Восемь дней, полноценных учебных дней, минуя выходные, Федоров приходил в школу разбитый и не выспавшийся. Появившиеся синяки под глазами день от дня только росли, а взгляд начал терять выразительность. На лице его просматривались признаки мучительной думы, отразившиеся на гладком лбу с парой четких морщин. Ночами он стал плохо засыпать, все думая и размышляя, сопоставляя факты и наблюдения, анализировал события, произнесенные слова и выражения со всех сторон сряду, да так, что истощаясь от нескончаемых дум засыпал крепким сном. Ему, конечно же, казалось, что именно этим он и занимается, но пройдет время и, если Федоров когда-то вспомнит этот период свой жизни, то поймет – должен понять, – что все это были только юношеские мечты.
Сам черт и ангел уже запутались, как в отдельности, так и вместе, что там вообще надумал их искушаемый и подопечный. Знала бы Аня, как далеко уплывет брошенный ее удочкой поплавок! Не только в мечтах, но и теперь в планах Федорова построено большое будущее, где Аня заняла «завидно» блистательную, на первом плане роль. Так сказать, бросала Аня крючок за чисто мужскую природу, но Иван, чуток поварившись в пред сонных грезах, ни в коем случае не отвергая саму эту природу, налепил на нее много всего лишнего.
Удивительно, как сам образ Ани поменялся в его глазах. Федоров будто бы прозрел и увидел настоящую, естественную красоту, которой излучалась Аня в огненно-рыжем окрасе. Надо заметить, что Воскресенская действительно не так и дурна собой. Наружностью, чертами лица, конечно, она не эталон модных тенденций, но потому то и красивее, что красота то ее как раз таки естественна, в некотором роде своеобразная, не по выдуманному образцу, а своя, неповторимая, индивидуальная, сугубо Анина красота – на все века сотворенная в единственном экземпляре. К слову сказать, если даже покажется, что Аня и вовсе не симпатична лицом, то во всяком случае никто не имеет права отрицать очевидное: прекрасные, яркие, пышные волосы Ани, и действительно выразительные, сказать бы по другому, но именно красивые светло-зеленые ее глаза. Жаль только, что волосам своим Аня не уделяет необходимого внимания, а на глаза постоянно насупливает брови, да и строит она глазки свои часто злющими, как у одичалой городской кошки.
Но какая стала Аня в воображении Федорова – сложно себе представить; да и сам Иван не смог бы того выразить словами. Но вдруг, неожиданно, в несколько дней Воскресенская так преобразилась, что стала чуть ли не по всем показателем девушкой превосходной и необыкновенной. Глаза и волосы – это отдельная эпическая песнь, но на этом его грезы не останавливались, всесторонне преображая натуру Ани: губы изысканны, маленький носик аккуратен, и шея ее стала элегантной, как у античной статуи.
Передумав и нафантазировав до небывалых пределов, Федоров, томившийся неразрешенной ситуацией, все же не выдержал и уцепившись за крючок, потянул за леску.
– Аня, – впервые назвал ее по имени. – Ты это тогда по-правде сказала? – Он приблизил свое лицо к склонившейся над тетрадкой Воскресенской.
– Про что? – не отрываясь, без всякого интереса спросила она.
– Ну.., – не знал он как начать. – Ты же тогда сама говорила…
– Очень хочется, да? – Подняла она голову и ехидно ухмыльнулась. – Уже жмет что-ли? – спросила она и стала пристально смотреть в его глаза.
– Значит смеешься, – обидчиво отвел он глаза. – Понятно.
– Нет, я не шутила, – повернулась она к тетради, ручкой продолжая аккуратно выводить строчку стихотворения. – Ты мне, я тебе. Все очень просто, только соображаешь ты как всегда туговато. Сколько ты думал? Недели две?
Федоров снова прильнул к парте, ровняясь с лицом Ани.
– Ты действительно хочешь отношений? – сказал он с интонацией в голосе, будто приближался к вековой тайне.
