к ней не испытывал. Он вообще редко чувствовал сострадание, даже тогда, когда всякий нормальный человек просто обязан хотя-бы смягчить взгляд.
– Ты что, не видишь, я же промокла! – упираясь кулаками в поверхность стойки, заявила Аня. – Пока я сюда шла, вся продрогла как дворовая шавка. Я сутки ничего не ела! – взвизгнула она.
За тот период, пока Воскресенская ходила сюда, Николай понял, что если у нее есть деньги, то девочка просто приходит, платит и покупает то, что неизменно берет всегда. В остальном, когда у Ани денег нет, она либо обманывает, либо вот так вот требует, либо упорно и нагло на него глядит, чуть ли не проклиная землю, на которой он стоит. Не редко бывало, что и обзывалась.
– Зачем шла то? Сидела бы дома, – лишь ответил Николай. – В окно не смотрела?
На пару секунд настала тишина. Был слышен лишь глухой звук неугомонного ливня, стучащего в окна и по карнизам; каплями разбивающимся об асфальт и теряющимся в глубоких лужах. В этом молчании пересеклись два взгляда, словно сошлись две вековые силы: справедливый гнев и отреченное безразличие. Аня, как прежде, но сильнее, замахнувшись ударила кулаками по стойке, да так, что сразу заныло в обеих руках. Развернувшись, она, не теряя гордого вида, похлюпала ботинками обратно – к своему столику. Сейчас были особенно противны эти две лужи, переливающиеся с пяток до пальцев ног. Свалившись на стул, Аня задрала правую ногу и подошвой уперлась в сидение стула, около стоявшего. Расшнуровав, она сняла с ноги ботинок и перевернула вверх подошвой. На пол звонко потекла струйка воды, образовав маленькую лужицу. После как упала последняя капля, Аня с силой откинула ботинок в сторону холодной батареи. Когда после того же полетел левый ботинок, на батарее подошвой он оставил темный, довольно отчетливый земляной след.
Процесс, в который была погружена Аня со своими ботинками, вкупе с разжигающимся и поглощающим все мысли и чувства огнем ярости, на столько увлек ее, что ничего в округе она заметить уже не могла. В горле у нее копились слезы, ощущение обиды только возрастало. Ей сейчас хотелось только одного – послабления, передышки; хотя-бы на короткое время расслабиться и почувствовать себя спокойной, ничем не обремененной. Хотелось вернуться назад, хотя-бы на месяца три, перед тем, как ее увезли.
Воскресенская не слышала треск перемалывающей кофейное зерно кофеварки, ни шипения выпускаемого под давлением пара, а аромат приготовленного кофе еще не добрался до ее лица. Нахлынула слабость, хотелось вернуться домой и упасть на кровать, и спать, спать до самой ночи, а потом до утра. Тишина квартиры уже не казалась столь пугающей. Сложив руки на стол, она прильнула к ним лбом и закрыла глаза. Это состояние невыносимо, даже для сильной девочки Ани. Держать себя уже не было сил и слезы потихоньку просачивались между веками, медленно скатываясь по ресницам. И когда одна ее слезинка уже готова была упасть на стол, Аня услышала: «На, пей». Это был голос Николая.
Немного приподняв голову, Аня увидела перед собой стакан кофе, закрытый пластиковой крышкой, а рядом с ним лежало восемь пакетиков сахара – как она любит.
– Есть хочу. Я сутки ничего не ела, – сказала Аня и опустила голову на руки. В ее голосе послышались мягкие нотки – в нем уже не было требования; говорила только жалость к себе.
Аня так и сидела, не двигаясь, будто бы заснула на столе. Плакать уже не хотелось. Она прислушивалась к звукам заработавшей микроволновой печи и гадала, сколько бутербродов Николай положил на тарелку. Чувство голода обманывало, что Аня и с десяток съест, но столько она и не получит: от силу два – и то хорошо. Спустя две минуты она услышала, как тарелка опустилась на стол. Не поднимая головы, она случайно обронила глухое: «Спасибо».
