На протяжении всего рабочего времени, выход на задний двор школы был открыт. Им пользовались все курящие школьники: проходили вдоль корпуса и заходя за него становилось около ворот, которые оставались неизменно закрытыми во всякое время.
Было время, когда администрация решила начать борьбу с курением самым что ни на есть неподходящим образом – закрыть дверь во двор. Это было зимой, год назад, когда Аня училась в восьмом классе. Тогда по коридорам из туалетов каждую перемену катились густые серые кубы, создавая дымку как при тумане. Сами уборные стали напоминать газовые камеры, в которых и минуту нельзя было простоять, чтобы не ощутить неприятную тяжесть в легких, сухость во рту и жжение в глазах. Одежда, впитывая едкий табак, прочно источала от себя его запах. С месяц потребовалось администрации, дабы понять, что ни численность курящих не уменьшилась, и сами курящие курить меньше не стали, а потому дверь разомкнула свой замок и услуги школьного двора стали вновь всем доступны.
Светлова Лена уже стояла около ворот, когда показалась Аня в своей темно-зеленой куртке со множеством карманов и сумкой через плечо. Шла она как обычно, не спеша, в то время как Лена, увидев сообщение на телефоне, отпросившись выбежала, не сумев накинуть на себя куртку. Прохладно, моросит, поддувает неприятный ветер, а она лишь в юбке да светлой тоненькой блузке, стоит, сомкнув руки на груди – вся замерзла и трясется.
Воскресенская сразу заметила ее поблеклый взгляд, напряженные губы и бледность застывшего лица. Если не быть в курсе, почему столь любвеобильная, жизнерадостная девочка как Лена имеет сейчас такой болезненный, депрессивный вид, можно подумать, что она замерзла до полусмерти и вот-вот может упасть мертвая наземь. Но Аня то ее знает эту свою полярную в настроении подругу. Лене, кажется, не дано прибывать где-то посередине: либо она все на свете любит, всем любуется и всему радуется, либо даже самое прекрасное, самое ею любимое становится безразлично или вовсе противно. Это состояние, которое она называла хандрой, заставляет Лену прятаться в себе, закрывая дверь и окна своего существа, и сидеть так во тьме – в мире серых оттенков, до тех пор, пока створки окон сами, не утомившись мраком, устало не приподнимуться и не впустят ослепительный свет, озаряющий красочно исписанные стены дома.
Когда створки закрыты, душный, застоявшийся воздух пропитывается жалостью к себе, руки опускаются, сознание сужается вместе с желаниями и чувствами. Как бы ни было тяжело Лене, привычка, заведенная в ее семье – выглядеть всегда прилежно, опрятно, а в школе еще и строго, срабатывала подобно простому и надежному механизму. Белый верх, темный низ – как этическая заповедь для Лены, собирающейся утром на уроки. Еще с год назад она сменила прическу и теперь у нее не длинные, как у Ани волосы по самые лопатки, а все те же, черные, лоснящиеся, но прической под каре с прелестной челкой на тонкие брови, которая только подчеркивает ее выразительные голубые глаза.
Достав из пачки сигарету и зажигалку, Аня, ничего не сказав, закурила. Как будто не замечая Лены, она повернулась, чтобы оглядеть верхушки деревьев: может быть галка еще где-то здесь, наблюдает за ней, или ждет. Может быть она увидела, что Аня покинула тесный кабинет и давящие стены школы: убедилась, успокоилась и полетела дальше, свободная, ни чем не скованная птица.
– Уже уходишь? – спросила Лена.
– Ага, – присматриваясь к скрюченным голым ветвям деревьев, оживленно сказала Аня. – Была бы ты нормальной, вместе бы сейчас ушли, – добавила она, зная, что никогда бы не взяла подругу с собой.
Светлова ничего не ответила. Она стояла сутулясь, прижав руки к груди; зубы принялись подбивать в такт с дрожью тела.
