Явившись посреди третьего урока в школу, Воскресенская, миновав турникет стала как в ступор. Сверху, с потолка холла на нее устремился неподвижный черный зрачок на стеклянной роговице которого блекло отражалась сама Аня с непомерно большой головой и будто бы раздутой, свесившейся на плечи шевелюрой, маленькими – треугольником – ножками, сузившимися в высоких ботинках с заправленными в них джинсов.
Камеры поставили в пятницу, но Аня этого не знала, потому как ушла, не просидев и двух уроков. Было понятно, что это все следствие скандала с никому ненужными школьными тетрадями, о которых забыть принципиальная в характере Ирина Васильевна никак не могла.
Словно силясь переглядеть округлый нависший глаз, Аня стояла неподвижно, как дикая кошка, которую застали врасплох – пригнет спину и опустит скалясь голову с прижатыми острыми ушами и смотрит на недруга исподлобья, приготовившись отстоять свое право на территорию. Ни один мускул не дернулся на лице Ани, даже не сработала привычка свесить на глаза брови; ни единый ее пальчик на руке не шелохнулся, а глаза ни разу не подались в сторону. Она стояла не моргая, словно принимая какой-то брошенный лично ей неравный вызов.
Как высматривая, запоминая каждые черты лица непримиримого своего врага, Аня так и стояла замерев, вглядываясь в неподвижный зрачок камеры. Она не могла знать, куда выводится изображение с этого искусственного глаза, но верно предположила, что прямиком на монитор Ирины Васильевны. Невозможно забыть, по чьей милости каждые две недели к ней домой ходит эта противная тетка из опеки. Всем своим невозмутимым, но хладнокровных взглядом она утверждала уверенность в своих силах, в неоспоримой достижимости своих целей – что расплата за ее обиды и унижения, неминуемо, как следствие незримого закона, обязательно настанет. Аня еще не знает когда, не знает как, но уверена окончательно и бесповоротно, что то неминуемо.
Возможно, Аня была бы довольна собой, увидев выражение лица Ирины Васильевны, которое как обмякло от странного зрелища стоящей напротив камеры посреди пустующего холла девочки с задранной вверх головой. Более чем с пять полных минут директор со смешанными чувствами, с интересом и крайним смущением наблюдала за этой странной Воскресенской. Та словно научилась смотреть через камеры, сквозь стены и даже через строгие очки Ирины Васильевны, проникая за глаза и высматривая ее обнаженную душу в мельчайших деталях.
Директор, не отводя глаз с монитора, откидывалась на спинку кресла, потом приподнималась, и чуть ли не задевая носом монитор, разгадывала черно-белое застывшее лицо Ани; потом снова откидывалась назад и задумчиво подперев подбородок рукой ждала, когда Воскресенской самой надоест стоять так без толку. Наконец, Ирина Васильевна, не выдержав и воскликнув: «Господи! Да что же с ней такое!», – сорвалась с места к выходу школы. Но она уже не застала Аню. Пока директор стремительно шла по коридору, в это же самое время и терпение охранника дало трещину.
– Что, камеры не видела? Так и будешь целый день пялиться?
– Уроды, – не оборачиваясь сказала Аня и пошла на второй этаж.
***
На втором уроке – который Аня пропустила – по партам пошла записка: своего рода школьная петиция, или скорее предварительный опрос, призванный собрать подписи и тем самым оправдать готовящееся обращение к школьной администрации в лице директора. Неизвестно, от кого исходила инициатива, а скорее всего к этому подвела не одна голова, но в записке недвусмысленно предлагалось переложить всю вину за пропажу тетрадей на Воскресенскую. Впоследствии необходимо было составить краткое, коллективное, а выходит – анонимное письмо и выбрать поверенного, который передаст его Ирине Васильевне. В желаемом исходе опроса, в целях которого он был начат, и не стоило сомневаться, потому как меры дисциплинарной ответственности уже были объявлены, и несли они коллективный характер для всех девятых классов, что вызвало бурю подросткового возмущения. Жирным крестом перечеркивалось все «лучше», что могла предложить школа в удовлетворении юного порыва: теперь исключались все мероприятия и походы – уже запланированные и еще нет. Но самое страшное прозвучало в конце: ни один ученик ни одного девятого класса не попадет на школьную дискотеку, проводимую в конце учебного года. Конечно, скорее всего это был блеф, но а если… Это то и настораживало.
Петиция оправдывалась просто и ясно: Воскресенской всего этого не нужно – она сама избегает всех возможных мероприятий и даже под угрозой наказания никогда на них не являлась, а потому, что с ней станется? Да и ей то бояться наказания? Одного больше, одного меньше – нет разницы! Безусловно, за этим «безобидным» оправданием скрывался не малый слой накопившейся к Ане неприязни некоторых сверстников, но на счет личных мотивов – естественно – никто не зарекался. Надо сказать, что как нелюбима была Воскресенская в своем же классе, вышло не все так однозначно, как, вероятно, предполагали инициаторы готовящейся петиции. Не все подписали пущенную по партам записку – нашлись и те, кто увидел в этом явную несправедливость, но, к сожалению, большинство выразилось «за». Да если бы и не было этого большинства, а скажем, собралось человек пять-семь, то и этого вполне достаточно, чтобы Ирина Васильевна прислушалась и, возможно, объявила об отмене своего решения.
По каким-то причинам «А» класс не принимал в этом участие – он всегда держался как-то в стороне от остальных. Зато «В» собрал больше всех подписей, то есть больше, чем родной Ани «Б» класс. Не удивительно, ведь если для учеников «Б» класса Аня, не смотря ни на что, все же воспринималась как своя, какая бы она не была, то для «В» нет существенной разницы кого «сливать» из параллельного.
Никогда, сколько помнить себя Лена, она не спорила так эмоционально и не возражала столь категорично, когда на перемене увидела перед собой записку, специально подготовленную для «В» класса. И представить она не могла, что способна так яростно выражать свое несогласие, чуть ли трясясь от негодования учиняемой несправедливости по отношению к ее проблемной подруге. Хотя Лену никто не слушал, но вплоть до начала урока она завела монолог, к которому, казалось, по своему характеру совершенно не способна. Своим тихим голоском она успела рассказать, что в вышей степени отличает человека от животного, в чем заключается общность, коллектив и на сколько бесценны согласие и дружба в нем. Но только начав говорить, на сколько прекрасна справедливость и что нет ничего более подлого, чем несправедливость, Лене пришлось остановиться при виде зашедшего в кабинет учителя.