Слово, так небрежно брошенное, удивило не одну только Аню. Даже она – наглая эгоистичная хамка – тут же призналась себе, что это какой-то нонсенс. «Думай сначала, а потом говори», – приказала она себе шепотом.
У Николая Соболева тоже выдалась не простая ночь, хотя, если бы знал он, что пережила в эти короткие темные часы Аня, никогда бы так не подумал. Если Воскресенская пол ночи была мучима чувством собственной вины, вновь и вновь, каждую минуту испытывала свою огромную, непоправимую потерю, от сознания которой можно сойти с ума; если теперь она на самом деле поняла, что такое одиночество и оставленность, то Николай всего на всего был тревожим своей решимостью.
Наконец он понял, что жизнь его может быть только в стенах монастыря. Для него это будет последней, решительной и бесповоротной попыткой в борьбе с самим собой: со всем человеческим, что ему по природе присуще. В его глазах, человек, какой он есть – это тлен и пепел, либо пороки с их страстями, что тоже, собственно говоря, ляжет в землю и во век не поднимется. Постоянно он повторял заученные слова ветхозаветного мудреца: «Участь сынов человеческих и участь животных – участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все – суета! Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах.» Правда, последующие слова, выражающие сомнение о бессмертии сынов человеческих, Николай далее не приводил себе на память.
Наличие и бессмертие духа – истинного образа Бога, для него есть аксиома, которая свята и непогрешима. Нет большей правды на земле, чем эта и имя самого Бога.
Всему, абсолютно всему приготовлен свой конец и нет ничего вечного в том, что видели глаза и слышали уши; руки никогда не дотронутся до бессмертного. Всякая вещь и всякая плоть в свое время ляжет в могилу, и даже у самой земли, у всей вселенной есть свой гробовщик, который в положенный час выглянет из невидимого занавеса, отодвигаемого изогнутым серпом, который лежит в его руке.
Только избавившись от всего человеческого, сам человек может заслужить бессмертие. Если отсечет он от себя все лишнее, животное, все свои страсти и желания, возвысит свой ум в горнее, тогда и только тогда его дух воспарит и унесется в царство вечной истины и света.
Таков ход мыслей Николая – основа его мировоззрения, которое складывалось последние пятнадцать лет. Всему этому есть две основательные причины – не сложившаяся жизнь и мистический склад ума. Нельзя сказать, что одно превалирует над другим, и будь в его жизни все хорошо, это не означало бы, что Николай думал бы иначе. Совсем нет – вопросы, которые его волнуют, никогда бы не давали ему покоя при любых стечениях обстоятельств. Но правда и в том, что чрезмерная увлеченность такими проблемами, как смысл жизни, предназначение, душа, Бог и бессмертие, мешали должным образом ему уделять внимание вещами земного характера, доводя до крайностей.
Вообще, ему всегда были свойственны крайности. Николай из тех людей, которые любят за собой сжигать мосты, чтобы не было возможности вернуться назад. Когда же он понимал, что зря предавал огню прошлое, горько сожалел, но поделать более уже было нельзя. Так он оказался без друзей, без родителей – сам по себе.
Этот городок – не его родное место. Сам он родился и жил во Владивостоке – городе несоизмеримо большем, чем этот. Там у него была своя квартира, которую он в тайне от родных продал, и также, никому ни о чем не сказав, поехал поездом на запад. Пять лет назад он прибыл в этот провинциальный городок близ Яргорода – купил себе маленькую квартирку.
Почему Николай поступил таким образом, одному Богу известно в прямом смысле этого слова, потому как не совсем ясно, на сколько понимал он сам замысел своего поступка; чего он хотел этим добиться. Не будет ложью сказать, что Соболев хотел сбежать, но сбежать не от кого-то постороннего и близкого, а именно от себя, и будь он более прозорлив в своих чувствах, не поступил бы так опрометчиво. То, от чего он хочет сбежать, на самом деле является предметом его исканий: надо предполагать – это предназначение. Мистический склад ума предполагает и подобные обороты речи, а как же по другому объяснить все это? Логика здесь бессильна. Надо сказать, что у таких людей она выпадает далеко за черту, в пределах которой определяются поступки. Эти люди живут верой и чувствами: в их разуме существует сознание некоего уготовленного для мира и каждого человека плана, который разгадать не в силах даже великий гений Люцифера, иначе бы и он не был заставлен врасплох.