– Противно на тебя смотреть, – обернулась Аня. – Рожа бледная, как сидушка унитаза. С такой мордой только на улице побираться, и то стороной будут обходить.
– Ладно, я пошла, – сморщив губы, сказала Лена.
– Делай так по чаще. Может быть вид дурочки разжалобит кого и дадут тебе в морду, чтобы поумнела. Да постой ты! У меня теперь ключи от крыши, я замок туда повесила. Пойдем сегодня?
Лена прикусила левую губу.
– Обязательно туда?
– А куда еще! Это лучшее место во всей этажке, да и в нашем захудалом городке тоже, – иронично проговорила она. – Теперь крыша – моя личная собственность. Вот же они удивляться, когда увидят на двери замок, – улыбнулась Аня.
– Кто?
– Не знаю, но ведь туда кто-то же ходит.
Тяжело вздохнув, Лена задумчиво посмотрела в сторону – уйти бы сейчас домой, задвинуть шторы, закрыть дверь своей спальни, упасть на кровать и накрыться одеялом с головой, чтобы ничего не видеть и не слышать, и спать, спать до самого утра, уткнувшись лицом в подушку. Оставаться одной у себя в комнате и чтобы никто не тревожил, не звал, не спрашивал: как дела.
– Славно, – одобрительно сказала Аня. – Тогда, как обычно.
– Хорошо, – злясь на себя и на Аню проскрежетала сквозь дрожащие зубы Лена. Всякий раз, когда Светлова тщетно пыталась найти в себе силы, чтобы наконец отказать Ане и настоять на своем – ну хоть попробовать, – она начинала перебирать в голове случаи, когда сказала подруге: «нет, у меня другие планы», или бы соврала, сказав: «ой, я же маме обещала…» Но нет, Лене обязательно надо промолчать и с огорчением вздохнуть, что стало восприниматься Аней как безоговорочное согласие.
Это еще хорошо, что Воскресенская не всякий раз таскает ее с собой, иначе ей бы пришлось ходить туда, возможно, несколько раз на дню, как казалось Лене. Кто знает эту Воскресенская! Лена представления не имела, где Аня гуляет, что она вообще делает на этой этажке, тем более одна, когда даже Световой вдвоем с подругой жуть как страшно пробираться через эту холодную темень.
– Лен! – крикнула Аня уходящей подруге. – Наушники забыла что-ли?
Бескрайними горизонтами повисли над всем миром мрачные, свирепые, неподвижные тучи, жадно скрывающие над собой теплые лучи солнца. Ветер, снующий по улицам и переулкам городка, как мелкий проказник, боится подняться выше и прогнать прочь тяжелые массивы небесных гор, испуганный их сурово-старческим видом. Морось, осыпаемая ими на слабую, не проснувшуюся почву, лишь напоминает проказнику, насколько он немощен, труслив и мелочен, и не может он большего, чем надоедать своей мерзлостью смертным людям.
Выбросив на землю тлеющий окурок среди множества других: пожелтевших, почерневших и отсыревших, Аня поправила лямку сумки на плече и принялась карабкаться вверх по воротам школьного двора. Когда-то она ставила ноги задумавшись и оглядываясь, примеряясь цеплялась пальцами, но теперь, словно кошка, в сотый раз карабкающаяся на одно и то же дерево – все движения делала не задумываясь, с необыкновенной легкостью. Не она одна уходит с уроков таким путем, но с уверенностью можно сказать, что ни один школьник не взбирается по этим воротам так ловко и быстро, совершенно не задумываясь, как Аня. Занеся обе ноги за ворота, она также легко спрыгнула наземь и вложив в уши красные наушники Лены, достала телефон и включила музыку. Аня пошла гулять.
Всякий раз, когда Воскресенская собиралась погулять, она не думала куда ей идти – в какую сторону направиться. Гораздо интереснее, приятнее просто идти: сначала прямо, а там уже как выйдет – захочет, свернет налево, либо обойдет парк; может быть она заглянет во дворы домов улицы Лесная, где в том году отремонтировали детские площадки, либо решит выйти на Южную – до сих пор там глубокие ямы на дороге, а по тротуару приходится идти, постоянно обращая внимание себе под ноги.
