Выйди, не стой, присядь со мной.
Может быть среди нас двоих,
Не ты один покрылся чернотой.
Посмотри, я тоже? Повернись!
Не молчи. Видишь эти слезы?
А израненные руки? Смотри!
Не отворачивайся! Ну хоть солги!
Ну скажи, что во мне осталось?
Есть хоть капля былой чистоты?
Из ранних записей Воскресенской Ани
– Ты должен меня удочерить, – выкрикнула Аня и стала ждать, но в ответ лишь оскорбительная тишина. Только ливень, стуча, все продолжал понапрасну хлестать ленивую землю. Знал бы он, что земля слишком похожа на людей, по природе своей глухих, слепых и бесчувственных. Нет им дела, кроме своих мелких забот, раздутых до всеобъемлющих размеров, как нет никакого дела земле – лишь разевать рот и проглатывать в свои недра скошенные временем плоды.
Казалось, вместо того, чтобы помещению наполниться невидимым, но ощутимым волнением; вместо того, чтобы воздух, пропитанный запахом кофе, неудержимо задрожал от оброненных Аней слов; за место этого все только замерло, еще более притихло, насторожилось и прислушалось.
Немного переждав, пока пройдет волнение, Аня, выпрямив спину, немного вытянув шею и расправив скованные плечи, обернулась к стойке. В ее глазах блеснула злоба. Как около двух месяцев назад, когда она только поступила в клинику и раздраженно подбирала подходящее место для каждой своей вещи в тумбочке, так и сейчас – Аня снова почувствовала себя подобием какого-то невидимого сквозняка, незаметно проскользнувшего по полу помещения. Опять ее никто не замечает!
Положив на спинку стула правую руку, Аня возмущенно оборвала затянувшуюся тишину:
– Ты слышал, что я сказала? Тебе надо меня удочерить! – с расстановкой проговорила она последнюю фразу.
Из проема показался вялый, апатичный лицом Николай с теми же безразличными на нем глазами. Подойдя к стойке, он уперся руками в прилавок и скучающе-прохладным тоном спросил:
– Из дома сбежала?
– У меня мама умерла, – проговорила Аня, немного потупив свой злобный взгляд. Но слова, ею произнесенные, звучали как обыкновенная констатация сухого факта, словно не совсем ее касающегося.
Обратно собрав тишину, Николай присмотрелся к Ане.
– Я же вижу, что ты врешь, – не шелохнувшись сказал он.
– Что-о-о? – заревела в негодовании Аня, подскочив с места. – Она позавчера умерла! Я в больнице лежала, когда это случилось! – Отведя руку в сторону, она указывала пальцем в пол, будто на нем лежит какое-то неоспоримое подтверждение ее слов. Взгляд ее не отрывался от Николая. – Ты не имеешь права так говорить про меня. Я еще та тварь – я знаю! Я постоянно вру, но сейчас ты не можешь так говорить про меня. Урод! – не выдержала она, оглянулась на стол и хотела что-нибудь схватить, чтобы кинуть этим в лицо Соболева.
– Успокойся, – повысил тон Николай. – Вот же нервная, – усмехнулся он.
– Нервная?! – опять вспылила Аня, сделав шаг вперед. Из-за общей усталости она плохо владела собой. Воскресенская с трудом сдерживала свои порывы и ей понадобилось не мало усилий, чтобы не начать бросаться в эту безразличную физиономию чем только попало. – У меня вся жизнь на хер полетела, а ты говоришь, что я вру! Вы все такие.., уроды! На словах готовы, а на деле… На деле ты ведь тот же паук! Только и высматриваешь, кого бы сожрать…
– Да успокаивает ты! – негромко ударил кулаком по столу.
Аня замерла на месте, будто очнулась от какого-то приступа. Лицо ее стало бледным, цветом чистой бумаги, и казалось высеченным из камня. Неподвижный ее взгляд впился в лицо Николая.
– Как тебя зовут то?
– Анька по-моему… теперь, – неуверенно сказа она.
– Хочет кофе, Аня?
– Давай, – как завороженная отвечала, двигая только челюстью и губами.
– Только сядь и успокойся, – сказал он, и добавил: – Аня.
