Для Мариэ это, думаю, было особенно болезненно. Ведь долгий путь излечения души, завершившийся здесь, в мексиканской деревне, начался для нее после смерти собственных детей. И все-таки, сумев спасти других детей, она обрела нимб святой не только в глазах женщин с фермы и из деревни, но и в глазах всех жителей округи.
Святая среди нас. Примеры того, как росло это ощущение, я мог почерпнуть не только из упомянутой статьи в газете, но и из дневника Серхио Мацуно, который он дал мне прочесть. Но когда я попытался изложить всю последовательность событий в первом варианте этой книги, то, написав уже довольно много, в конце концов все уничтожил. Как становятся современными святыми? Чем больше усилий я прикладывал, чтобы это описать, чем больше конкретных деталей использовал, тем больше вопросительных знаков вставало после каждой написанной строчки.
Мне как-то довелось прочесть английский перевод «Войны конца света» Варгаса Льосы, опубликованный прежде, чем сам я взялся за эту книгу; порекомендовала мне его бразильская писательница Нелида Пиньон, с которой мы познакомились, вместе работая по программе одного из американских университетов, которой адресовано посвящение на титульной странице этого романа. Описание у Льосы борьбы религиозной общины против милитаристских властей показалось мне очень правдоподобным: все, до последней детали. Разочаровал только образ Наставника (Консельейро), возглавляющего войну с «антихристами»; его характер кратко обрисован в начале книги и не претерпевает никакого развития. Поэтому, хотя, заканчивая чтение, я чувствовал себя растроганным, в глубине шевелилось ощущение, что меня надули, доказывавшее, как остро мне требуется свидетельство «тайны» Наставника. Я написал об этом Нелиде, с которой мы были уже друзьями, и получил в ответ открытку из Сан-Паулу: «Ты на год старше меня, ведь так, К.? И, скажу честно, меня умиляет до слез, что ты до сих пор блуждаешь по жизни как потерянный ягненок!» Думаю, написав это, она хотела выразить мне сочувствие, хотя и приправила его тем язвительным юмором, что так свойственен женщинам Южной Америки.
Но дело в том, что, не веруя ни в каком смысле слова, я так же не способен создать представление о святой в своей книге, как и принять на веру идею Наставника в чужой. И, несмотря на свой возраст, действительно продолжаю блуждать как «потерянный ягненок», неспособный душевно подняться над глубоко скрытой во мне пустотой.
Мариэ, много лет знающая эту мою особенность, незадолго до того, как умерла на больничной койке в Гвадалахаре и была похоронена на кладбище рядом с церквушкой в мексиканской деревне, со свойственной ей легкостью и непринужденностью указала мне на возможность святости, изобразив исхудалыми пальцами правой руки, лежащей на абсолютно плоской груди, так любимый детьми знак «V». Гигант на негнущихся неуклюжих ногах, но с полным сил телом в одиночку копал ей могилу, пока толпа мексиканских японцев, метисов, индейцев, прежде изгнавших его из этих мест, не помогла ему закончить работу, тем самым показав, что он прощен. И все это было заснято на видео.
На следующий кусок я наткнулся, листая дневник Серхио Мацуно. Его содержание потрясло бы меня в любом случае, но теперь впечатление усиливалось оттого, что Мацуно даже не намекнул на случившееся, рассказывая нам о болезни Мариэ.
Похоже, Мачо Мицуо надругался над Мариэ. Уже три месяца Мицуо и его банда вели себя так, что небу было жарко. Теперь понятно, что, ворвавшись сюда на своих мотоциклах, они уже имели виды на Мариэ… Мицуо снова надругался над Мариэ. Это случилось, когда мы все были в часовне. Молодой Хорхе стоял у двери, охраняя комнату Мариэ. Мицуо вышвырнул его во двор, и он упал плашмя на спину. Но почти сразу поднялся, добрался до часовни и все нам рассказал; мы побежали на помощь. Когда прибежали, не было и следа ни Мицуо, ни его мотоцикла. Агьелла, открывавшая в это время оранжерею, говорит, что Мицуо пробыл в комнате Мариэ минуты три… Вроде бы Мицуо хвастался своим дружкам в таверне, что Мариэ кончила у него всего за три минуты. Версии совпадают. Нужно принять все меры, чтобы слухи не расползлись. Мицуо в доме своей матери, в деревне. Нет никакой гарантии, что не попробует снова.