Если выйти на Речную, то можно присесть на лавочке в сквере и наблюдать за сплоченной стаей бездомных собак. Иногда Аня специально ходила на Речную, чтобы побаловать себя забавным зрелищем: как бегают чем-то озадаченные псы, иногда немного разбегаются, а вожак всегда оглядывается – присматривает за подопечными. Это зрелище очень веселило Аню, хотя по ней и не скажешь: в душе она смеялась, а на лице все одно – застывший суровый насупленный вид.
Всякий раз Аня приходила на пруд, который находится недалеко от центра. Как и у всего городка, вид у него неважный, пока из почвы вокруг тропинок и скамеек не полезет трава, а на ветвях не полопаются почки стремительно нарастающей листвы. В марте унылый, мрачный, пожалуй, видом своим отталкивающий, но совсем обратно, когда на пруд слетаются утки и селятся на его водах. К этому времени уже расцветать клумбы и вид преобразуется в противоположный – всякий глаз радующий и не трогающий лишь самые безнадежно черствые сердца.
Тут, на пруду, если пройтись по извилистой дорожке, вдоль которой расположились деревянные скамейки с закругленным металлическим каркасом по краям, можно дойти до единственного большого кустарника черемухи, а прямо под ним – любимая лавочка Ани. Здесь особенно красиво в мае, когда черемуха рассветает белоснежными цветами и совершенно скрывает из виду скамейку так, что с дорожки ее вовсе не видно. Зато обзор на сам пруд – на его рябистую гладь, остается прежним, ни чем не прикрытым, разве что немного листвой слева стоящего молодого деревца.
Если скамья не занята, Аня по долгу сидела на ней, разглядывая как по голубому небу плывут утки. Да, она наблюдая отражение в воде, представляла, что утки плавают именно по небу: живому, рябистую и столь близкому, что можно было подойти к нему и опустить в его глубины руки. И так делала Аня: трогала голубое, влажное, приятно-прохладное небо своими руками; щупала его облака изнутри. Невероятное ощущение! Когда небо так близко, земля уносится прочь со всей той грязью, которой люди успели ее непоправимо испачкать, навеки осквернив.
Едва ли возможно предугадать мгновение, когда теснящая непогода настроения со всеми ее тревогами и довлеющими мыслями, вдруг расступается и словно перед глазами обнаруживает незримый, благотворный свет. Ему нет ни преград, ни препятствий; ничего вокруг не интересно ему, кроме грустных и беспокойных сердец, уставших от самих себя, от своего тревожного биения – загнанных в углы противоречий. И нет им, молодым и старым, отдушины, кроме незримого, благородного света, который делает каждый удар легким и приятным, прогоняя тревоги и сомнения.
Нет больше одиночество – мир пришел взглянуть на Аню; мир радуется ей, приветствует ее как свою родную, на долго потерявшуюся и где-то блуждавшую, самую любимую свою сестру.
Облокотившись на спинку скамьи, Аня, закрыв глаза, откинула голову назад. Она тоже радовалась вместе с ним: дружественно приветствовала его, открываясь ему всем своим добрым сердцем. Как прекрасны эти минуты! Жаль только, что коротки они и смехотворно редки, как волшебные сны.
***
Кто так хорошо может знать этот невзрачный городок, как не Воскресенская? Не нужно обладать феноменальной памятью, чтобы запомнить где какая улица проходит, с какой та или иная пересекается, и что в том или другом месте находится. Нет ничего сверх обыкновенного, чтобы знать несколько улиц и районов города, в котором центр и периферия практически представляют из себя одно и тоже – настолько он мал. Но в отличии от всех, Аня помнила каждый дом до мелочей, так сказать, в лицо; знала каждый угол двора, каждое дерево; знала детали, которые никто другой не замечает. Она бы и сама не обращала на них внимание, да помнила все досконально и каждое незначительное изменение бросалось в глаза, порой досадно и неприятно.