Вновь ей представилась горькая возможность ощутить свою слабость и бессилие, а ведь как было бы хорошо, замечательно, если бы у нее получилось отговорить одноклассников от этой затеи. Казалось ей, будь она немного упрямее как Аня, не мямлила бы так, спотыкаясь через два слова, то точно бы одноклассники сами отдали эту злосчастную петицию, и она, гордая за себя, победоносно понесла бы разорванную на части записку в мусорное ведро. Случись так, Лена могла бы почувствовать, что в некотором роде оплатила долг перед Аней.
До того увлекшись своим монологом, что она, сильно возбужденная своей же речью, в течении урока вновь и вновь прокручивала его в голове, от чего забыла предупредить Аню, какая в отношении нее творится несправедливость.
***
Появившись в кабинете на четвертом уроке, Аня ничего не могла заметить, так как интрига уже исчерпала себя и вопрос окончательно решен. Даже размашисто подписавшийся Федоров, по лицу которого в подробностях можно было узнать о всех значимых событиях дня, ничем не выдавал себя, потому как уж очень на этот раз старался быть сдержанным. Подписываясь, он считал, что тем самым поступает правильно – становится на защиту класса, находится на стороне большинства, которому его авторитетная подпись просто необходима.
Был урок алгебры, а в начале него проверочная работа, которая свалилась на головы учеников неожиданным тяжелым грузом. Федоров как всегда помог Ане, не успев для нее решить только последнее уравнение. Для Ани проверочная пришлась кстати, и дело совсем не касается учебы, как не посмотри. Это ее совсем не волнует. Необходим был повод чтобы начать разговор с Федоровым с уже подобранной, ранее задуманной фразой.
Преподаватель, собрав листы проверочной работы, объявила новую тему урока. По своему обыкновению она вызывала к доске одного из учеников, считая такой подход более наглядным. Подняв с места раздосадованного Фролова, Аня, не церемонясь, обратилась к соседу.
– Ты так что-ли подкатываешь ко мне?
Вздрогнув плечами, Федоров рефлекторно закашлял в кулак и обернувшись к склонившейся над партой Аней, свесившиеся волосы которой закрывали ее невозмутимое лицо, сказал, глупо улыбаясь:
– Нет! – словно сам вопрос очень его возмутил. – Хм, – после самодовольно усмехнулся. – Это потому что я тебе помогаю?
– А почему тогда помогаешь? – выпрямила она спину, посмотрев ему в глаза. Огненные волосы ее легли на плечи и грудь.
Он дернул плечами.
– Просто, – сказал он. – Просто помогаю. Что тут такого?
– Ага, ты просто помогаешь, а я просто ничего не понимающая идиотка. Ну да! – подводила Аня с безразлично-скучающим видом.
Федоров ничего не ответил. Его внимание сузились до размеров доски. Он силился сомкнуть грани цепи пропущенного звенья в теме урока, которое вырвала у него Аня.
– То есть, если я скажу, – повернулась она к нему, – что дала бы тебе, ты бы отказался?
Не пошевелившись, Иван продолжал смотреть на доску, но теперь его внимание приковывало не утерянное звено темы, а нещадно брошенные Аней слова, к которым едва ли можно быть готовым. Аня заметила, как к лицу Федорова от смущения подступила кровь, что заставило ее чуть заметно ухмыльнутся.
– Или ты из этих? – пренебрежительно добавила она.
– Нет! – дернулся он. – Ты просто…
– Убогая, нищая? Вы ведь так говорите? – перебила его Аня, сверкнув обжигающими зелеными искрами из своих глаз.
– Они так говорят, не я, – соврал он и откинувшись назад сложил руки на груди. Он был рад, что ему не пришлось отвечать на сложный для него вопрос.
«Ага, ты не говорил. Как же!» – сжав зубы, припомнила Аня. Вытащив тетрадь из под учебника, она постаралась сочинить очередной стишок, но мысли как застряли в какой-то непролазной яме, а строки отказывались рифмоваться. Все мешало! Федоров мешал, Ершова и Зорина мешали, Котова мешала; этот отвратительный душный класс, эта тесная школа, город мешает, все мешает! «Убогая… Да какое вам на хер дело…», – раздувая, злилась Аня. «Постоянно что-то шепчут за спиной, смеются», – продолжала она. «Все они лицемеры, как и Васильевна. У всех них только приличия и остались!»
– Федоров, – словно кость бросила она; голос ее был резкий, скрежетал как ножом по металлу. – Так и быть – раздвину. Хочется же! По тебе видно, – продолжала склонив голову над тетрадей, делала вид, что говорит как-бы между делом. – Можешь не мяться тут. Я же сама предлагаю. – Она подняла голову и пристально посмотрела в отдающие испугом глаза Ивана. – Только у меня условия.
Совсем растерявшись прямолинейной откровенности Воскресенской, будто вываливающей все имеющееся у нее на стол и, надо сказать, удивившей его проницательностью, Федоров побоялся давать хоть какой-то ответ бесцеремонной Ане, да и не знал, что и каким образом отвечать. Сдерживая мускулы лица, чтобы не дай бог как-то показать свое волнение, он продолжал делать вид, что вникает в тему урока, но вновь и вновь прокручивал у себя в голове все сказанное Аней: каждое словосочетание с ее интонацией, какой она запомнилась Ивану. Душевное равновесие его поколебалось, пошатнулось – так легко и просто. Федорову будто открылось что-то новое, волнительное, словно в одночасье он подрос и теперь может прикоснулся к чему-то ранее недосягаемому, запретному, но очень желанному.
