Неужто это могло быть? На фронте никогда бы! А здесь? Нет, не верю, что украли. Потерял.
Снова все обшарил. Даже село под плащ-палаткой поворошил.
А может, Драчев надумал попользоваться? Не предупредив? Без спросу? И я разбудил ординарца, зашептал:
- Ты часы мои не брал?
- Какие часы, товарищ лейтенант? - Драчев спросонья таращится, чешет грудь.
- Не кричи! Мои часы. То есть твои. Которые ты мне подарил на время.
- Почему на время? Я вам их насовсем подарил.
- Да не в этом дело...
- А в чем, товарищ лейтенант?
- В том, что они пропали.
- Сперли их? Ух, заразы!
- Тише ты! Значит, не брал?
Мой вопрос повис в воздухе. Ясно, что Драчев не брал и не мог брать. Но кто тогда? Кто этот сукин сын? О, позор какой!
И это - при Трушине, при замполите. Позор!
Драчев сказал:
- Товарищ лейтенант! А не старик ли тот, Макар Ионыч, спер часики?
- Замолчи. - сказал я.
- Чего ж молчать, товарищ лейтенант? Я скорей на старичка подумаю, чем на кого из наших. Чтоб к командиру в мешок лезть... Тьфу!
А что, если старик? Так мне подумать легче. Все-таки не мой солдат, все-таки человек посторонний. Но какие основания бросать тень на старика? А вдруг кто-нибудь вовсе чужой на остановке забрался в вагон? На остановках все выходят, дневальный зазевался, прохлопал. Так думать мне еще легче. Но в общем тяжело. И обидно. И горько. Такого на фронте никогда бы не произошло. Словно измазали меня в липучем, постыдном, гнусном.
- Товарищ лейтенант, - сказал Драчев, - а ежели обыск устроить? Обыскать всех подряд?
- Отставить! Ты ж говоришь: старик.
- Для страховки. Всех подряд!
- Отставить! Во-первых, кто дал право подозревать всех?
Сверху - голос Трушина:
- А во-вторых, тот мерзавец уже продал часики на вокзале либо обменял. Словом, краденое при себе держать не будет.
Я чертыхнулся. Не хотелось, чтобы замполит узнал об этом позоре, а он нате вам! - засек разговор. Наверное, потому, что ординарец орал, вместо того чтобы говорить тихо. Черт бы побрал всю эту пакость!
Трушин слез с пар, подошел к нам.
- Обыскивать, товарищ Драчев, мы не имеем юридических прав. Это будет нарушением социалистической законности.
- Товарищ гвардии старший лейтенант, - сказал ординарец, - а воровство - это не нарушение законности?
- Нарушение, - ответил Трушин и не нашелся что сказать еще. Кашлянул в кулак, оглядел нары.
Я подумал: "Кто же из этих, спящих, стибрпл часы? Ах, дьявол, надо бы сделать вид, что потерял их в бане! И так, и этак я оплеван, по хоть не было бы в роте публичного позора. Теперь публичности вряд ли избежать".
Я ожидал: замполит примется читать мораль, стыдить, вразумлять, мылить шею. промывать мозги. И было за что - воровство в роте. Но он не стал этого делать. Сердито, но сдержанно сказал:
- Случай, который отнюдь не украшает. Однако раздувать его не будем. Из-за одного воришки но будем подозревать сорок человек. Тем паче не ясно, кто мог быть этим жуликом. Следствие проводить нам и некогда, и не с руки. Ограничимся разговором. Я сам поговорю с народом.
Пораженный непредвиденным исходом, я сразу поглупел и спросил:
- Разбудить личный состав, товарищ гвардии старший лейтенант?
- Без нужды, товарищ Глушков, - сказал Трушин, будто и не было моей глупости. - После завтрака поговорю.
- Слушаюсь, - промямлил я.
Завтрак был поздний, часов в одиннадцать. Я ел вяло, сверх силы. Старшина Колбаковский спросил:
- Товарищ лейтенант, посуху дерет горло?
- Оставьте, старшина, не в этом кручина.
- Вижу, что не в этом,.. Занедужили? Чего-то вы не в себе, расстроенный, а?
- Неприятности, старшина, неприятности.
- Какие? - встрепенулся Колбаковский, впиваясь в меня хищным взором.
- После завтрака узнаете. Замполит батальона обнародует.
За столом и на нарах дружно стучали ложки. Активно орудовал ею и Трушин, домовитый, благожелательный, свойский.
Но когда попили чаю и помыли посуду, он насупился и, суровея, произнес:
- Товарищи, минуту внимания! У вас в теплушке произошло чепе, о котором считаю своим долгом проинформировать. У вашего командира роты, лейтенанта Глушкива, украдены часы. Собираясь в Омске в баню, он оставил их в вещевом мешке, откуда они были похищены...
Я сидел с опущенными глазами, с краской стыда на щеках, словно это не у меня крали, а я крал. Трушин говорил, становясь все больше суровым и грозным:
- Можно, разумеется, обвинить в происшедшем дневального, можно старика, ехавшего с вами, можно и кого-то из вас.