Я для тебя готов пожертвовать душу,
Твоя китайская косичка будет всем для меня.
Я хочу тебя видеть свободной.
Если б ты захотела сесть на коня рядом со мной,
Мы не были бы так бесприютны,
Наш дом был бы за нашей спиной,
Милая, милая! Мир создан для борьбы, а не для
покоя.
Я жажду видеть тебя. Где ты? Где ты?
Никто из русских не понимал смысла этой заунывной песни. Федотка упорно наблюдал за горлом Юсупа. Ему казалось странным, что оттуда вылетают звуки, похожие на пение нежной трубы.
- Диво! - прошептал он, прижавшись к своему спутнику, пулеметчику Капле.
Капля тоже разбирался во всем этом не больше Федотки, но делал вид, что ему известно в этой песне все до последнего слова. Юсуп прикрывал глаза, замирал - замирал и Капля. Иной раз Капля одобрительно покачивал головой или приподымался на цыпочках, отвечая улыбкой на улыбку Юсупа.
Кончив песню, Юсуп неожиданно вскрикнул. Капля растерялся, раскрыл рот и стукнул Федотку по затылку.
- Чего ты, леший? - заныл Федотка.
- Не смейся! - сказал Капля, показывая глазами на узбеков.
Узбеки переглянулись спокойно и гордо. Тогда из толпы закричали русские:
- Товарища Лихолетова просить! Командира, командира!
Красноармейцы захотели ответить песней на песню. Кто-то бросился, расталкивая толпу, к теплушкам. Через несколько минут вместе с двумя бойцами появился возле насыпи Сашка.
Ему расчистили место. Юсуп махнул ему рукой. Сашка поправил на голове кожаную фуражку, откашлялся и, подцепив патронный ящик, сел на него.
- Ребята, - сказал он, почесав затылок, - гармошки нету?
- Как нету? Есть. Спирька, Спирька! Гармошку! - закричали бойцы.
Мигом из толпы пошла по рукам вятская потертая гармошка. Сашка подхватил ее; взяв несколько торжественных и сильных аккордов, он молча обвел всех взглядом и тихо запел:
Она взошла, моя звезда,
Моя подруга боевая.
Прощай, невеста молодая,
Меня зовет моя судьба...
Толпа придвинулась ближе к певцу.
Узбеки стояли серьезные, сосредоточенные: ни улыбки, ни движения. Многие из них почти не говорили по-русски, они не понимали, о чем поет русский командир, но напев этой песни коснулся их души. Они взволновались. Кто-то прощелкал себе под нос: "Це-це!" Другой подтолкнул локтем соседа, будто подбадривая его. Юсуп, впившийся в Лихолетова восторженным взглядом, вдруг вытянул на два вершка шашку из ножен и с треском вдвинул ее обратно.
Тут пулеметчик Капля не выдержал и наставительно сказал Федотке:
- Смотри, какой понятливый и вежливый народ!
Никто не хотел расходиться. Кто-то в толпе вздохнул:
- Ночь-то, братцы, какая! Какая теплынь!
Ночь действительно была мягкой и нежной.
- Благодать, - сказал Капля. - Пойдем, Федотка, поищем кипяточку!
Внезапно мимо толпы, со свистом, рассыпая на лету искры, промчался паровоз. Застонали буфера. Замахал издали стрелочник красным фонарем. Лязгнули в темноте колеса и заскрежетали вагоны, и кто-то прокричал хриплым, простуженным голосом: "Собирай бригаду!"
Босой сцепщик, схватившись за поручни паровоза, уже мчавшегося обратно, опять кому-то сигналил, будто зажигая воздух. В эту минуту взволнованный Жарковский подбежал к Сашке и, доложив, что полк выгружен, спросил его, будет ли он говорить речь.
- Обязательно, - ответил Сашка.
7
Возле насыпи, полускрытый мглой, стоял полк.
- Знаменосцы, вперед! - пропел Муратов с правого фланга.
Наступила тишина.
- Пошли! Проводи меня! - сказал Сашка Юсупу.
Они шагали вдоль строя, притаившего дыхание. Сашка шел, молодцевато подрагивая плечами, хвастаясь перед Юсупом, и думал о том, что сейчас ему надо сказать бойцам. Рассеянным взглядом он обводил бойцов, потом не удержался и, скосив глаза, шепнул Юсупу:
- По ниточке! Не то что в восемнадцатом году!
Песок скрипел под ногами. Над головой висело бездонное небо, облитое россыпью уже белеющих, мутных звезд.
Строй был великолепный. Сашка вскочил на лошадь, подскакал к знамени, остановился и, прижав ноги к корпусу своей кобылы, закинув голову, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, громко крикнул:
- Товарищи бойцы!
Эхо ответило ему:
- Цы-цы...