По Ветхой, среди прочих четырехэтажный панельных домов этой улицы, стоит дом номер четыре, во втором подъезде которого на третьем этаже живут Воскресенские: мать с дочерью. Квартира Воскресенских – это маленькая однушка с совмещенным санузлом и крохотной кухней. Состояние квартиры жалкое: серые, кое-где почерневшие потолки, грязные, местами покрытые пятнами в скучный рисунок обои, отклеивающиеся в швах. Деревянные, создающие сквозняк летом и зимой кривые стеклом окна. Скрипучий, старый как дом паркет, покрытий коричневым рваным линолеумом. Мебель с отломанными ручками, потертые в ножках стулья, провалившийся раскладной диван и кресло, на которое уже лучше не садиться. На этом фоне телевизор в комнате и стиральная машина на кухне смотрятся как нечто из ряда вон выходящее: отличное, выделяющееся от всего остального. Старый холодильник в жару настолько взрывается своим издыхающим, расшатаным мотором, что не редко будил Аню среди душной ночи, напрочь перебив ее поверхностный сон.
При всем этом неприглядном, обезнадеживающем виде квартиры, помещения содержались в чистоте. Полы протирались Воскресенской Дарьей Николаевной с занудным постоянством: всегда в выходной день недели, и не редко в будние после работы. То, что можно назвать мебелью, никогда не примеряло на себе заметный слой пыли, интенсивно удаляемый.
В комнате Аня отвела себе отдельный угол у своею кровати, натянув веревку между стенами и повесив на нее старую дряную простыню, достав ее – забытую – из самых низов шкафа. Своих полных квадратных метров в личном распоряжении Ани вышло около трех или чуть больше. У нее были тумбочка, где лежали ручки, карандаши, исписанные стихами тетрадки, поломанные наушники, какие-то брелоки, зажигалки, спички и сигареты, три книги, две их которых без обложки. Под кроватью было всякое, о чем и говорить не стоит; это был своего рода ее склад нужных до поры до времени вещей. На стуле, что у подножья кровати, всегда аккуратно сложены вещи.
От матери Аня приобрела замечательное качество любви к чистоте и порядку. Эта черта ее характера была не столь назойлива и ревнива, как у Дарьи Николаевны, но оттого проявлялась в гораздо лучшем виде, потому как проистекала она с чувством умеренности и выражалась в искренних порывах.
На первый вид бардак под кроватью и в тумбочке на самом деле имели свой заведенный порядок, сложно организуемый при скудости пространства и места: ручки обязателено слева и в выдвижном ящике; зажигалки ниже, справа от брелоков, а книги неизменно вверху за тетрадями с записями Ани. Кровать всегда аккуратно заправлена, а вещи на стуле – чтобы не мялись – умело ею складывались. Гладить Аня терпеть не могла.
Приходя домой, Аня всегда заваривала себе сладкий черный чай, часто запивая им ломтик черного хлеба, если тот был еще свежий и вкусный, но всегда прихватывая с собой на кровать – куда уходила с чашкой – горсть конфет: сколько смогут ухватит ее короткие пальчики. Сладости в этом доме уходили быстрее всего остального. Дарья Николаевна не всегда успевала уследить, когда они заканчивались, и порой ей приходилось заходить в магазин только чтобы пополнить домашние запасы конфетами – ведь как же Аня останется без них. Мусорное ведро Воскресенских только и пестрило помятыми разноцветными фантиками.
Нужно было дождаться вечера, а до него чем-то занят себя, но Аня редко мучилась такого рода вопросами. Найти для себя занятие ей не представляло труда; никогда это не составляло проблему. Аня всегда была чем-то занята, даже если со стороны смотрелось обратное. Мечтать или созерцать для нее было занятием не менее важным и полезным, чем изливать свои глубинные чувства в рифмованых строках на тетради с листами в клеточку.
Еще не перешагнув порог дома, Аня знала, что как только уляжется на кровать со своим приторно-сладким чаем и горстью конфет, высыпаных под боком на кровати, она достанет из серебристого цвета рюкзака несколько тетрадей, вынесенных ею во вторник из учительской. Работы эти ее совсем не интересовали и читать некоторые из них будет без особого интереса. Что может быть увлекательного в несуразной писанине «этих членистоногих лицемеров, большинство из которых к тому же уроды особой породы»? И домой принесла эти тетради зря – потом уже сообразила она. Надо было сразу выкинуть их в мусорных бак за домом, но почему-то тогда не подумала – размечталась наверное. Но раз так; раз все это добро теперь в ее полном распоряжении, то можно и кого-то выборочно почитать.
Не безынтересно, как просто Аня выкрала тетради. Посреди дня, во время урока, когда коридоры почти безлюдны, она зашла в школу, заранее напялив пустой рюкзак на плечи, и преспокойно пошла в учительскую. Открыв дверь не стучась, она обнаружила, что кабинет пустой и, как видно, не запирается, о чем Аня конечно же знала заранее. Без спешки и суеты Воскресенская прошла себе спокойно в учительскую и стала высматривать содержимое шкафов – откроет один, внимательно посмотрит, удостовериться, что здесь ничего нет из ей нужного, закроет и полезет смотреть следующий. Обнаружив три стопки тетрадей, Аня аккуратно сложила из в рюкзак, и также, преспокойно вышла в коридор, а потом из школы через двор, где постояла, задумчиво покурила и кошкой полезла на забор, чем очень удивила какую-то «малолетку» из класса пятого или шестого, которая и курила не в затяг, что очень раздражало Аню.
В ночь на вторник Аня часами лежала без сна, беспокоимая тревожными мыслями, переминаясь с бока на бок, опрокидываясь на спину и тяжело вздыхая в потолок. Как же она ругала себя и все вокруг, которое почему-то тоже оказалось виновато в ее оплошности! В одну ночь Аня прокляла весь мир, послала к черту все звезды, особенно солнце; пожелала земле вплоть до самых глубоких недр захлебнуться во всех «нечистотах и сквернах» человеческих, а самим паукам, то есть людям, пожелала веки вечные жрать друг друга и оставаться постоянно голодными.
И что побудило ее тем вечером излить в заданной работе свою душу; поделиться некоторыми своими сокровенными мыслями? В легком, одурманивающем порыве она даже переписала в тетрадь парочку своих стихов, которые никто никогда не должен был прочитать! От этого становилось совсем жутко: до того, что при воспоминании на лице Ани появлялась холодная испарина, а глаза как в нестерпимом отчаянии округлялись в две копейки.
Только придумав, как она может исправить свою ошибку, Аня смогла несколько часов поспать. В противном случае пришлось бы ворочаться до самого рассвета.