Первые годы, как Николай покинул Владивосток и осел в этом никому неизвестном городке, он чувствовал себя, словно монах в миру, а мелкая его квартирка – стены его обители. В жизни его были только жилище и церковь поблизости. По началу, еще с продажи первой квартиры, денег было предостаточно, а потому не стоило торопиться с поисками заработка, и больше года он придавался своим размышлениям и созерцаниям, которые никуда его не привели. Как и следовало ожидать, тайна великих вопросов оставалась непоколебимой, как неизменны на иконах лица праведников.
Потом все хуже: пришлось искать заработок в городке, где с работой не так все просто, а каждый день ездить в Яргород не очень то и хотелось. Приходилось подрабатывать в различных местах: продавцом в церковной лавке, кладовщиком на полуразрушенном складе, потолок которого грозился упасть на голову каждую минуту, или, как сейчас, баристой в кофейне. Последнее – лучше всего. Денег много не платят – впрочем, как и на прошлых работах, – но их много и не надо, зато почти целыми днями предоставлен самому себе, а это основательный для Соболева аргумент. Учитывая то, что работа не подразумевает смену, не слишком волновало Николая; главное – возможность оставаться наедине с собой и своими бесплодными, безрезультативными мыслями, а также иногда уделять время чтению какой-то книжки, автор которой также разбирает вопросы, на которые человечество во век не найдет ответов.
Но и эта жизнь стала казаться Николаю слишком обременительной для его честолюбивых целей возвыситься над порочной землей, которая в свое время, как и ад, будет брошена в море огня. Соболев остро ощущал, что жизнь снова надо менять: опять доставать спрятанные когда-то спички и занести огонек над соломой, выложенной под очередным мостом.
То, что вопреки ожиданиям на блестяще-белой тарелке лежали четыре горячих бутерброда, а не один или два, немного успокоило в Ане бурю негодования. От бутербродов исходит пар: они на столько горячие, что их можно держать только кончиками пальцев, переминая с одного на другой, чтобы не обжечься – как и любит Аня.
Воскресенская не могла приступить к бутербродами, миновав особый процесс подготовки кофе. Она придвинула к себе трехсот граммовый стакан, открыла крышечку и предварительно помахав пакетиком сахара за уголок, принялась надрывать каждый из восьми поочередно. Оторвет край и высыпает, долго помахивая им над напитком, чтобы ни одна сахаринка не осталась в пакетике. После, тщательно помешивает кофе, чтобы каждая сахаринка растворилась. Потом закрывает крышкой и ставит поодаль от себя, чтобы самое приятное оставить напоследок.
Эти бутерброды, с обеих сторон покрывшие сыр и бекон ломтиками белого хлеба, вымоченные в яйце с молоком, для Ани любимейшее из блюд. Когда в ее кармане было немного денег, хватавших не только на кофе, она не могла удержаться, чтобы не купить хотя-бы один из них, каждый раз напоминая Николаю, чтобы он разогрел их горячими.
Невозможно не умилиться при виде Ани, намеренно откусывающей от бутерброда маленькие кусочки и тщательно, смакуя прожевывая их; какое удовольствие и блаженство выражается в ее глазах, как разглаживаются ее черты лица, а уголки рта незаметно для нее самой приподнимаются, образуя мало заметную улыбку. Кто бы ни был суров или сердит по отношению к Ане, он тут же бы оставил все свое ею недовольство, хотя-бы на время. Казалось, сам вид Ани, умилительно употребляющей эту простую еду, искупает ее множество проступков, будто это уже совсем другая, не зловредная, не брезгливая и не эгоистичная Воскресенская Аня. В это время та пропадала, уступая место иной, к сожалению, только на короткое время.