Эти записи фиксируют два изнасилования за три дня. Потом никаких новых упоминаний Мариэ или Мицуо и — четыре недели спустя — еще две записи, касающиеся следующего инцидента и сделанные с перерывом в один день.
Утром увидел Мариэ, сидящую в часовне, а ведь сегодня даже не воскресенье. Была бледна, но выглядела отдохнувшей. Поздоровалась по-английски: «Очень рада!» Но сказала, что хочет взять выходной… Восемь мужчин с нашей фермы добрались до Мачо Мицуо, избили его и сломали оба колена. Изломали и мотоцикл. Заставили всю их банду поклясться, что никогда больше носа не сунут на ферму, и потом отпустили. Но разве можно поручиться, что, поправившись, он не захочет отомстить? По силе ему нет равных — он сильнее двоих и даже троих вместе взятых. Но священник сказал, что ни за что не разрешит мужчинам с фермы вооружиться… Запретил Мариэ разговаривать с должностными лицами о чем-либо, касающемся Мицуо. Если сюда позовут полицию, она вынуждена будет рассказать об изнасиловании, а если это произойдет, остановить толки будет уже невозможно. Новость появится на первых страницах, даже в столичных газетах. И тогда Мариэ будет трудно, не только на ферме, но и повсюду в Мексике… Мариэ говорит, что если Мицуо так страшно избили, он уже не вернется, даже когда все заживет. Причина — он настоящий мачо. Но, может быть, как раз поэтому он, затаившись, как побитая собака, будет тем яростнее вынашивать планы мести. Но Мариэ сказала: «Мужчинам было так страшно, что потом, позже, он попробует поквитаться, что они били его и били, пока не выколотили из него почти всю жизнь. Никакой мачо, если он настоящий мачо, не выдержит такого насилия над собой без того, чтобы навсегда не лишиться способности лезть в драку. Не думаю, что он вернется. Если это случится, той банды, что вечно ходила за ним хвостом, ему будет уже недостаточно и придется собрать настоящий вооруженный отряд, и тогда наши мужчины вынуждены будут скрыться и искать помощи в Мехико. Но до этого не дойдет».
Помню слова Мацуно, когда мы встретились с ним в Токио: «Жизнь, которую Мариэ вела в Мексике, приводит на память монашек былых времен, одетых в грубые рясы. С началом работ на ферме вокруг появилось много парней, и, учитывая напористость всех мексиканцев, не говоря уже о юнцах с бурлящей кровью, малейшая вольность Мариэ сразу же сделала бы ситуацию неуправляемой. Задуманное осуществилось только потому, что она, как монахиня, отказалась от всех мирских желаний».
Помню я и кусок из письма Мариэ, которое она отправила мне, когда согласилась работать на ферме:
…Отсюда думаю двинуться дальше, на ферму Серхио Мацуно, но, размышляя об этом шаге, осознаю, что, как всегда, просто позволила увлечь себя течению событий. Мацуно был очень настойчив, у меня не было других планов, и я позволила себя уговорить. Именно так решаются мои дела, но сейчас мне потребовалось доказательство, что хотя бы в чем-то одном я поступаю всецело по собственной воле. Тщательно все продумав, я дала клятву никогда больше не вступать в сексуальные отношения. Не знаю, для кого, кроме самой себя, я это произнесла: ведь бога, в которого бы я верила, — нет… Курение и алкоголь меня не привлекают, а придумать что-то еще, от чего было бы так больно отказаться, я не сумела, и поэтому решила исключить секс…
Разом, чудовищно потеряв двух детей-инвалидов, Мариэ уехала из Японии и, пытаясь подняться после этой трагедии, в конце концов примкнула к людям, работающим на кооперативной ферме. Прочитав в дневнике Мацуно, что она была дважды изнасилована, я прежде всего с ужасом подумал: а не забеременела ли она? Мелькнула мысль, что именно беременность могла стоять за словами «очень рада!», которые она произнесла, приветствуя Мацуно в часовне четыре недели спустя после нападения, — это казалось особенно вероятным, если вспомнить, что, в отличие от других работников фермы, она почти никогда не ходила к мессе. Каждый раз, вспоминая этот пробел длиной в четыре недели, я заново чувствовал ужас. И хотя мне не объяснить как именно, но то, что мужчины с фермы наказали насильника не сразу, а только месяц спустя, тоже кажется как-то связанным с возможностью беременности.