***
Положив очередную конфету на язык, Аня открыла тетрадь единственного человека в школе, которого никогда не могла назвать ни пауком, ни тем более уродом во всех возможных смыслах, бескрайнее множество которых Аня придавала этим словам.
Тетрадь по предмету: обществознание, ученицы 9 «В» класса, Светловой Е. Ю.
«Мой вклад в лучшую жизнь»
Часто мне говорят, что я наивна. Возможно, так оно и есть. Но я честно, не знаю, что можно здесь написать в четыре тетрадные страницы. То, как я думаю, можно выразить единственным предложением, или лучше одной легендой, которую я когда-то слышала. Но раз нужно уложиться в определенный объем, тогда я начну рассуждать прямо здесь, в этой работе, а в конце завершу ее той мыслью, о которой сказала. Может быть, я и легенду напишу, если хватит времени. Она все же не маленькая, зато очень красивая легенда. Мне нравиться, как она получилась.
Так вот, начну рассуждать, как сама думаю. Многие говорят, что надо думать только о своем будущем. Я согласна с этим, но не совсем. Мне кажется, здесь только половина правды. Я боюсь того мира, где каждый думает только о себе. Ведь тогда мы все сразу же станем одинокими. Будем ходить в школу, в кинотеатры, потом в институт и на работу, и будем общаться между собой, но при этом каждый будет одиноким, потому что думает только о себе. С кем не поделись своими мыслями, впечатлениями, своим настроением, ты, в таком случае, будешь как какой-то фон; как телевизор, который мама включает на кухне, когда готовит ужин. Я бы не хотела жить в таком мире, где бы не могла поделиться тем, что меня волнует и радует; где бы не нашелся человек, который выслушает меня и постарается понять. Я сама с большой радостью выслушиваю других и даю советы, если меня попросят. Только настроение иногда подводит, а так, я всегда готова.
Выходит – человек должен думать не только о себе, но и о других, хотя-бы близких и друзьях. Может быть я не права, но бывают случаи, что иногда лучше больше подумать о ближнем, чем о себе. Вот у меня иногда совсем плохое настроение и мне бы очень хотелось, чтобы рядом был человек, который бы меня поддержал; и я готова, уверена, готова отплатить ему тем же, когда потребуется мое внимание. Честно, я брошу все и прибегу к этому человеку!
И еще. Мы всегда думаем о том, что будет в будущем, то есть всегда о том, что еще не настало. Сегодня думаем о завтра, а завтра, какими станем через год, а вот настанет этот год, и мы думаем о следующем, и так постоянно. Здесь, по-моему, тоже половина правды, как и о заботе о себе. Я на своем опыте знаю, что жить настоящим намного приятнее: когда хорошее настроение, конечно. Тут даже больше, чем приятнее. Не знаю, как у других, но я становлюсь живее; я ощущаю себя такая, какая есть и мне это нравится.
Вот, получается, к чему я пришла: жить не только для себя, но и для других, а иногда больше для других, чем для себя; и жить не только будущим, но и настоящим, и настоящим иногда больше чем будущим.
Вот у меня есть подруга. Она – хороший человек, только она очень несчастна, как и я, когда у меня плохое настроение; только у нее это настроение, кажется, постоянно. Я стараюсь понять причину ее несчастья, но у меня пока не получается, а ведь мне так хочется сделать ее хоть немного счастливее. Иначе с ней невозможно! Каждая минута общения с Анькой становится испытанием. Но не в этом только дело: она же сама страдает, а из-за чего? Вот я и дала себе слово, что приложу все силы, а помогу ей. Все же она моя подруга и я не могу все это вот так вот просто оставить. Я пока не знаю, как сделаю ее счастливее, но я уверена, что смогу. Просто, когда около несчастный человек, то и сам будто бы становишься несчастнее. Вот я и подобралась к моей основной мысли: если сделать одного человека счастливее, то весь мир на чуточку становится лучше. Наивно – согласна. Но я уверенна на все сто, что это правда!
Вышло то уже больше четырех страниц, а ведь волновалась, что и одной не будет. Я даже легенду свою напишу! Меня все это так воодушевило, что я чувствую в себе огромное желание все мои выводы предварить в свою жизнь – сделать много хорошего и полезного. Сделать счастливее всех-всех, кто меня окружает!
Спасибо, Татьяна Петровна! Таких заданий давайте нам по-чаще.
Но а теперь легенда…
Не дочитав, Аня с размахом швырнула тетрадь о стену, и та, расправив и шелестя в воздухе страницами, упала на кровать к ногам. Перевернувшись со спины на живот, она уткнулась лицом в подушку и застонала, словно раненый, от боли рассвирепевший зверь. Горло сжалось, словно в судороге, а к глазам подступили слезы, которые Аня из всех сил старались сдержать.
Что-то непонятное, неуклюжее зашевелилось внутри, упераясь в стенки и причиняя боль – расшатывая привычные грани. Хотелось отдасться слезам, излить хотя-бы в подушку какую-то странную, горячую, а не холодную – как это всегда и было – боль. Но казалось Ане, что в этих слезах, в факте самой боли есть что-то постыдное, нечто такое, что и в одиночестве нельзя обнаружать. Ревом и стонами она сдерживала слезы и заглушала боль; с силой сжала покрасневшие от напряжения веки глаз.
Аня тихо всхлипнула – через минуту громче. Сердечко ее билось все больнее, сжатое в пламенных тисках. К горлу подступала горечь, а во рту разлился соленый привкус смываемый с души коррозии. Аня громко всхлипнула и не в силах больше сдерживать себя, отпустила горячие свои слезы, и они, впитываясь, потекли в сухую подушку, делясь с ней секретами, о которых не должен знать никто во всем мире. Это слова одиночества и мечты, холода и любви, страха и надежды; слова маленького, но горячего сердечка Ани.
***
Отца своего Аня никогда не видела. Она им и не интересовалась; не желала знать, кто он такой, кем был или кто есть, если жив. К нему – этому незнакомому, чужому человеку, она чувствовала абсолютное безразличие. К сожалению, Аня убедила себя, что ребенок она нежеланный, а зачата была даже не случайно, а вопреки.