– Что-о? – вытянула Аня, повернувшись к нему. Лицо ее брезгливо сморщилось, а приоткрывшийся рот застыл в вопросительно- высокомерном тоне. – Отношений?
– Ну да! – не сдержал он улыбки, на фоне блеснувших в надежде усталых глаз.
В считанные мгновения Аню покоробило, передернуло и затрясло. Внутренняя дрожь презрения постепенно перешла в плечи и руки; шея ее напряглась, а глазки от избытка отвращения сузились, будто ей пришлось наблюдать перед собой извивающегося в кольцах червяка.
– Отношений? – словно не веря услышанному, повторила она, совсем не изменившись в лице.
– Я понимаю, ты немного перепутала. Начала тему с конца. Я прав? Но ведь ты это имела в виду? За эти дни я очень хорошо все обдумал.
– Да, – сквозь сомкнутые зубы и словно вздыбленные губы нехотя ответила Аня. После, быстрыми, краткими движениями руки, раздражительно поморщившись и плотно сомкнув рот, она начала чесать ссадину на левой ладони. Раны от падения на этажке уже стали заживать и чесались иногда невыносимо, что выводило Аню из себя.
По налившемуся румянцем лицу Федорова и от умиления помокревшим его карим глазами – от чего Аню охватил приступ тошноты, – она поняла, что «туповатый» сосед ее «совсем не догоняет» и «надумал себе какую-то несусветную хрень», но надо было соглашаться и на эти, как он выразился – отношения, потому как «объяснять бесполезно». Хочет думать об отношениях, рассуждала она, пускай себе думает; что хочет пусть думает, лишь бы не срывался с крючка.
Ничего не сказав, Иван откинулся назад и стал всматриваться в классную доску, принявшись вновь обдумывать, анализировать, сопоставлять, как все это ему виделось. От этой реакции Аня недовольно забегала глазами, а после сама вернулась к тетради, верно решив, что «этот уже никуда не денется».
– Но раз отношения.., – услышала она над собой.
– Слушай, ты! – дернулась Аня, но быстро взяла себя в руки, сбавив тон. – У меня условие. Понимаешь? Я же тебе говорила, – нетерпеливо проскрежетала она. – Сначала выполнишь мою просьбу! Понял?
– Да ты не нервничай, – сказал он, и стараясь произнести нежно, демонстрируя свою симпатию, все же неуклюже добавил: – Аня.
– Я не нервничаю, – зашипела она. – Условия! Понял?
– Да понял я, понял, – отмахнулся он, откинулся назад и через секунду опять поравнявшись с Аней головой, сказал: – Получается так. Теперь ты моя девушка, правильно?
Даже тяжелые слезы от бессилия подступили к скулам. Аня крепко сжала кулачки, чтобы только не сорваться и не высказать Федорову все свое о нем не лестное мнение, тем самым оборвав собственную леску, ею же заброшеную. К счастью, на помощь пришел школьный звонок, спасительно забивший молоточком по округлой чаше, разнося долгожданный звон по коридорам школы.
Одним движением руки Воскресенская смела все свои вещи с парты и бросив их в сумку, первой выбежала за дверь кабинета, прямиком во дворик, чтобы разом выкурить три сигареты.
***
У Федорова началась новая жизнь! У него появилась девушка. Кто бы мог подумать… Иван и не мог себе представить, что в жизни случаются такие неожиданные повороты! Для него, жизнь – это реализация запланированного будущего, а тут еще и такие приятные неожиданности! Одно только омрачало его восторженные чувства: все же это Воскресенская – странная, жутко нелюдимая, нелюбимая школой и классом, с плохой репутацией хулиганки троечница Аня. К тому же, его девушка – нищая Воскресенская! Как не посмотри, а не чета она ему – обеспеченному, умному и прилежному ученику, душе компании с отменой репутацией, и не только в школе. Но об этом сейчас думать не хотелось и мысль эту он старался отбросить тут же, как мелькнет она на горизонте сознания. Не к спеху, можно и потом. Зачем омрачать «возвышенные» чувства? – считал он.
