Надоело философствовать. Надо попроще. Жпть надо - и все.
"На карнавале музыка и танцы, на карнавале смех и суета..." - -Ты. Драчев, баки мне не забивай, гаси должок табаку..." - "Лежал я в госпитале и сошелся с медсестрой, а у нее корова..." - "Юпух от сна, а все спать тянет..." - "Нестеров, дай свою книжку почитать..." - "Забьем козла? Волоки домино..." - "Я по гражданке соскучился, опостылела армейщина..." "Ужин во сколько будет?" - "До Москвы, видать, поужинаем..."
Тащились по дачной местности, ожидали московских пригородов, но их не было и не было. Вместо того чтобы везти нас на восток, к Москве, нас повернули на север, потащили в объезд, до Истры, оттуда на Сходню и Химки - и тут мы наконец-то увидели северную часть Москвы.
Уже смеркалось, громадный город лежал за лесной полоской, за шоссе, и будто устало, тяжело дышал, ворочался, готовясь отойти ко сну. Но до сна было далеко! На платформах, где останавливался эшелон, нас окружали москвичи. Как и на Смоленщине и в Белоруссии, цветы, песни, объятия, разговоры, разговоры. Расспрашивают, где мы воевали и куда держим путь. О первом рассказываем, о втором умалчиваем. Но то, о чем умалчиваем, москвичам известно, они сами нам докладывают: едете на Дальний Восток бить япошек. Вот тебе и военная тайна!
За огородами, у железнодорожного полотна, - сараюшки из фанерных листов, разбитых ящиков, обрывков жести, скособоченные, в трещинах, бараки, многоэтажные каменные дома с подкопченными стенами, пыльными оконными стеклами. Лики московских домов были темные, а лица москвичей бледные. Как и лица смолян и белорусов. В тылу нам что-то не встречались краснощекие, упитанные люди. В тылу? Но сейчас нет фронта. А за четыре года мы привыкли, что есть фронт и есть тыл. И они едины, как писалось в газетах.
Я похаживал по платформе, прислушивался к смеху, шуткам, беседам, вступал в беседы, и мои щеки холодила сырость - за деревьями поблескивала вода. Канал Москва - Волга. Недалеко Химки. Откуда немцы разглядывали Москву в бинокли. Где они теперь, те немцы с их "цейсами", орудиями, танками и самолетами? Между прочим, немцы обожали "Синий платочек" наигрывали на губной гармонике, из траншей доносило. Далеки нынче те траншеи.
А мое Останкино недалеко. На автобусе за полчаса доберешься. Мое потому, что жил там. Мальчишкой. С мамой. А после и с Алексеем Алексеевичем. В коммунальном доме-клоповнике. Ходили с мамой в Останкинский парк - дубовые и липовые рощи, пруды, церковь, дворец Шереметева. С мамой и отчимом ездили на дачу - электричкой с Курского вокзала, это тоже в общемто недалеко. И Клязьма недалеко, где жил во студентах. И Бауманский институт, где опять же числился во студентах. Однако в эти места не тянет, - хожу по платформе возле теплушек, слушаю, разговариваю, наблюдаю за электричками. Побывать бы в центре Москвы, на Красной площади, у Кремля! Но как потом найдешь свой эшелон? Никуда я, наверное, не отлучусь. Все равно Москва рядом со мной, живая, бессмертная. И всегда опа будет со мной и во мне. Москва - не место, где я жил, а Москва - обобщение, символ Родины и народа. Будь благословенна, Москва!
Я вглядывался в лица москвичей, как будто искал знакомых.
Я их не находил, знакомых, но это меня не огорчало. Знакомые лица солдаты и офицеры, мои попутчики. С мепя и этого хватит. Пол-эшелона знаю в лицо.
Эшелон еще проволочился по северным окраинам Москвы, пока его не загнали в тупик. Было за полночь. Безлюдье. На путях ветер гнал пыль и бумажки из-под мороженого. За пакгаузами, над депо, светилась алая звезда - будто младшая сестра кремлевских звезд.
Солдаты уже спали. А мне не спалось. Я стоял с дневальным, курил. В ночной тишине била кувалда, сопели паровозы, скрежетал трамвай. Столица спала, но сон этот был неглубокий, неспокойный. Потому, видимо, что мимо и через нее шли воинские эшелоны, шли на восток, на маньчжурскую границу.
Сейчас там, на Дальнем Востоке, такая же ночь. Впрочем, нет.
Существует же разница во времени, временные пояса. Если в Москве, допустим, час, то в Свердловске три, в Красноярске пять, в Иркутске шесть, в Чите семь, в Хабаровске восемь и во Владивостоке... Выходит, на Дальнем Востоке уже наступило утро. Мы едем туда, где день начинается раньше. Мы едем на восток и будем как бы терять время - ну, пустяки, по четверть часа в сутки, что за потеря. Ежели, как говорится, вся жизнь впереди... Жизньто впереди, но впереди и война. Хорошо, когда война позади. Та, немецкая, позади.
Стало прохладно, и я ушел в теплушку, залез на нары.
