Был глухой час, и улицы были безлюдны. Если не считать нас, служивых. У подъезда бани слышались покашливание, приглушенный говор, среди которого выделилось, как отпечаталось:
"Воспитанные люди говорят: с легким паром! Ты невоспитанный, Мамонов?" Тлели огоньки папирос и цигарок. Мы с Трушиным курили, угощались у комроты-три. Сигареты "Спорт", коробочка с дискоболом на этикетке, не перевелись, значит, еще кое у кого немецкие трофеи. А у меня - пшик. Поэтому курю что придется - и папиросы, и сигареты, и махорку. Поэтому и кашляю: надо что-то одно.
Роты построились, зашагали по мостовой, вымощенной булыжником. От вокзала нам навстречу поднимались в гору другие батальоны - в Омске, видимо, банился не один наш эшелон. Мы с Трушиным шли по тротуару, то кирпичному, то дощатому, покуривали, переговаривались. Было лунно, безветренно и влажно - сказывалась близость Иртыша. Незнакомый город спал, не подозревая, что лейтенант Петр Глушков со товарищи имел честь помыться в местной гарнизонной бане и вышагивал сейчас к вокзалу мимо цветников, тополей, заборов и домов с закрытыми ставнями. Глядя на эти ставни, я думал, какие за ними там люди и как живут. Ничего определенного на эти вопросы ответить, разумеется, не мог. Но мнилось: в Омске уже бывал, очень давно, и ходил вот так же по его ночным улицам, гадая, что за люди в его домах и как живут.
Я не весьма прислушивался к тому, что говорил Трушин, отвечал ему рассеянно, и он рассердился, скрыв это шуткой:
- О великих материях задумался? А что замполит говорит - наплевать?
- Почему же наплевать? - сказал я. Действительно, неладно: с тобой разговаривают, а ты думаешь о постороннем, буркаешь в ответ невразумительное. - Говори, пожалуйста. Я слушаю.
- Ну, так слушай, - уже с откровенной сердитостью сказал Трушин. - Ты на каком основании вез гражданского? В воинском эшелоне? Соображаешь, ротный?
- Что ж раньше не сказал? В бане, например? Не хотел мне портить банное расположение духа?
- Да и себе не хотел. Однако ближе к сути. Почему пустил в вагон старика?
- Потому и пустил, что старик, - сказал я и взялся объяснять свои мотивы.
- Гуманист, - сказал Трушин, выслушав меня. - Гуманизм - это, конечно, мило. Но зачем же нарушать закон, порядок? Добреньким для всех хочешь быть, я давненько это за тобой замечаю.
- Не для всех, - вставил я.
- Добреньким, конечно, быть прпятствеппей... А закон пусть поддерживает дядя? В своем гуманизме можешь зайти так далеко, что и не выберешься назад. Всепрощенцем стать можно.
Его слова прозвучали и угрожающе, и убедительно. Но я с наигранной беспечностью сказал:
- С помощью комиссара определю разумную границу человеколюбия и за нее - ни шагу. Устраивает?
- Смотря кого устраивает. А с комиссарами посоветоваться не зазорно по любому вопросу.
- Буду советоваться, - заверил я.
- Я имел в виду не только себя.
- И я имел в виду не только тебя.
- А комбату и в полк доложу. О том, что ты провез гражданского.
- Докладывай. Положено... Ночевать в нашей теплушке будешь?
- Какое тут ночевать, утро вот-вот. Но до Новосибирска поеду с тобой. Чтоб не наколбасил чего, ротный называется...
Трушин говорил раздраженно, резко, а мне внезапно подумалось, что он мой товарищ, даже в некотором роде старший, что он смелый вояка и неплохой, в сущности, человек. И мне захотелось дружески обнять его, промолвить что-либо дружеское же.
Но я одернул себя - это выглядело бы сентиментально - и только сказал:
- У нас в теплушке просторно и сено поменяли. Старое слежалось, выкинули. Тебе будет хорошо.
- О начальстве печешься? Это правильно. - И Трушин чуть улыбнулся. Что же касаемо человеколюбия вообще, то на войне это не актуальная тема.
- Так какая нынче война? Нынче пауза!
- А у меня ощущение: война не кончилась, она продолжается и вечно будет продолжаться.
- Ну, это ты загнул, Федор!
- Возможно, и загнул, - согласился он не очень охотно.
На путях фыркали, пересвистывались маневровые "овечки".
На перроне людей почти не было, а в залах ожидания они спали на деревянных диванах с вязью НКПС, на полу, пристроив в изголовье чемоданы и мешки. Пожилой, с черной повязкой на глазу милиционер-железнодорожник оглядывал спящих пассажиров, переступая разбросанные руки-ноги. Мы прошлись с Трушиным по перрону, покурили, подивились обилию цветников на вокзале:
Сибирь, а на клумбах гвоздики, настурции, розы. Трушин сказал:
- Кончится война - во всех наших городах и поселках будет изобилие цветов.
- А говорил, война не кончится никогда.
Трушин не ответил и полез в теплушку. Я за ним.
Неурочное бодрствование привело к тому, что пробудился аппетит. Я достал из вещмешка печенье. Погрызли. Снова покурили. Солдаты уже засыпали. Колбаковский устраивался на нарах повольготнее, не ввязываясь в наше бдение. Он судорожно, с хряском зевнул и в то же мгновение выдал начальственный всхрап.
И вот уже эти всхрапы, напизываясь на что-то или цепляясь друг за друга, образуют знакомую бесконечную руладу. Дает старшина!
Трушин послушал руладу, сказал с неодобрением:
- Черт-те что! Не заснешь из-за него.
- Перебирайся на мое место, я лягу между вами.
Так и поступили. Теперь богатырский храп бил прямой наводкой мне в ухо. М-да, старшина дает, ничего не скажешь.
- Приспичит - уснем, - сказал Трушин, вновь закуривая.
Я курить больше не стал: накурился - во рту кисло, носоглотка будто обожжена. После некоторого молчания Трушин задумчиво проговорил:
- Занятная это штука - история. , - Занятная, - подтвердил я.
Он помолчал, - по-моему, неодобрительно - и сказал:
- История - величественна! В сравнении с ней себя, свою жизнь, свои дела осознаешь ничтожными. Так, песчинка в Сахаре... Историю творят великие люди!
- Она бывает разная, - сказал я. - В том смысле разная, что состоит из добрых и злых деяний.
- Выходит, и злодеи могут быть выдающимися личностями?