Мать клялась и умоляла Аню с содрогающимся голосом поверить, что она неправильно все поняла – надумала себе ужасные вещи. Да – говорила она, – отец и вправду бросил их почти сразу после рождения Ани; уехал куда-то далеко на восток страны: точно неизвестно. Но Аня была зачата – говорила мать – в любви и согласии. Так и повторяла: «в любви и согласии». Утверждала, что если бы знала наперед, что так оно выйдет и муж ее все равно бросит, то ни за что бы не отступала назад, потому что – поясняла мама – родилась она – «чудесная моя Анечка». Но Аня ничего не хотела слышать и не смотря на все мольбы матери, категорически не желала поверить в какие-то непонятные согласие и любовь, «как и бог – вымышленных для тупых уродов». В итоге, она себя окончательно убедила, что мир, в котором родилась Аня, вовсе не ее мир – здесь нет и никогда не было приготовлено ей места. Появилась она даже не по ошибке, а как бы в насмешку. О, это особенно было ей больно ощущать! Этим она и злила саму себя, намеренно раздражая и укоряла за один только факт, что живет, что она существует. Ничто не сравнится с болью от сознания этой злой насмешки Судьбы, разве что мысль о своей ненужности или оставленности. Но если в последнем случае можно ощущать только страдание, в насмешке же есть нечто страдальчески-злобное.
Более того, зачем-то убедив себя, что рождена была вне брачного закона, вопреки здоровым, тесным отношениями между мужчиной и женщиной, она словно ставила и саму себя, всю свою природу, до мельчайшей клеточки, вне закона как такового. Подобно тому, как Аня считает, что земля сама по себе чиста и невинна, и только человек виноват, что извратил, осквернил ее – так же и она, Аня – есть людская грязь, само воплощение скверны, которая по существу не имеет право на жизнь: на хорошую, счастливую, чистую, вне скверны жизнь. На это она не имеет никакого права, да и вообще – к большому сожалению, считала она – совсем не способна. Хотя Аня и родилась в насмешку и вопреки в «прогнившей банке», а добрую жизнь вести не в состоянии – не по природе, но на скверную то, извращенную – говорила она себе – еще как способна. И не только те, кому надо будет пожалеть, сокрушатся о ее появлении на свет, но и сама Судьба, так зло взирающая на Аню, постоянно ухмыляющаяся, не менее всех их пожалеет о своем решении породить нелепицу под именем Воскресенская Аня.
***
Так и заснула она на своей влажной подушке, сначала задремав и тем успокоившись, пока совсем не провалилась в сон без сновидений – самый лучший и целительный. Спала она неподвижно, среди разбросанных по кровати разноцветных мятых фантиков от съеденных конфет, до самых пор, пока не разбудил ее стук входной двери. Сегодня Дарья Николаевна пришла немного раньше обыкновенного – ближе к шести часам.
Сонная, с залипающими глазами, Аня слушала, как мать по привычке, подобно старухе, ежеминутно вздыхает: поставит на пол пакет – вздохнет, повесит куртку – еще громче, протяжнее; и так будет вздыхать еще с час и более – готовя ужин, протирая полы, пока не усядется напротив телевизора или не ляжет спать. Вопреки своему непокорному раздражительному характеру, который будто вовсе лишен всякого чувства смирения, в этом случае Аня отступила, признав бессильным весь свой арсенал, состоящий из язвительных укоров, игнорирования, того или иного способа бойкота, неповиновения и множества других манипуляций, ею используемых.
Дарья Николаевна долго переодевалась, медленно двигаясь и тяжело от усталости дыша. Пройдя в комнату, она, не зажигая свет, легла на диван и наконец закрыла глаза. Этой минуты она ждала долго, с самого обеда, хотя казалось, что день прошел за два. Ноги уже еле держали ее стройное, но плотное тело. По Дарье Николаевне сразу было видно, что женщина долгие годы зарабатывает на хлеб физическим трудом, при чем на износ. Выглядела она старше своих сорока лет: лицо покрылось морщинами, и если бы не худые в кистях руки, можно было бы сказать, что скорее они принадлежат мужчине, нежели женщине. Она давно перестала ухаживать за собой: ни кремов, ни косметики, за исключением дешевого тюбика для кожи рук. Муж ее бросил, когда Ане было с пол годика и с тех пор она все меньше следила за собой, переключив внимание на крохотную дочку и низкооплачиваемую работу, которую только и могла получить женщина с неполным средним образованием.
Этим днем, около обеда, у Дарьи Николаевны сильно, до тошноты закружилась голова. Пришлось среди рабочего дня закрыться в подсобке, где хранится инвентарь уборщицы и с пол часа посидеть в темноте, дожидаясь, пока не пройдет головокружение. Она боялась, что ее могут увидеть без дела, совершенно не надеясь на чье-либо понимание. Немного спустя головокружение ослабло, но полностью не оставило, а дополнилось общей слабостью тела, в особености ног. Несмотря на страх перед начальством, ей все же приходилось время от времени где-нибудь садиться или облокачиваться о стену, чтобы хоть маленько отдохнуть. К несчастью, сегодня же надо было идти на вторую работу, где точно также пришлось взять в руки швабру с наполненным ведром.
– Анюта, ты здесь? – устало спросила прикованная к дивану мама. Она знала, что дочь дома: в прихожей стоят эти грубые, совсем не для девочек ботинки, а на вешалке висит ее куртка. Дарья Николаевна ни как не могла привыкнуть к этой сооруженной Аней «ширме» – посреди комнаты рваной простыни, отягчающей и без того невзрачный вид квартиры. – Приготовь нам ужин, пожалуйста. Я сегодня не в состоянии. Приболела немного.
– Я не голодна, – резким, нервным тоном раздался голос Ани. Она была раздражена так нещадно оборваным сном, хлопком входной двери. Очень спать хотелось, но и вставать надо – уже вечер.
– Небось только конфеты и ела, – сказала Дарья Николаевна не открывая глаза и со сложенными на груди руками. – Я там еще прикупила, но твоих любимых не было. – Аня ничего не ответила. Воздух снова замер.