Повторяется это постоянно: периодами через три или четыре недели, но, как заведенный обычай – обязательно произойдет. Как всегда, во вторник днем, стучится Аня в дверь дома Веры Ивановны, и ни хриплого отклика в ответ, ни тем более шарканья ее больных ног. «Померла», – тут же пробежит холодное, бесчувственное слово. Ни единая струнка ее души не подрагивала при этой мысли, потому что за ней, следом: «оно и к лучшему». Воскресенская убеждена, что поторопись в случае Веры Ивановны смерть, так это только на благо увядающей женщины – по факту одинокой старухи, единственным утешением которой стала водка, приносимая ей каким-то Василием, или Аней по вторникам. Больше у нее ничего не осталось: все ушедшее потащило за собой Веру Ивановну, с ее мыслями и чувствами, сделав ее своеобразным подобием мумии. Казалось бы, появление маленькой рыжеволосой – правда, часто хмурившейся – девочки, было бы отдушеной оставленной женщины, но за видимой радостью и этой милой улыбкой ничего не было – одна лишь привычка.
Вере Ивановне очень не нравилось, когда Аня проникает в дом минуя дверь – через окно кухни, которое не закрывается из-за отсутствия щеколды на ней. Но добровольной ее рыжей благодетельнице прощалась эта сущая мелочь. Кто же так исправно будет навещать Веру Ивановну, покупать ей продукты и при случае делать уборку? Во всяком случае, пока Аня ходит, у нее было немного спокойнее на душе.
Еще не подойдя к порогу, разделяющему кухню и комнату Веры Ивановны, Аня услышала сопение. И так было всегда, когда приходилось лезть в окно – спит. Тогда она прошла обратно на кухню и убедившись, что в отличии от водки, в доме дефицит продуктов, Аня вернулась в комнату и поставив скрипучий стул напротив окна, спинкой к нему же, села сложив запястия друг на друга, а на них мечтательно опустила голову. Взгляд простирался вдаль – к лесной полосе. Там могила Норда. Давно Аня не была на ней – надо бы сходить. А стоит? Зачем тревожить приятный сон старого доброго пса? Животные достойны лучшей участии, чем люди. Не звери оскверняют землю своими показными приличиями, мелкими эгоистичными желаниями; не на них возложена ответственность, которую люди пренебрежительно стряхивают с себя и стараются забыть.
Вот к Наумову Аня пойдет – уже сегодня пойдет. Он предал ее, оставив одну в этом мире; оставив наедине с Судьбой в не равном, но вынужденном противостоянии. Но Аня уже решила, дала клятву проливая свою кровь, что не уйдет просто так и не будет смирно дожидаться все новых напастей со стороны Судьбы; не будет, толкаемая ею, ступать босыми ногами на острые камни. Да, ей придется идти – она это знает, но отныне за каждый этот шаг будет мстить, вновь и вновь. Аня еще станцует свой макабр, спляшет на костях с мертвецами, только не как Наумов – не на своих костях. Аня еще сравняется с Судьбой, станет равной непоколебимой Смерти, и в ту же минуту посмотрит на бледную ухмыляющуюся Луну – маску Судьбы – и скажет: «Смотри! Не узнаешь? – посмеется Аня. – Это же я – твоя дрянь, твоя скверна! Смотри, что я сделала!»
Да, она еще посмеется – настанет время и Аня отомстит за все. Почему она кому-то должна оставлять шанс, если ее саму, с самого рождения лишили его: породили в скверне не дав возможности выбора? Зачем ей кого-то жалеть? Аню ли кто пожалел; по-настоящему пожалел, как надо: дал шанс, облегчил жизнь, размыл границы противоречий, или избавил от непосильного груза на ее худеньких плечиках? Никого Аня не будет беречь, и если необходимо, то взберется на холодные, бледные тела кого угодно, даже Ленки, чтобы получше разглядеть Луну! Она непременно встанет во весь рост, и станцует, чтобы сама Судьба и Смерть видели как может Аня; как смертная дрянь и скверна может стать равной им – могучим и вечным.