Мачо — это тот, кто щеголяет бьющими через край мужскими достоинствами, человек, отличающийся «агрессивностью, жесткостью, безжалостностью, неуязвимостью»… Пока жил в Мексике, я — и отчасти это, конечно, связано с работой не где-то, а в университете — никогда не видел мексиканцев, хоть сколько-нибудь похожих на тех, что показывают в голливудских фильмах: хитрых плутов, любящих выпить и повеселиться, но в конечном счете оказывающихся воплощением благородства. Как я уже говорил, те, с кем я общался, были по большей части сумрачными интеллектуалами. Чтобы что-то понять про мужчин типа мачо, мне пришлось обратиться к книге Октавио Паса и прочесть ее как пособие, объясняющее особенности мексиканского менталитета. И все же, соединяя описание, которое Мацуно дает Мачо Мицуо, с тем, кого увидел на экране, — этим огромным мощным человеком с изуродованными ногами, полукровкой, сочетающим в себе японца и мексиканца, — я чувствую — и опять непонятно почему, но с полной уверенностью в своей правоте, — что вот он, мачо, при появлении которого беснуются сонмы болельщиков, будь то бой быков на арене в северном конце авениды Инсургентес или прямая трансляция международных матчей по футболу.
Пас пишет, что, по-детски наивные и глуповатые, иногда даже нелепые шутки мачо обычно разрешаются зловещим смехом. Не был ли чем-то вроде этого и эпизод с плодами или бутонами кактуса, когда ничего не подозревающих киношников из Японии подбивали съесть то, что вызовет у них понос?
Мачо Мицуо не только изнасиловал Мариэ, но и продемонстрировал мужскую виртуозность, за три минуты доведя ее до пика; зная, что против него не выстоит ни один силач в округе, безжалостно терроризировал всю ферму. Понимал он и то, что облик Мариэ и отношение к ней на ферме не позволят сообщить о случившемся в полицию и в местную прессу. Ведь если в этой стране психопат надругается над ребенком, а потом и убьет его, сделанный прямо на месте преступления снимок забрызганного кровью полуголого детского тела наверняка будет дан крупным планом на первой странице вечерней газеты. И при всем том, когда мужчины с фермы выступили сплоченно и перебили ему колени, у Мицуо — как и предсказывала Мариэ — не мелькнуло мысли обратиться в полицию и уж тем более показаться на ферме, даже когда ноги зажили. И так все и шло…
Но все же, услышав о смерти Мариэ, Мицуо возвращается из трущоб Мехико, где жил у матери, и, хотя ноги еще не гнутся, напрягая все мускулы, роет мотыгой могилу. Крестьяне не смеют приблизиться, видя в руках избитого ими мужчины то, что может стать орудием мести. Я легко представляю себе, как они жмутся за спиной съемочной группы и выжидают, что будет дальше. Асао, ничего не знающий о случившихся здесь событиях, все время фиксирует с помощью камеры, как он вгрызается в землю, глубже и глубже. Потом картина сбивается с появлением стада, которое гонят с тощего пастбища домой. Мачо Мицуо приостанавливается, чтобы взглянуть на замешательство среди людей с камерой. Следует обмен репликами и грубоватая шутка о плодах кактуса. Крестьяне осторожно приближаются — и мир восстановлен. Японцы-иммигранты, индейцы, метисы — и женщины, и мужчины, и дети — объединяются, чтобы закончить копать могилу, в которую они положат Мариэ…
Вот так представляется мне развитие этих событий — та часть фильма, которую Асао и его друзья вот-вот привезут из Мексики. Запечатленное в эпизоде примирение двух сторон — дело рук Мариэ. Крестьяне, не способные одолеть мачо один на один, объединились не чтобы убить его, а чтобы бить камнями по коленным чашечкам, пока память о том, что значит оказаться жертвой, не впечатается в него навсегда. И не та ли сила, которую эти люди получили от Мариэ, позволила им остаться на кладбище и не сбежать, хотя они и жили в напряженном страхе с того самого дня, когда оставили его лежать на земле искалеченным? И не явилась ли неспособность Мицуо забыть ту женщину, которую он взял вопреки ее воле и за три минуты довел до оргазма, неспособность забыть о ней все то время, что он жил в городе один, даже без мотоцикла (на который, впрочем, не смог бы сесть), причиной, заставившей его, узнав о ее смерти, вернуться и начать рыть эту могилу? Вернуться к людям, с которыми враждовал, но теперь почти сразу же примирился…