– Анечка, пакет я оставила в коридоре, – через минуту сказала мать. – Приготовь нам, пожалуйста. Я сама сегодня не обедала. Грипп что-ли…
Демонстрируя свое недовольство, Аня шумно, через ноздри выдохнула, и бросая по очереди ноги на пол, сползла с кровати. Резким движением руки она отдернула простыню, и голодная, раздраженная, шаркая тапочками пошла в коридор, словно принужденная выполнять чужую работу.
– Пакет у двери, – повторила мама. – Не дай Бог заболела, тогда вообще без денег останемся. У нас там осталось что-нибудь от гриппа, не знаешь, доча?
Шуршание пакета, который понесла на кухню Аня, оборвалось стуком об пол. Она выскочила обратно в комнату. Дыхание ее стало чаще и глубже, в глазах блеснула злоба. Аня взглядом впилась в маму, продолжавшую неподвижно лежать с закрытыми глазами и сложив руки на груди.
– Не останемся, мамочка. Если что, я уже завтра на панель могу пойти, – язвительно сказала дочка.
– Что же ты такое говоришь! – вздрогнула мама, поднимаясь с дивана. – Анюта, что ты говоришь! – Дарью Николаевну затрясло, а по коже пробежал мороз; никогда еще дочь так не разговаривала.
– А что? – будто удивилась. – Ничего сложного! Только раздвигай ножки, мамочка!
– Прекрати! – ударила она ослабевшей рукой по дивану
– Или ты думаешь, что и на панели меня никто не возьмет? – не прекращала Аня.
– Замолчи! – повторяла мама, не сколько гневаясь, сколько лично оскорбляясь словами дочери. Дарья Николаевна хотела встать с дивана, но ноги подкосились и она сползла с него, не сильно ударившись об пол. Аня презрительно окинула мать взглядом и пошла обратно в коридор. Подбирая пакет и неся его на кухню, она все сильнее травила чувства матери.
– И денег у нас больше будет. Раза в три, наверное, чем ты приносишь. А если еще и ты со мной пойдешь… Как думаешь? Мне кажется и на тебя любители найдутся.
Мать, сжала челюсти, чтобы только не закричать. Ей вдруг просто захотелось закричать, как кричать от бессилия. Зажмурив глаза и ухватив голову обеими руками, она повалилась боком на пол. Дарья Николаевна и представить не могла, как ядовиты могут быть слова дочери; как метко она всегда целится, если хочет задеть мать. Но не это самое страшное. Матери тяжелого было понять: бросается ли дочь словами только ради того, чтобы побольнее ее уколоть, или же говорит серьезно. Вспоминая взгляд Ани, ее лицо, казалось, что говорит она решительно и хоть завтра… Нет! Даже и подумать об этом страшно.
Из кухни доносились удары посуды: с грохотом упала на плиту кастрюля, столовые приборы непрерывно звенели. Аня не била посуду, но швыряла на стол, в раковину, с шумом ставила на плиту налитый водой чайник, резко отодвигала ящики и открывала дверцы шкафчиков, чтобы потом с силой их закрыть.
Спустя время, Дария Николаевна, осторожно, чтобы не повалиться и не упасть, села за стол, на котором стояла тарелка с едой. Аня находилась у плиты.
– Садись доча, не стой, – тихим, нежным голосом сказала мама. Но Аня взяла свою тарелку с вилкой и размашистыми шагами ушла к себе, на кровать, за «ширму».
– Все будет хорошо, доча, – сказала мама уходящей Ане. – Все будет хорошо, – успокаивала она себя.
Как обычно, Аня, не замечая ничью другую боль, а жалея только себя и за себя одну переживая, думая только о себе и своих выдуманых проблемах, собиралась с шумом и грохотом. К этому времени Дарья Николаевна уже вернулась к дивану и рухнула на него как без чувств. Дочь и не помыслила ходить из комнаты в коридор и обратно хоть немного тише. Оденет куртку, зашнурует свои тяжелые ботинки, а потом с грохотом в них побежит обратно за забытой сумкой с изображением птицы на уголке передней стенки. Выдвинет ящик тумбочки и начнет шумно копаться в своих вещах. Ищет, перебирает; не находит нужное – громко ругается. Она никак не могла найти свой серебристого цвета складной автоматический ножик с фронтальным выбросом лезвия. Оказался он в другом месте, где не должен был лежать, что навеяло на Аню мнительные подозрения. Щелкнув кнопкой, она с довольством оглядела его – острый, сантиметров в пятнадцать длиной с двойной заточкой клинок. Как и ботинками, она была очень довольна этим удачным приобретением – самым лучшим за всю жизнь.
Уходя, Аня хлопнула дверью. Стены квартиры затряслись и застонали, но Дарья Николаевна ничего не расслышала сквозь глубокий сон.
***
Ночь находила на город все еще рано, а улицы его опустошались еще скорее. Для кого светили всю ночь, с самого вечера эти безобразные металлические столбы, она ни как не могла понять. По Ане, так с ними как-то более жутковато, особенно когда идешь одна по длинной улице, а вокруг никого – только она, словно призрак, выходит из тени на свет, чтобы снова скрыться в сумраке. Порой, возникает ощущение, что кто-то следит за ней, пока она одна, спешит, быстро семенит ножками по тротуару. Становится не по себе – просыпается неуверенность, а брови наползают на глаза. Аня вообще боится темноты, но страшнее всего, когда приходится переходить из тени на свет и обратно. Тогда она совсем теряется, особенно с этой навязчивой мыслью, что кто-то может за ней наблюдать. Как и сейчас, в таких случаях, Аня старалась держаться подальше от фонарей. Это не помогает, но во всяком случае немного утешает.
Дорогой она вспомнила, что забыла поставить телефон на зарядку, и пока Аня доставала его из кармана, успела обрушить на свою рыжую голову множество бранных слов – удивительно быстро, как скороговоркой и не повторяясь. Хватило бы и половину из того, как она себя обругали, потому как не так все и плохо – еще половина зарядки. Не хорошо, конечно, и этого мало, но вполне сойдет, если экономить заряд.