Может быть Аня предпочла бы видеть город застывшим, со временем не меняющимся. Она, возможно, более чутко, нежели остальные, как-то по-особому, по-своему чувствовала родной городок. Так или иначе, Аня каждый раз только утверждалась во мнении, что все новое сродни дрянной краске, которой закрасили прогнившую жестяную банку. В конце концов, ржавчина сожрет или отторгнет любой цвет, какой бы он не был. Ни чем, никогда и ни за что не избавиться от сути, от пугающих глубин, которые не лгут, но до поры молчат. Можно обманывать кого угодно, с бо́льшим успехом саму себя, но и тогда не будет большего для тебя чужака, чем ты сама.
Аня не считала себя единственной обладательницей правды, узревшей ту неясную суть, призрак которой далеко мелькал в воображении. Она также, как и все, была обманута – и гораздо хуже. С самого рождения она стала посмешищем, над которой глумиться весь мир – усмехается злорадная Судьба. Ее без спроса, без желания выволокли на эту грязную слизкую землю и сказали: «Иди, живи и радуйся». Часто, назло повторяли: «Радуйся, веселись, наслаждайся жизнью», но ведь Аня то понимала, что это низкая, мелочная шутка: слишком не смешная и обидная. Может быть кому-то там весело, но далеко не Ане. Невыносимо осознавать нелепость своего существования!
С несколько недель Аня, всякий раз спускаясь по Каменной, возмущалась, приходила в крайнее, но молчаливое недовольство от жалящей глаза зеленой прямоугольной вывески кофейни с черными буквами на ней: «Книжное кафе – Вкус мысли». Раньше, думала она, когда помещение пустовало и казалось совсем заброшенным, было намного лучше: эта улица города смотрелась искреннее, правдоподобнее, как и следует. Теперь же на ней появилась какая-та неестественная, приукрашенная ширма, подобно тому, как покрасили старый, осыпающийся дом: он скоро рухнет, его балки сломаются под тяжестью безвозвратного времени, а краска… Краска как злая насмешка!
Сейчас, находясь на другой стороне дороги напротив кофейни, откуда вышла средних лет женщина с пластиковым стаканом в руке, Аня стояла, пытаясь решить непростую дилемму: заходить, или нет. Одна мысль: появиться там, слиться с этой фасадной маской, оскверниться какой-то оскорбительной ложью, уже коробило ее посеревшую юную душу. Чем больше она размышляла об этом, тем назойливее ее брови наползали на глаза, а губы, напряженно сжимаясь, выпячивались вперед. Посмотреть со стороны: так девочка стоит на судьбоносном перепутье, решая ход дальнейшей своей жизни. Не будь ее лицо до того серьезным, что непременно вызовет улыбку у прохожего, можно было бы испугаться, подумав: как же это несправедливо, что на столь маленькое создание возложена такая непосильная задача.
В жизни она бы и не подумала туда заходить, если бы не заметила вывеску на двери: «Любая книга за 100 рублей». Дело же в том, что у Ани закончились непрочитанные книги, а к чтению – надо сказать – она пристрастилась, и произошло это ровно тогда, когда она решила стать сама по себе, то есть в период ее крутого преобразования.
Конечно, желательнее было бы как раньше: читать книжки с телефона, что Аню вполне устраивало, но как на зло, несколько месяцев назад заряд батареи стал столь же быстротечен, как школьные перерывы между уроками. Можно было и взять деньги у Ленки, пойти в местный книжный магазин, но разве есть что-то более противное и омерзительное, чем этот торговый центр со всеми его масками, ширмами и дрянными красками! И этот книжный магазин… Скверное место! Там обязательно какой-то продавец увяжется за Аней и будет наблюдать за ней, проходя по рядам и делая вид, что занят чем-то другим, но только не высматриванием нервной девочки между стеллажами книг. За Аней почему-то всегда особенно следят, и это она чутко замечала и жутко тому раздражалась.
