Как только самолет поднялся в воздух, Артык прилип к иллюминатору. Дед любовался курчавой головой внука, крепкими его плечами. Подумал про себя: «Слава богу, смышленый парень. Как бы не сглазили его!» Тут же посмеялся над собой за суеверие.
— Предок, — обратился внук к деду, но увидев как тот поморщился, поправил себя. — Дед, вон внизу барашки пасутся! — И снова повернулся к иллюминатору.
Танны оглянулся, не услышал ли кто, как неприличествующе обратился к нему внук. Покраснел, будто его пристыдили, но, к счастью, никто на них внимания не обращал, недоспавшие пассажиры дремали в своих креслах. Это несколько успокоило Кара-хана. И все же он был огорчен: «Как же так, я же ему вчера целую лекцию прочел. Выходит, все зря!».
— Дитя мое, слушай меня внимательно. Помни, откуда ты, кто ты, из какого рода и племени. Из племени язырханов ты. Из колена Айхана, сына Огуз-хана. Великий наш Махтумкули еще писал: «Теке, йомуд, языр, гоклен с ахалом встанут в ряд». Туркменских племен раз в пять больше, чем здесь перечислено. И все они от единых родителей. Не чуждайся своих братьев. Дели поровну с ними хлеб и соль. Тому, кто не любит родное село, не полюбить и край родной. Тому, кто не любит край родной, не полюбить страну. А тому, кто не любит свою страну, не полюбит и мир. Обращайся ко мне «дедушка». Первым здоровайся с пожилыми людьми, все равно, знаком с ними или нет. Если спросят чей ты, отвечай: «Из села Екагач я, из Караханов». Не забывай благородных обычаев своего народа, хоть ты и в городе растешь. Не теряй связь с селом родителей, сынок. От светлых лиц своих земляков и ты будешь светлеть. Они землю пашут, ладони рук у них, как панцирь черепахи. Не усмехайся над ними за это, сынок. Благодаря им мы сыты, одеты. Нам нужно молиться на эти руки.
Артык внимать-то внимал нравоучениям дедушки, но ставил иногда его в тупик дурацкими вопросами:
— Твое село называется Екагач, там что одно дерево растет? Не могли их много посадить? А нельзя пожилым людям просто сказать «салам»?
Такие вопросы разочаровывали Карахана, полагавшего, что достаточно поговорить с внуком, так тот сразу все поймет. Сам Танны в детстве ничего из того, что говорили старики, не пропускал мимо ушей.
- Сын мой, ты хоть раз читал Махтумкули?
- А кто это такой, дед, тоже из твоих родственников?
Танны был настолько потрясен, что на какое-то время лишился дара речи.
— Родной мой, как же так? Ты даже не слышал имя Махтумкули? Это же отец наш, учитель всех туркмен. Поэт Махтумкули, псевдоним Фраги.
— А, вспомнил теперь. О нем даже фильм показывали недавно. Люди воевали саблями, а он, этот ваш Фраги, путался между ними с дутаром на спине. Что же он не воевал, как все? Честно говоря, я не досмотрел фильм, не понравился. Скучным какой-то.
Вот такой разговор был у них вчера за вечерним чаем. «Ничего, ладно. Пока он еще ребенок, простительно. Вырастет, все поймет. Что он видит в городе! Вот отвезу в село, там поймет что к чему, поумнеет, полюбит свой народ, свою культуру, — утешал Карахан сам себя.
Решив занять себя чтением, раскрыл сумку, чтобы взять книгу, и наткнулся на вчерашнюю телеграмму. Теперь, уже в спокойной обстановке, еще раз ее прочитал. «Деревня Екагач. Шатлык Шемсетдин оглы». Интересно, кто же это такой? «Друг детства, одноклассник». Редко бываешь в родных местах, вот тебе и результат!
Танны Карахан окончил семилетку в родном селе. Значит, Шатлыка Шемсетдиновича надо искать среди мальчиков тех лет. Он начал перебирать в памяти детские годы, ребят, с которыми вместе играл, пас коров. Те годы казались ему теперь далеким полузабытым сном. Был ли в их селе мальчик с таким именем и фамилией? Нет, такой ему не вспоминался. Он спрятал телеграмму обратно и взялся за чтение. Но ничего не воспринимал.