С удовольствием управившись с едой, довольная, и заметно повеселевшая, она принялась попивать кофе через крышечку. Ее редкие брови, расправив складку на переносице, приподнялись над заметно подобревшими глазами. Ноги, запрокинутые правою на левую, протянулись под столом, скрывая мокрые посеревшие белые носки. На сердце Ани стало гораздо легче, словно аромат кофе отпугивал все ее страшные, тревожные мысли; будто бы она не мучилась половину бессонной ночи, всхлипывая, тяжело вздыхая и обливаясь слезами: одна в темноте, оставленная всем миром.
Приятное, умиротворяющее, согревающее тепло распространялось по телу изливаясь в руки и ноги, отпугнув бледность ее лица. Аня преспокойно, опрокинувшись спиной на спинку стула, наконец расслабившись, попивала маленькими глотками кофе и смотрела в окно. Холодный ливень уже не был опасен и вовсе не страшен; завывающий ветер теперь бессилен. Аня надежно скрылась от ненастья: победила его, вытравив из себя до того сковывающий ее холод, заставлявший дрожать тело, руки и зубы. Теперь она не столь беззащитна – все еще оставлена всем миром, но миром не сломлена, не забита Судьбой.
– Коль, – неожиданно для самой Ани вырвалось у нее. – Слышь, Коль! – не оборачиваясь, со стаканом в руке крикнула она и тут же спохватилась. Зачем она окликнула его, ведь что сказать, как начать, Аня так и не придумала. Вырвалось само собой и совершенно не кстати – слишком расслабилась. Она обругала себя неприличным словом, напряглась, насупилась, ожидая ответа, готовясь к обороне. Но ее слова, казалось, вылетели наружи, смешались с шумом дождя и им были проглочены.
– Что тебе? – спустя время неожиданно услышала за спиной голос Николая. Он стоял в проеме, все такой же сонный, но уже не столь мрачный лицом. Удивительно, как обычное человеческое «спасибо» может отыграться в душе даже этого черствого человека.
– Ничего, – процедила сквозь зубы Аня не оборачиваясь. – Случайно вырвалось.
Николай молча развернулся и ушел. В подсобке Соболев всегда читал: там ничего не отвлекает, хотя, казалось бы, что может отвлекать его в зале безлюдной кофейни. Разве что Аня скажет что-то «случайно».
Немного поразмыслив и решив, что если не сейчас, то когда же – не сидеть же здесь целый день, она снова окликнула Николая.
– Слышь! Я на самом деле вот что хотела тебе сказать! Ты же христианин? В бога веришь.., – с пренебрежением сказала она. – Ведь так? Ты слышишь? Эй! – Обернулась она к пустому дверному проему подсобки. – Ты слушаешь меня?
– Слышу-слышу, – отозвался Николай. Он и не мог не слушать, и даже более: ему стало интересно, к чему эта не словоохотная девочка ведет. Казалась, что уже сейчас, только начав говорить, она сказала больше, чем за все эти пол года ее посещений кофейни, за исключением одного только случая, когда Аня вдоволь высказалась в порыве своего бурного гнева. – Говори, я слушаю.
– Ты должен помогать людям, ведь так? – смотрела в проем Аня.
– Кому же я должен помочь, добрая девочка? – не без сарказма сказал Николай, не сходя со своего места на стуле около маленького столика в углу подсобки, на котором, как правило, у него лежало пара книг религиозного характера. Одна из них была раскрыта в его руках.
Аня терпеть не могла, когда ее называют девочкой, тем более она поняла, что Николай сказал это в насмешку. Отвернувшись от стойки, она раздраженно забила по столу своими длинными ухоженными черными ноготками.
– Добрая девочка, – прошипела Аня, будто продолжая выбивать нервы через ногти. – Скотина рослая! Вот урод! – сжала челюсть.
– Мне ты должен помочь! – выкрикнула она, срываясь на ярость. – Ты должен меня удочерить! – потребовала Аня.