Когда стала ясно, что Воскресенской все же придется идти в кофейню, она, громко выругавшись и добавив ко всему сказанному: «уроды», не глядя по сторонам дороги, пошла на другую сторону улицы.
***
Слух пронзил невыносимый звон над головой, когда Аня резко, с остервенением дернула на себя входную дверь. К двери сверху был прикреплен маленький бронзового цвета колокольчик, который всякий раз радостно приветствовал посетителя. Почувствовав на себе разрушительный гневный взгляд поднятой вверх рыжей головы, колокольчик мигом замер. Раздраженная предательским звоном, Аня с силой хлопнула дверь, от чего колокольчик судорожно, и явно уже против своего желания, забился как в предсмертной агонии.
Из-за стойки молча поднялось невозмутимое вытянутое лицо, замершее в ожидании потребительских требований юной посетительницы.
– Книги! – коротко сказала Аня, бросив в Николая заблестевший от бешенства взгляд. Он молча протянул руку в сторону помещения, по стенам которого беспорядочно висели полупустые полки.
Аня подошла к первой попавшейся полке, посмотрела на нее, потом на неподвижно стоявшего Николая, потом опять на полку, и снова на Николая.
– Вот только следить за мной не надо, – процедила Аня сквозь сжатые от раздражения зубы. Невозмутимый Николай скрылся за стойкой.
Присматриваясь к каждой книге, порой снимая с полки и листая, открывая содержание и кое-где наугад прочитывая абзац, она то становилась на цыпочки задирая голову, то приседала на корточки, а после, морщась поднималась в рост. Вскоре Аню охватило разочарование, а с нею явилась и небольшая обида – интересного ничего не попадалось. Она не искала чего-то определенного, да и почти все авторы – за исключением двух – были для нее неизвестны. Как обычно, она опиралась на свою интуицию, ведь та не раз верно указывала Ане на стоящую вещь. Так она нашла, к примеру, повесть о войне Андреева, которая поразила ее до глубины души каждой своей строчной, буквально пропитанной безумием и сумасшествием. Таким же методом Аня подобрала книгу одной австралийской писательницы о бедном новозеландском семействе, переехавшем в Австралию, история которой растрогала Воскресенскую без преувеличений, до слез, которых она стыдилась.
Похоже, думала Аня, надо будет брать деньги у Лены и идти с ней в книжный магазин. Обязательно с ней, потому как Аня едва ли выдержит все эти преследования продавца, снующего между стеллажами и непременно психанет, затопав с суровым, напускным видом к выходу.
Оставалась самая последняя, высоко висящая на стене – почти под потолком – полка. Маленькой ростом Ане пришлось не только закинуть назад голову, от чего уже начинали ныть мускулы шеи у затылка, но и пришлось немного отойти назад, чтобы разглядеть, какие книги можно оттуда снять. Опять ничего – каких-то семь неизвестных Ане книг с названиями, совершенно не привлекающих ее внимание. Лишь с боку одна известная всем фамилия. Воскресенская читала только одну его книгу об униженных людях, которая, по-правде говоря, оставила в памяти Ани вполне добротное впечатление, хотя местами и была скучновата.
Тут выбирать более нечего: либо классик, либо завтра в магазин с Ленкой – этой кислой морщащей губы физиономией, на которую смотреть противно. Не долго думая, Аня выдернула стул из под стола, поставила напротив полки и запрыгнула, встав на него своими грязными зимними ботинками с высокой подошвой. Сняв книгу, она громко спрыгнула на пол и оставив куски сырой грязи на сидении, задвинули стул обратно.
Когда Аня подошла к стойке, Николай уже ожидал маленькую хмурую посетительницу – первую, кто заинтересовалась книгами. Он поднялся на шум ударивших об пол тяжелых ботинок. Заметил он, что Воскресенская перепачкала стул, или нет, либо не придал этому особого значения, но Соболев молчал, как постоянно молчал его отчужденный взгляд.
