- Я думаю, что я... я люблю вас...
- И любите, - говорит она с восторгом, - это хорошо...
Зевнувшей пастью пересекла путь дымящаяся полынья. Остановились у самого края. Голову на его плечо отклонила, слушает безмолвие.
Черным маслом зыбится и бурлит холод воды, - коварный провал в глубины ночи... Посмотрел настойчиво и долго на задумчивостью овеянное лицо.
- Можно вас поцеловать?..
- Целуйте... - говорит она.
Тишина.
Где-то, в тайниках тайги поет разливистую песню звонкая синичка и небо так широко, как раскрытая душа природы...
* * *
Начальник станционной милиции, Спиридюк, был вызван командиром охранного эшелона, и сухой и издерганный полковник, с лицом дегенерата и выцветшими, округлявшимися при волнении глазами предписал ему произвести по селу повальный обыск и ряд лиц по списку доставить в вагон, как заложников. Полковник говорил отрывисто и неясно, беспричинно свирепея от собственных же слов, а Спиридюк, одетый в офицерский френч и вытянувшись в струнку, глотал слова начальства.
Достаточно заряженный, он вышел и, в первые минуты, чувствовал себя, как конь, которому ездок пустил поводья, был предан, благодарен и гарцевал.
Когда же начало темнеть и надо было итти к команде, он ощутил тоскливую тревогу.
Особенно смущал его зеленый крестик, стоявший в списке против фамилии лица, которое он должен был схватить...
Здесь ожидалась возможность сопротивления и, как-то против воли, неприятно думалось о боли и о смерти.
А Спиридюк об этом думать не хотел и решил в своей немудрой голове быть твердым и не бабой, возненавидел всех, кто думал и начал жить сегодняшним числом...
Однако все сошло как будто бы благополучно.
Опасный большевик на деле оказался перепуганным, дрожащим мальчиком, и Спиридюк, отправив его на станцию с солдатом, презрительно пожал плечами. В душе же был очень рад.
- Еще котлета чорту, - баском, вполголоса, сказал он. - Как, Шаффигулин?
- Так точно, господин начальник, - радостно залопотал татарин-милиционер и даже головой затряс...
Кончались обыски, была уж ночь и ржаво-красноватым светом открыла дали восходящая луна.
Закуривая, Спиридюк еще раз проглядел свой список и подумал:
"Один остался, Плис".
С собою взял он трех милиционеров и быстро зашагал к окраине улицы, к одиноко черневшей избушке.
- С этим простые разговоры, - подбодрил он спутников и передразнил, гнусавя: - теоретический латышский большевик... Научат
практике тебя!.. Ну, скорей, ребята, повертывайся!.. Кончим, да до дому.
Подкрались тихо, вплотную к стенам.
Спиридюк с револьвером подошел к окну, прислушался. Все тихо.
- Заходи со двора, стучите в дверь. А я тут покараулю...
Мутно мерцало небо в темном стекле окна, дремал домишко, да потревоженные собаки лаяли в другом конце села.
- Чего они копаются? - свирепо изругался Спиридюк и сам отправился к милиционерам.
Тогда, из черного окошка, пламенным снопом, в лицо ему ударил выстрел.
Он слышал страшный грохот и толчок.
Испуганный, отпрыгнул в сторону и побежал.
Почувствовал, как что-то рвется внутри, с безумной, давящей дыханье болью...
В зверином, последнем страхе сделал несколько шагов, хотел вздохнуть и покатился в снег, хватая пальцами за попадавшиеся щепы.
В предсмертной агонии открыл широко рот, чтобы позвать на помощь и не мог...
* * *
В полыхнувшем огне, во взметнувшемся дыме Архипов углядел нелепо отброшенную фигуру и понял, что попал.
- Плис, есть один гад, - обернулся, отдергивая затвор.
Плису некогда.
Плис слышит, как ломятся в дверь, приподымает короткую двухстволку и, наконец, стреляет раз за разом, оглушая и себя, и Архипова.
Дым пороховой и гул в ушах и нервы вздыбились...
Оскалившейся рысью смотрит в окно Архипов.
Внимание все сейчас фиксировалось в мушке. Он сам - как ищущая мушка.
Наступила тишина - короткий, страшный перерыв.
Оттуда, из-за двери, протяжный, надрывный стон.
- Ай-да мы, - похвалил Архипов. - Ай-да Генрих...
Плис сперва не понял. Борьба и выстрел одно, а этот жалкий крик совсем другое... И только мысль связала.
"Так нужно", - успокоил себя Плис, и поудобней примостился к печке.