Аня спешила на этажку и уже свернула с улицы Ветхая в переулок – по нему метров двести, потом направо, а там уже и покажется мертвый череп великана. Проходя переулком, Аня услышала какое-то странное цоканье – слишком необычное для этого места. Она припомнила этот звук, но слышала его не здесь, а кажется, на Речной. Цоканье раздавалось все отчетливее и как бы нарастало, удваивалось и утраивалось с каждым шагом. Аня быстро огляделась влево, вправо, а потом обернулась назад. В ее сторону бежала стая собак – обитателей Речной, столь ей знакомых. Но сюда они никогда не заходили, Аня то знает – лучше нее никому не ведом этот город.
Испугавшись, Аня прижалась спиной к стене дома, будто от этого она станет для собак менее заметнее. Возникло ощущение, что ее сейчас застали на чем-то непристойном, на какой-то невинной, но омерзительной шалости. Странно то, что там, на Речной, она могла спокойно наблюдать вблизи, как эти собаки бегает, что-то ищут, лаем переговариваются между собой; одну она как-то даже гладила, а теперь… Теперь Аня испугалась, словно это уже не те псы, и они далеко не ее друзья, как она себе фантазировала.
Пробегая мимо, все, кроме одного, как не заметили ее присутствия, будто Аня действительно стала для них невидима. Тот же, единственный, оскалил на нее зубы: не останавливаясь, на бегу, посмотрел на Аню и зарычал, глядя в ее сторону. Когда стая скрылась из виду, Воскресенская, стыдясь своей трусости, ругая себя за нее, злая и хмурая лицом, продолжила идти к этажке, по прежнему держась стороной округлых островков света фонарей.
Через минуту, свернувши и уже подходя к черепу гиганта, Аня замерла. Где-то на короткое время затерявшиеся, на дорогу вновь выбежали собаки – подбежали прямиком к забору этажки: крутились, бегали, некоторые обнюхивали ржавую сетку. Одна из них громко зарычала, звучно гавкнула – второй, третий раз; и залилась стая собачьим шумом и гамом, неистово лая на забор, на постройку поодаль от него. Метались, гавкали, рычали псы, словно презирая и боясь черных глаз черепа, нависшего над немощным городком.
Увлеченные чем-то незримым, только им ведомым, собаки не заметили проскользнувшую влево вдоль забора Аню. Только минует она лазное место забора, в кровь тут же вливается порция холодного страха, от которого слабеют ноги, а сердце заводится как от адреналина. А вдали собаки все лают, и видит отсюда Аня, как они продолжают бегать не стоя на месте. Ей это не нравилось, и псы уже надоели – поднимают шум, почем зря.
– Уроды, – как всегда сказала она, злобно косясь на зверей под светом фонарей.
Не хотелось сразу заходить внутрь. Она пошла кругом, обходя череп и по началу всматриваясь в редкие черные глазницы гиганта. Но быстро поняла, что скорее Аню кто-то увидит, нежели она, если, конечно, есть кто в этой непроглядной тьме. Должны быть – иначе Воскресенская не пришла бы сюда в такое время. Столько мусора в этой мертвой бетонной коробке: окурки, бутылки, шприцы и детские игрушки, которые иногда замечала Аня.
А собаки все рычат, гавкают, надрывают свои глотки, но когда Воскресенская, обходя, проходила со стороны дороги, где суетились псы, они умолкли; все разом посмотрели на нее, как бы спрашивая: «Что ты здесь делаешь? Зачем ты, глупая, туда пошла?» Одна собака подбежала впритык к забору и жалобно заскулила, словно умоляя Аню убежать оттуда, скрыться. После, встав на задние лапы уперлась передними в сетку и продолжила гавкать, но уже по другому, без страха и ненависти: обращаясь к Ане как к другу.
– Еще твоей жалости не хватало, – сказала Аня и подняла первый попавшийся камешек под ногами, занесла его над головой, но не бросила; скинула его обратно на землю и пошла внутрь этажки.
Очень не хочется, но придется идти внутрь. Может кого и найдет Аня; не зря же приходила. Сжав рукоятку ножика в кармане куртки, она включила тусклую подсветку телефона и перешагнула через порог, из темени вступив во тьму.
– Ты не виноват, – осторожного ступая, стараясь не нарушить застоявшуюся тишину, говорила себе Аня. – Бедный, тебе приходится жить в грязи, которой мы испачкали… и продолжаем пачкать землю. Заперт с нами, как в клетке. Чем я тебе помогу? – продолжала она, всматриваясь в тусклый свет под ногами.
Когда бормочешь себе под нос, тишина и мрак теряют силы и не могут проникнуть в сердце. Шепот лишает их могущества – это Аня заметила давно, совершенно случайно. Вечером же здесь особенно страшно, и без шепота и отвлеченных мыслей, казалось, она не выдержит, и тот час убежит, или, что хуже: мрак и тишина в краткие мгновения возьмут над нею вверх и она замрет, станет неподвижено посреди, не двигаясь и почти не дыша. Но ей приходилось периодами останавливаться и прислушиваться: вот бы чей раздался голос, или хотя-бы шорох.
Подходя к лестнице, ведущей наверх, она продолжала разговаривать с собакой, которая осталась за забором.
– Я тоже заперта, хоть и человек. Ты не смейся, мне от самой себя противно. – Ступала она по ступенькам вверх. – На твоем месте я бы убежала отсюда – из этого города. Ты тоже, наверное, видишь, как он надевает маску, закрывается ширмой. Он становится приличным, как все эти приличные лицемеры. Уходи. Беги отсюда, друг, – сказала Аня и заметила, что уже дошла до лестничного пролета второго этажа. Она замерла, прислушалась – никого. Словно завороженная она стояла и слушала – проникала в тишину. Казалось, тишина хочет что-то сказать Ане. Опомнившись, Воскресенская дернулась, словно выбиваясь из невидимых рук, облепивших ее разум. Нельзя стоят и слушать пустоту! Надо идти дальше, либо уходить. Ясно, что здесь никого нет, а если и есть, то его уже забрали тишина и мрак, и теперь человек этот не принадлежит этому миру.
Второй этаж. «Давно я не была там», – мелькнула мысль. Ее интересовала не сама комната, а рисунок Наумова, сделанный им за месяц до смерти. Он очень гордился этим рисунком, всякий раз находя повод заговорить о нем, посветить фонариком и объяснить некоторые детали, постоянно пополняющиеся новыми и новыми смыслами. Но Аня мало чего понимала из его слов, так как к тому времени была уже изрядно пьяна, последовательно опустошая бутылку портвейна. Наумов то предпочитал водку и его юный, крепкий организм переносил ее вполне стойко.