Я прочел дневник Серхио Мацуно прежде, чем взялся за книгу о Мариэ, но не упоминал об изнасиловании, потому что, как уже было сказано, не понимал, как найти твердое обоснование случившемуся. Но теперь, когда я увидел этого гиганта, под облачным вечерним мексиканским небом врубающегося мотыгой в жесткую землю, ничто не мешает мне рассказать и эту историю. Что я и делаю…
Но на моем пути лежит еще одно препятствие. Если таможенники все-таки пропустят видео, изображающее Мариэ обнаженной богиней судьбы Майей, подающей знак «V», и я увижу это, то не произойдет ли что-то исключительно важное и способное изменить все? Если во время приготовлений к ее погребению мертвая Мариэ смогла выступить как посредник между Мицуо и людьми с фермы, не установит ли этот продуманно созданный ею предсмертный образ связь между мною и чем-то неназываемым? Знаю, что это звучит неестественно, но стоит об этом подумать, и мое сердце гулко стучит от такого же страха, какой испытывали и люди с фермы, после того как захватили и искалечили Мицуо.
Мягкий голос может спросить: «Они сплотились, чтобы расправиться с тем, кто гораздо сильнее. Ты когда-нибудь делал что-то похожее?» — и я вынужден буду ответить: «Да, взявшись за роман о жизни Мариэ, я написал „собственную историю, ту, что дано увидеть мне“…».
Кэндзабуро Оэ — самый известный современный писатель Японии. Он родился в 1935 году, окончил отделение французской литературы Токийского университета и уже в двадцать с небольшим получил свою первую литературную премию. Оэ автор более двух десятков романов и повестей, нескольких сборников рассказов и эссе.
Творческая манера писателя сложилась под влиянием классической японской поэзии, философии экзистенциализма, европейской и русской литературы. Своим главным учителем Оэ считает великого Достоевского, причем до сих пор придерживается правила: первые десять дней каждого года целиком посвящать чтению его произведений.
Мировую известность Кэндзабуро Оэ принесли книги «Опоздавшая молодежь» (1962), «Личный опыт» (1964), «Футбол 1860» (1967), «Игры современников» (1979) и многие другие. В 1994 году писателю была присуждена Нобелевская премия по литературе.
Роман «Объяли меня воды до души моей…» (1973) сам автор относит к области эгобеллетристики. В 1963 году у писателя появился первенец по имени Хикари, что по-японски означает «свет». Мальчик родился инвалидом, лишенным дара речи. В интервью после присуждения Нобелевской премии Оэ сказал: «Я пишу прозу уже 38 лет. Из них в течение 31 года лейтмотивом моих произведений так или иначе является проблема больного сына. Я живу вместе с мальчиком по имени Хикари. Думаю, именно это позволяет мне писать о стране, о мире, о душе».
ЭХО НЕБЕС
Санкт-Петербург
Амфора
2010
УДК 82/89 ББК 84(5я) О 97
KENZABURO ОЕ Jinsei no shinseri
Перевод Веры Кобец
Оэ Кэндзабуро
О 97 Эхо небес: [роман] / Кэндзабуро Оэ; [пер. В. Кобец]. — СПб.: Амфора. ТИД Амфора, 2010. - 252 с.
ISBN 978-5-367-01342-9
УДК 82/89 ББК 84(5я)
O Kenzaburo Ое, 1989 0 Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление.
ISBN 978-5-367-01342-9 ЗАО ТИД «Амфора», 2010
Литературно-художественное издание
КЭНДЗАБУРО ОЭ ЭХО НЕБЕС
Ответственный редактор Антонина Балакина
Художественный редактор Егор Саламашенко
Технический редактор Елена Траскевич
Корректор Мария Дылева
Верстка Любови Копченовой
Подписано в печать 02.04.2010. Формат издания 84x108 Чп. Печать офсетная. Усл. печ. л. 13,44. Тираж 4000 экз. Изд. № 90589. Заказ № 3171.