Спустя несколько минут они сидели за столиком Ани друг напротив друга: каждый со своим стаканом. Николай раньше не наблюдал за церемонией с кофе и сахаром, неукоснительно соблюдаемой Аней как священный ритуал; да и не мог, потому как сидит она постоянно спиной к стойке. Ее движения были такие выверенные, тщательные, что Николай не мог оторваться от этого, казалось бы, на первый взгляд, скучного зрелища.
Успокоившись и дав возможность возобладать уставшему рассудку над стихийными характером, Аня, не отрываясь от своей обязательной процедуры над напитком, спокойно начала разъяснять Николаю.
– Если ты не удочеришь, они заберут меня в приют, как для собак и будут держать, пока у них не найдется повод вышвырнуть меня, понимаешь? – С серьезным дипломатичным видом посмотрев на Николая качнула она головой. – Тебе не надо будет содержать меня. Квартира у меня есть. Заработок найдется… Короче, прокормить себя смогу. – Махала она пакетиком над кофе. – Только оформить… Как это называется? – Замерев, призадумалась она. – Короче, удочерение просто оформить и все.
– Мне уже пятнадцать.., будет, – сделав паузу, продолжила она. – Только три года продержаться…
– Но я не могу, – перебил ее Николай.
– Что… Да.., – замялась Аня. – Я же тебе объяснила, – поддалась она вперед, снова теряя терпение. – Ну что непонятного то? Тебе не надо будет меня обеспечивать. Удочерение оформим, чтобы они отвязались от меня и ты отдельно и я отдельно, и пошли все они на хер, мрази конченые! – вскипая подняла она тон.
– Подожди, только не нервничай, – приподнял он ладони вверх, будто защищаясь или остерегаясь любого гневного всплеска Ани. – Я уезжаю отсюда. Продаю по-быстрому свою квартиру и уезжаю. Подожди, подожди, – приподнял руки, останавливая Аню. – Я тебе объясню, чтобы ты поняла, что со мной этот вариант ну никак не получится. Я поеду в монастырь, на самый север. И это решено окончательно. Там я постригусь в монахи и больше никогда не выйду за стены того монастыря, – сказал он, будто сам слабо верил своим словам. Соболева на самом деле одолевали большие сомнения, что и этот шаг может быть последним в его жизни. Как бы не сорваться снова, на другое место; как бы не разочароваться опять.
– Идиот что-ли? – Подавшись назад с искренним удивлением сказала Аня. – Тебе то от кого бежать? Нет, ну ты так и скажи…
– Хватит! – Перебил он. – Для начала оскорблять перестань, – озлился он больше на ее обидное удивление, чем на идиота. – Хамство свое хотя бы на время уйми. – Он опустил голову, как призадумавшись, и тихо, словно сам с собой рассуждая, сказал: – И какой из меня родитель.., – но сразу поднял глаза на хмурую Аню. – Родственники! У тебя же кто-то остался?
– Нет никого, – рявкнула Аня выпячивая губы и морща нос. – Одна в банке осталась – наедине с вами, членистоногими! Как же вы меня…
– Где осталась?
Аня не ответила, а гневно, с отвращением смотрела на Николая, будто это именно он, и никто иной, испортил ей всю жизнь.
– Ты не удочеришь, – без вопросительной интонации сказала Аня. Она знала ответ, но хотела удостовериться.
– Нет. Извини, если нарушил твои планы, – безразлично сказал он, смотря в окно и поднося кофе ко рту.
– Все вы.., – стала Аня нервно стучать длинным ухоженым ногтем указательного пальца правой руки по столу. Ее глаза сузились, а нос все также морщился от отвращения к собеседнику. – Все вы только и бежите отсюда. Кто сожрать не может, бежит как вонючий таракан с помойки. Все вы одинаковы, уроды, только уходите по разному. Трусы поганые, вот вы кто. Мрази! – взвизгнув заключила она.
Не опуская на стол стакан кофе, Николай молча, со спокойным видом выслушал Аню. Когда она, взвизгнув, обрушила на его голову последнее слово и замолчала, отвернувшись к окну, он спросил:
– Ты закончила говорить?
– Закончила! – крикнула она ему в лицо, словно плюнув.
– Тогда я пошел, – сказал он и поднявшись со стаканом ушел в подсобку.