– Сто? – положила она книгу на стойку.
– Да, – кратко ответил Николай.
Достав из кармана джинсов мятую, затертую и прилично надорванную в центре сторублевую купюру, Аня небрежно бросила ее около книги. Взгляд ее упал на витрину, в стекле которого слабыми очертаниями отражался интерьер кофейни, а за ним, скопом, лишь разделенные ярусами витрины, лежали кондитерские изделия с фаст-фудом. Всякое утро игнорируемый, никотином растравленный в течении дня желудок незамедлительно отреагировал, да так, как не могла ожидать того Аня: живот больно крутануло, а после, словно каким тупым лезвием, полоснуло изнутри. Задержись боль еще на секунду, Аня бы согнулась чуть ли не вдвое, схватившись за живот руками. Но стандартные решения не дня Воскресенской, которая тут же решила, что кофе с сахаром вполне сойдет, чтобы успокоить взбунтовавшийся желудок, тем более она не пила хороший кофе с тех самых пор, когда Лена повела ее в кинотеатр, и в тот же день, Аня, злая, как затравленная оса, сказала, что в кинотеатре она в последний раз в жизни и нога ее больше не ступит в «этот термитник снующих и постоянно жрущих уродов».
– Латте, средний, – сказала Аня, уверенная, что на стакан кофе мелочи у нее то предостаточно. Так и есть – давно у Ани не проседали так карманы куртки под тяжестью монет: еще и останется. – Сладкий, – после добавила она.
Но опять кольнуло, порезало, закрутило, аж отдало в горло чем-то жгучим. Морщась от боли, Аня в поясе подалась вперед, чуть согнувшись. Ужасно не хотелось сейчас стоят у прилавка и считать эти копейки, как это постоянно делает в магазине мама – долго считает, пока за ее спиной не скопится целая вереница озабоченных лиц. Пару раз стерпев это «унижение», Аня больше не ходила с ней в магазин.
Пока кофеварка шипела, неспешной струей заполняя стакан готовым горячим кофе, Аня все же не выдержав режущей боли, ткнула указательным пальцем в стекло витрины и сказала:
– Еще этих два, – а после добавила, – горячими.
Когда перед глазами Ани со стаканом латте стояла белая тарелка с двумя горячими бутербродами, а возле них книга, Николай озвучил цену ее удовольствия, а в ответ получил звон множества ссыпающихся из обеих рук на стойку монет. Держа руки в карманах и сжав в кулачках всю мелочь, Аня морально готовилась к этому унизительному, как считала, моменту, а когда невозмутимый Соболев стал отсчитывать монету за монетой, Воскресенская с опаской косилась на входную дверь – как бы кто ее не застал при столь ужасно стыдливых обстоятельствах. Если бы кто зашел в кофейню в эту же самую минуту, возможно, Аня, никогда и ни при каких обстоятельствах не краснеющая, тут же бы залилась краской. Но все обошлось – еще сорок рублей оказались лишними.
И все же чего-то не хватало, и Аня не сразу сообразила, чего именно.
– Так сахар где? – поняв, возмутилась она. К двум уже лежащим на стойке пакетикам, рука Николая добавила еще два – таких же невзрачных, словно пустых, худых, чуть ли не прозрачных пакетиков сахара.
Не без удивления на происходящее, протяжно помахав головой, Аня сказала, что этого мало, всем видом давая понять, что без сахара не сдвинется с места, а то, что видит перед собой, и сахаром назвать нельзя. Смех один! К четырем прибавилось еще два. «Да он издевается!», – подумала Аня.
– Да как же.., – вспылила она, от возмущения подавившись словами. – Это же совсем ничего!
Восемь пакетиков не придали ей уверенности, что этого достаточно, но, видно, Николай, как решила Аня, совсем жмот, причем особенной, редкой породы. Она громко, как бы в знак протеста, фыркнула, сунув подмышку книгу и подобрав стакан с тарелкой, пошла к столику.