Желание уйти и как можно скорее покинуть эти холодные стены схлестнулось с тягой посмотреть, обновить в памяти, своего рода прикоснутся к рисунку и, возможно, вспомнить некоторые объяснения Наумова, что, конечно, на вряд-ли. Страх нарастал в разы от воспоминаний, когда-то вынесенным убегающей из комнаты с истошным криком со свечой в руке Аней. Тогда она чудом не сломала руки или ноги, без оглядки выбегая оттуда.
Аня присела у стены и пока холод медленно пробирался к спинному мозгу, она пыталась разобраться – какое из двух желаний сильнее. Но медлить было нельзя – с каждой секундой молчания, находясь в покое без движения, Аня становится рабой, собственностью черепа и его внутреннего мрака, его абсолютной тишины. Она быстро встала, зажгла подсветку телефона и вышла в коридор налево – там истошно вопящая молчанием, режущая тьмой глаза комната; там воздух придавливает плечи и грудь.
***
Слева сплошная серая стена. Справа чередуются черные дверные проемы, словно ведущие в абсолютную пустоту, из которой нет выхода. Разгоняя кровь, в ушах стучало беспокойное сердечко Ани. Руки дрожали – пришлось сжать телефон во влажной ладони, чтобы не выпал. Она вздрогнула, остановилась, снова замерла. На полу, почти у самых ее ног, кукла в синем платьице: улыбается, смотрит на Аню своими голубыми глазками. По коже пробежал мороз.
– Чтобы вас.., – начала Аня, но осеклась и пошла дальше, все еще ощущая в груди вонзившееся холодное жало страха.
Последний дверной проем – это она, комната. С минуту Аня стояла, глядя на черную бездну, представшую перед ней. «Туда можно зайти, но не всегда выйти», – пронеслась мысль в голове. Главное, держаться подальше центра; рисунок где-то слева посередине стены.
Аня перешагнула порог и сразу же повернула налево освещая стену подсветкой телефона. Сначала стена пустовала, но через несколько шагов появилась красная надпись: «Не ты! Он наш царь», а за ней черная голова козла с прямыми в стороны рогами, оттопыренными ушами и острой бородкой; глаза были небрежно закрашены красным цветом. Кресты: равносторонние, перевернутые, черные и красные цветом. Сверху сползали извивающиеся змеи, будто бы они выползали из своего логова на потолке. «Ты пришел зря, – гласила следующая надпись. – Спасения нет». Пауки, кое-где человеческие черепа. Змеи все сползали с потолка. «Пустая надежда. Обман», – размашисто, черными печатными буквами. Уродливые, перекошенным рожи: некоторые с рогами и больше похожи на животных: свиней, собак, лошадей. Красный перевернутый крест. Скелет на тощем черном коне, под ним надпись: «Так закончится история». «Павший», – следовало после всадника.
Вот он – рисунок! Черный ангел с метр вышиной. Раньше казалось, что он смотрелся на стене более отчетливо, теперь же ангел какой-то блеклый, будто спрятался под слоем пыли. Словно в мантии, ангел стоял в рост, узко расставив ноги. Крылья его, как обессиленные, чуть разведены в стороны, а голова отчаянно склонилась к рукам, которые ангел опустил вниз ладонями к зрителю, показывая что ничего в них нет: не победоносного огненного меча, разящего тьму, ни свитка – благого послания к людям на земле. Аня вспомнила: ангел пришел ни с чем – так и объяснял ей Наумов, тяжело стоя пьяным на ногах у рисунка и побивая фонариком по руками ангела. «А здесь упавшая слеза», – тогда добавил он, указывая на маленькую точку у ног ангела. «Это последняя слеза», – припомнила Аня из многочасовых пьяных объяснений Наумова.
Все это: комната, ангел, пугающая тишина, навевают множество жутких воспоминаний, ставшими таковыми одним единственным днем. Воскресенская собралась уходить, но порой, страх, становясь сильнее и проникновеннее, перестает отталкивать, но притягивает свою жертву, как завораживающие глаза ядовитой змеи – она броситься, вонзит свои клыки, но это ничего; за то как манят ее острые глаза – не оторваться.
Тяжело дышать – воздух все более сгущался. В глазах темнело и блеклый свет от телефона стал тускнеть. Сердце редко, но как молотом ударяло Аню в грудь, словно отчаянно предупреждая ее, но она не слушалась; она редко, почти никогда не слушает свое сердечко, часто покрывающееся инеем. Опустив дрожащую от напряжения в шее голову, Воскресенская, смотря себе под ноги, пошла в центр комнаты. Ее мучил вопрос: там ли еще то, самое страшное, самое пугающее, отравившее Ане жизнь?
Увидев разбросанные по полу кирпичи, Аня в ужасе хлебнула густой воздух комнаты. Тело заколотило, ноги готовы кинуться к выходу, в руке заскрежетал стиснутый телефон. Она подняла подсветку и в ту же секунду по ее щекам потекли две капли похолодевших слез. Как и тогда: толстая петля уходящая концом в мрак потолка, как свисающая из пустующей бездны отчаяния и безнадежности; страхом перед жизнью она неподвижно нависла над Аней.
Сердце Ани дрогнуло. Инстинктивно она отшатнулась несколькими шагами назад, но опомнившись, побежала прочь – быстро, как только могла, почти не смотря себе под ноги, пиная стеклянные бутылки, с грохотом отлетавшие к серой стене. Правой ногой она наступила на лицо куклы, перекосив ее улыбку на нечто похожее на крик с озлобленными глазками. Убегая по лестнице, Аня за что-то зацепилась ногой и чуть не упала вниз.
Стук сердца отдавался в ушах, воздуха все больше не хватало, ноги бежали сами собой. Спрыгнув с лестницы, Аня, не сбавляя темпа, побежала к выходу, но споткнулась, полетела на пол, больно ударившись коленями и расцарапав себе ладони о шершавый бетонный пол. Телефон отлетел в сторону метра на два. Ни секунды не думая, Аня вскочила, на лету подняла телефон и выбежала из этого проклятого места, поклявшись, что больше сюда не вернется.