Проснулся, когда уже светало и состав шел, постукивая на стыках. Я поглядел в окошко: проносились дачные платформы, я не успевал разобрать названий. И вдруг всплыло: "Клязьма" - и отбежало назад. О. Клязьма, мы едем по Северной дороге! Дачи, дачи, где-то за леском, в утреннем сумраке, летняя дачка, служившая мне пристанищем в тридцать девятом, до призыва в армию. Поступил в институт, а места в общежитии не досталось, приютился здесь. Походил в свое время с этой платформы до дачки и обратно! На секунду захотелось проделать этот путь по дорожке, по затем подумал: "А к чему? Что это даст? Не надо".
Да и невозможно это: эшелон уже грохотал на подходе к следующей платформе.
Нестерпимо повело на курево. Я достал из пачки папиросу, огня не было, попросил у дневального. Снова лег, пуская колечки в потолок. С нижних нар меня окликнули:
- Товарищ лейтенант!
- Да?
- Товарищ лейтенант, это я, рядовой Нестеров... Разрешите обратиться?
- Обращайтесь.
На уровне верхних пар выросла ушастая стриженая голова.
- Просьба у мепя, товарищ лейтенант... Отпустите в Ярославле сбегать домой, это рядышком со станцией, обернусь...
Ну вот, первая ласточка. Солдат, чей дом оказался на нашем пути. Таких разрешено отпускать - на усмотрение командира.
На мое усмотрение. Вадика Нестерова я отпущу, он дисциплинирован, честен и скромен. Не подведет.
- Не отстанешь?
- Никак пет, товарищ лейтенант!
- - Если что, догоняй. На пассажирском. Но лучше вернись вовремя...
- Спасибо, товарищ лейтенант!
От радости Вадик Нестеров хлопает глазами и, мне кажется, ушами. Хотя это ерунда: хлопать глазами и тем более ушами - признаки другого.
Проехали Пушкино, проехали Загорск. И я запоздало пожалел, что не съездил хотя бы в Останкино. Впрочем, к кому бы я поехал? К домам, а не к людям, близких людей у мепя там нет.
А где есть?
В Александрове долго стояли, меняли бригаду. Краем глаза наблюдал, как Головастиков порывался в станционный буфет, а Логачеев не пустил его, вцепился в рукав и не пустил. Я не вмешивался в это, старшина же сказал Головастикову:
- Скучает по тебе "губа".
Головастиков мрачно ответил:
- По мне тюрьма скучает.
- Не спорю, - сказал Колбаковский. - Тебе видней.
И поправил на своей голове фуражку, утвердил ее основательней.
Когда санитары эвакуировали с поля боя раненого, товарищи непременно поправляли на нем, надевали получше шапку либо пилотку. Почему-то это врезалось в память.
В Ярославль эшелон прибыл ночью. В вагоне все спали, кроме дневального, Нестерова и мепя. Дневальный бодрствовал по долгу службы, Нестеров понятно почему, а я - в предчувствии, что солдат опоздает, отстанет. Дверь откатилась, Вадим Нестеров спрыгнул и исчез. Я закурил, оделся, вылез из теплушки. Станция была запружена эшелонами, двери в теплушках закрыты, на тормозных площадках зябли часовые. За пристанционными тополями мигали городские огни. Ярославль первый после Москвы крупный город, потом будет еще много городов. И с каждым из них мы станем все больше отдаляться от столицы.
Нестеров обернулся так быстро, что я в удивлении пожал плечами. Удивился я и тому, что он не один. За ним из мрака выступила маленькая, щуплая фигура. В полосе фонарного света увиделось: девушка, точнее девчонка, подросток. Ну, ясно - дама сердца. Сам сосунок, а дама вовсе ребенок. А я-то думал: к мамочке стремится.
Они остановились подле нашей теплушки и, держась за руки, разговаривали вполголоса, временами посматривали на меня.
Чтобы не мешать, я отошел подальше. Можно было вообще уйти в теплушку теперь-то солдат не отстанет, - но что-то удерживало меня, быть может, элементарное любопытство. Хотелось увидеть, как они будут прощаться.
И увидел: Нестеров привлек к себе девчоночку, неуклюже обнял, толкнулся лицом в лицо - поцеловал. Взобравшись следом за мной в тронувшийся вагон, махал ей пилоткой, девчоночка семенила за теплушкой, прощально подняв руку, - худенькая, с колючими коленками, она то появлялась в полосе света, то пропадала во мраке. И - отстала.
Я запомнил ее лицо в эти минуты - сонное, напуганное и болезненно скривившееся одновременно. И у Нестерова выражение было испуганным, болезненным. Мне сделалось неловко за мое любопытство. У них, видать, все всерьез - любовь, разлука, страдания и тому подобное, Я спросил дружелюбно:
- Твоя девушка? Вернешься из армии - женишься?
- Это моя сестра, - сказал Нестеров, и я покраснел - враз, глупо, по-мальчишечьи. Хорошо, что Нестеров этого не видит, - стою спиной к лампе.
Мост с арочными пролетами принял на себя эшелон, и под ногами зачернелась вода, в которой отражались фонари, колеблясь.
Я смотрел вниз и думал, что это Волга и что она останется позади. Как и все, что до сих пор встречалось. Бетонный бык, вокруг которого пенилось течение, мощная ферма, фанерная будочка, часовой со штыком - и колеса застучали по-иному: мост кончился.