За забором десятилетиями назад заброшенной стройкой, прозванной подростками этажкой, город из четырех и пятиэтажных домов контрастно переливается в будто бы вымирающую деревню со множеством оставленных, пустующих, маленьких деревянных, порой кирпичных, осыпающихся, покосившихся, где-то с обрушенной кровлей или стеной, домов. Пожалуй, это и есть его окраина, представляющая из себя забытую часть города с увядающими престарелыми жителями. Те, кто остались и кто готов еще жить будущим, как несколько семей, которых единицы, безуспешно пытаются продать свои дома с участком, год от года снижая цену. Остальные же – это старики, дети и внуки которых давно перебрались ближе к центру или вовсе покинули этот городок. Впрочем, для людей пожилых это не самое худшее место, ведь всегда найдется занятие, столь необходимое под старость лет, что обеспечивает огород или сад, да и сам дом, требующий к себе постоянного внимания.
На самом краю этой городской деревни остался только один дом, в котором пока еще не забиты окна. Каждый раз, когда Аня подходит к не закрывающейся калитке забора, она думает, что не долог тот час, когда ей лично придется вколачивать гвозди в рамы его окон. Правда, она никогда не понимала, зачем это делается. Не редко Аня ловила себя на мысли, что чем раньше, тем, наверное, и лучше. Но не могла понять – правильна ли эта мысль и как с ней обходиться: позволять бесцельно блуждать среди прочих, или вернее всего стыдиться ее. Что-то, некое чутье подсказывало, что мысль эта, навязчиво посещающая каждый вторник, не столь уж и бесчеловечна.
Во дворе все также: с самого лета прошлого года около деревянной собачьей будки, на земле лежала нетронутая цепь с ошейником на ее конце. Старый, почти ослепший и совсем глухой Норд умер в конце июня жаркой ночью во сне, но судя по морде, не безболезненно: пасть разинута, а неживые глаза устремились куда-то вдаль вечного покоя. Хорошо, что это было в ночь с понедельника на вторник, ведь Аня приходит в этот дом только каждый второй день недели. Случись это в середине недели, труп бы так и лежал нетронутым под палящим солнцем, дожидаясь Аню. Пришлось бы капать прямо во дворе, около тела, чтобы поскорее сбросить его и избавиться от отравляющего зловония. Но Аня уже давно решила, что когда Норд умрет, она отнесет его тело ближе к лесу – до которого не долго пешком – и там похоронит около какого-нибудь старого дерева. Так она и сделала: из под лестницы достала лопату, выкатила тележку и отправилась провожать пса к последнему его пристанищу.
Тремя короткими ударами руки Аня постучалась в дверь. Вера Ивановна плохо видела, но хорошо слышала.
– Яна, это ты? – послышалось из комнат.
– Да, Вера Ивановна, я, – ответила Аня.
Хозяйка ходила тяжело переставляя отекшие ноги, руками постоянно цепляясь за стены и шаткую мебель. Ане приходилось с несколько минут ждать, пока Вера Ивановна пройдет несколько метров, чтобы открыть ей дверь.
– Сейчас-сейчас, милая, – шаркая ногами, говорила Вера Ивановна.
За то время, пока она шла, раньше Аня могла погладить Норда: поговорить с ним, спросить как дела, от чего тот не по старости своих собачьих лет оживлялся и словно отвечал ей, высовывая язык и облизывая свой нос; отвечал, что ничего, терпимо Аня, пока еще все хорошо.
В проходе отворившейся двери показалась женщина за шестьдесят лет, хотя по виду все восемдесят. Руки иссохли, а на худом лице не оставалось места, где не прорезались морщины. На лицо были одеты большие очки с толстыми линзами, увеличивающими ее глаза почти вдвое, но и в них она уже плохо видела. Увидев перед собой Аню, она по-старчески посмеялась.
