— Говоришь, папка?
— Да. Такой оранжевый цвет, как апельсин.
Я промолчал. Я понял, что Умит мою папку подобрал, и она потом каким-то образом попала к Трикошину.
— А рисунок, портрет девушки, можно посмотреть? — спросил я.
— Конечно! — обрадовался Умит. — Пойдемте.
Мы допили пиво. А оставшиеся банки, я положил в пакет, отдал дворнику:
— Угостишь друзей.
В полуподвале общежития над кроватью Умита висел портрет Эолли. То был карандашный рисунок, один из тех, что я сделал, когда создавал робот.
— Ну, как? — поинтересовался Умит.
— Ничего, — кивнул я. Это был единственный сохранившийся портрет Эолли. Ничего другого не осталось, ни фотографий, ни, тем более, видеофильма. Только рисунок.
Я долго всматривался в портрет, — созданный еще до появления Эолли. Нет, такого рисунка мне уже не сделать.
— Если нравится, берите на память, — предложил дворник.
— Нет, пусть у тебя висит.
Мне пришлось выпить кружку чая, предложенную приятелем Умита. В комнате впритык друг к дружке стояли пять коек, застланные байковым одеялом. Остальных дворников не было. Выпив душистого зеленого чая, я распрощался с ребятами.
Дома я достал из сумки соломенную шляпку Эолли, повесил на стену. В это время зазвонил телефон.
В трубке я услышал девичий голос, очень похожий на Танин. Услышал еще, фоном доносящийся, слабый звук стучащих колес поезда.
— Это я, — сказала Таня. — Хочу спросить тебя напоследок. — Она сделала паузу, чтобы унять волнение. — Ты там в Монголии или еще где… был не один, верно?
— Теперь это разве имеет значение? — ответил я.
— Имеет.
— Да, не один, Таня.
— С кем?
— С тобой.
— Шутки сейчас неуместны, Андрей.
— Я не шучу.
— Как это — со мной?
— Это в двух словах не объяснить.
— Знаешь, что… Дурачь другую. А я рада, что избавлена от этого. И вообще, ты сделал свой выбор, а я — свой.
Разговор резко оборвался. В трубке раздались гудки.
Дни потекли пасмурные, зябкие, дождливые.
Выходить из дому не хотелось. Я лежал на диване и ни о чем не думал, закрыв глаза. Потом взял старую книгу "Спартак", открыл на заложенной странице, дочитал книгу. И снова лежал с закрытыми глазами.
В самом начале ноября вдруг запоздало выглянуло солнце Бабьего лета. Тепло стало. Люди скинули пальто и надели легкие куртки, плащи, а некоторые, чересчур смелые, расхаживали в тонких спортивных майках.
Меня тоже потянуло на улицу погреться.
Я пошел на бульвар и отыскал там свободную скамейку. Неподалеку от меня, устроившись на складном стуле, старый художник писал осеннюю аллею.
Прошло, наверное, с полчаса, и я подошел к художнику, чтобы взглянуть на его работу, прикрепленную на треножнике. И обомлел. Верней, словно меня ледяной водой окатили! На квадрате холста вместо желтой листвы деревьев, был изображен портрет Эолли.
— Ну, вот, — сказала подошедшая вместе со мной какая-то женщина и, разочарованная, удалилась со словами. — Какая-то девица. А я подумала — пейзаж.
— Послушайте! — обратился я к художнику. — Кто эта девушка?
— Что-что? — старик поднял голову.
— Девушка, что вы изобразили…
— Не могу знать, молодой человек?.. — Художник поднялся и отошел на два шага, поглядел на работу, прищурив глаза. Я приблизился к нему вплотную и с трудом сдержался, чтобы не взять его за грудки. Кровь хлынула мне в лицо.
— Врете! — произнес я. — Вам все известно! Вы хитрите! Вы ее где-то прячете!
Старик, явно удивленный, едва не выронил очки.
— Что вы, в самом деле! — сказал он сердито. — Надо знать приличия, молодой человек!.. Я ж могу и милицию вызвать!
— В таком случае объясните мне… Впрочем, я виноват… Извините…
— Хотите знать, кто эта девушка? Отвечаю: не знаю. Она сидела на той вон скамейке.
— Почему вы решили нарисовать ее?
— Видите ли… Людям моей профессии свойственно… как бы это объяснить… Озарение. Поначалу я вовсе не собирался писать эту девушку или вообще кого бы то ни было. Я делал этюд.
— Делали этюд?
— Существует такое выражение: делать этюд, то есть, запечатлеть материально имеющимися средствами понравившийся кусочек пейзажа. "Писать" и "делать" — разные понятия. Пейзаж надо делать, а человека — писать. Понимаете? Так вот. Приступив к деланию этюда, я вдруг обратил внимание на сидящую девушку. Лицо юной незнакомки было такое необычно трогательное… Поворот головы, глаза… что продолжать работу над аллеей мне расхотелось. Я стер с холста краску и попросил у девушки разрешения написать ее портрет. Она согласилась, так мило с ее стороны. Я писал быстро, верней, мне важно было схватить образ, характер, настроение… Когда она ушла, мне оставалось лишь сделать завершающие мазки. Вот и все.
— Вы ее раньше видели? — спросил я.