– Как хорошо, что ты не забываешь меня, дорогая. Ноги уже совсем не слушаются. Гляди, уже скоро лягу и больше не встану.
– Вам что-нибудь нужно? – быстро спросила Аня. Ей тяжело было смотреть на эту женщину, как и не легко приходить к этому дому, но не ходить Аня не могла. Вот уже около года, каждый вторник, начиная с первого своего визита, Воскресенская исправно ходит, даже в болезни и с высокой температурой. Ни разу она не позволила себе не прийти к двери этого увядающего дома.
– Да, Яна, дорогая, как обычно. Вот, держи. – Она слабой рукой протянула Ане несколько купюр.
– Вы только не закрывайте дверь, – выхватила деньги. – Я скоро приду. Никто не зайдет.
– Хорошо, хорошо, – соглашалась Вера Ивановна. – Я тогда здесь пока посижу, а ты сходишь.
– Не обязательно, Вера Ивановна, идите в спальню. Сидите там уже, – раздражалась Аня.
– Яночка, будь добра, там хватит. – Изрезавшие лицо морщины стали углубляться. – Возьми бутылочку. Ты же знаешь, я одинока, а это так непросто, – грустно-выпрашиваемая улыбка не сходила с ее морщинистого лица.
– Ладно, – нехотя сказала Аня, – если будет.
– Будет, будет. Там всегда есть, – оживилась Вера Ивановна.
Магазин находился во дворе одного из частных домов, расположенных ближе к центру города, где-то в три десятка метров за этажкой, только правее от нее. Вместе с этими домами он день от дня старел, увядал, осыпался заодно с его продавщицей. «Скоро и здесь все сдохнет», – подумала Аня, положив деньги на прилавок и складывая продукты в пакет.
– Как она там? – поинтересовалась продавщица.
– Нормально, – смешав буквы слова в один звук, ответила Аня. – Водку еще дайте.
Возвращаясь в дом, Аня складывала продукты по заведенным для них местам, зная кухню Веры Ивановны не хуже своей. Замечая не мытую посуду, она принималась и за нее. Порой, если видела, что на полу образовался уже видимый слой занесенной грязи – мыла полы; если скудная мебель становилась серой – протирала мебель. Аня не собиралась приводить весь дом в порядок, но местами поддерживала видимую чистоту, всякий раз ругаясь скороговорками себе под нос.
Всегда что-то заставляло Аню после всех дел ненадолго остаться с Верой Ивановной, словно ее долгом было уделить женщине некоторое внимание помимо покупки продуктов и редкой уборки дома. Аня присядет на шатающийся стул у окна в спальне, а Вера Ивановна на свою кровать, с которой почти не слазит. С минут пять они молча сидят: Вера Ивановна смотрит в мутное окно, силясь что-то припомнить, а Аня только блуждает взглядом по полу, по стене, посмотрит в угол, поднимает голову приоткрыв рот. Воскресенская только выжидала – минут десять посидеть и можно уходит с чистой совестью, но всякий раз молчание становилось тяжелым, изнывающий. Тогда Аня старалась думать об отвлеченных вещах: к примеру о Норде.
– Вы вместе дружили? – в бесчисленный раз спрашивает Вера Ивановна.
– Да, – тяжело выдыхала Аня, – мы дружили.
– Он всегда был баловнем, мой мальчик. В последнее время, так совсем. Вот здесь кресло стояло, так он его отнес и продал кому-то, а после весь день пьяный ходил. Бывало, вижу, схватит на кухне нож и побежит за Василием. И чем он ему не угодил? – не знаю. Совсем голову терял, если напьется. Потом то Васька понял, от греха то подальше стал быстро по нашей дороге проезжать. Летом во какую пыль поднимал. Бедный мой мальчик, – грустная, натянутая улыбка задрожала. – Я всегда знала, что он не хорошо кончит.
– Пойду я, – сказала Аня, встав со стула. – Можете не закрывать. Никто не зайдет.