«Шатлык... Шатлык (Шатлык — (туркм.) радость). Странное имя! Надо же! Давали ли тогда такие приятные имена? Были одни Танны, Аташи, Моммы, Курре, Гочи, Языки, Чапыки... Имена не очень приятные. Из суеверных соображений, боялись сглазу. Это теперь сыновьям дают гордые, благородные имена; Шатлык, Батыр, Шохрат, Арслан...» Недавно Танны Карахан был на родительском собрании. Чуть ли не половина одноклассников внука носили такие новые имена. В какой-то газете он читал, что теперь список имен, свободных от религиозных и иных предрассудков, вывешивают в родильных домах, загсах, сельсоветах. Смешно! Если по списку будут называть детей, то через сто лет все туркмены поголовно станут Азатами, Арсланами, Шатлыками, Батырами! Что за странное стремление!»
«Шатлык... Шатлык...» Танны Карахан снова напряг память. углубился в воспоминания. Может, кто из фронтовых друзей? Перебрал всех товарищей, с которыми прошел от Москвы до Потсдама. Но и среди тех не было никого по имени Шатлык.
«Поразительно!» Он огляделся вокруг, словно Шатлык этот мог оказаться среди пассажиров. Люди дремали. «Что, без этого Шатлыка у тебя мало проблем? Забудь!» — приказал он себе, но память уже завелась и не могла остановиться. Вспомнились города, в которых побывал: Ашхабад, Москва, Вашингтон, Париж, Токио, Дели, Пекин, Лондон... Вся жизнь за полчаса прошла перед глазами. Но человека по имени Шатлык не вспомнил. Память снова вернула его в родное село из сорока с лишним домов, рассыпанных по берегам большого полноводного арыка. «На восточной окраине — святое место Сопышых. На южной — пустырь Карабатыра. На западной — дорога Орсел, на северной — солончаки. В центов дороги, по обеим ее сторонам — курганы Гошатуммек. Так кто же жил от Орсела до Сопышиха? Правая сторона дороги: Нуры-ага, Аман-ага, Дессегуль-дайза, Бегхан-сувчы, Мамедмурат-мулла, потом мы, Ата-ага, его братья Ашыр, Овез, Бяшим; дальше Пыщщи, Джошан, Реджеп, Клыч, Атад-жан, Назар. Все. Теперь левая сторона: Комекбай, Ашыр, Бегчер, Оразкули, Аннабай, Молла, Ораз; дальше Шемсимулла, Джума-мурат, Кара-ага, Алланазар-мугаллим, школа, село Меданиет. Выходит, в нашем селе не было никакого Шемсетдина! Шемсет-дин... Шемси... Постой! Шемси-мулла. Был у него сын Шатлык? Да был же! Но только его звали не Шатлык, а Шалтай. Да не может быть! Неужели Шемси превратился в Шемсетдина, а Шалтай в Шатлыка? А почему бы нет? Если это тот хитрец Шалтай, он мог не только имя поменять, но и национальность, даже пол! Шалтай...» Внезапно его захлестнули воспоминания.
Воспоминание первое. Тесный класс. Из выпускников пришло девятеро. Три девочки. В руке крупного мальчика, к которому все обращается Аба-класском, лист бумаги. Исполняющая обязанности директора школы Аннагуль Овезова, а проще Анна-гуль-мугаллим, несмотря на духоту, сидит укутанная в белый платок. Лицо грустное. Вчера ее мужа, директора семилетки Ашира Овезова, проводили на фронт. Ребята не видели Анна-гуль-мугаллим месяца три. Глаза ее опухшие, и сама вроде поправилась. За первой партой сидит Дессегюль. В выцветшем платье из кетени, в тюбетейке, с четырьмя косичками, Ее красивое личико тоже грустное. Отца ее призвали в первые дни войны. С тех пор от него никаких вестей. Рядом с ней Огульджерен и Огульсапар. Танны не очень знаком с семиклассниками. За отличную успеваемость его перевели с пятого в седьмой, и он с ними только экзамены сдавал. Три недели как они окончили школу, и вот снова собрались.
Танны незаметно посмотрел на Дессегуль. Девочка догадалась, кто на нее влюблено смотрит и, слегка вздрогнув повернулась в другую сторону. Хотя все это произошло в течение секунды, Танны заволновался, вдруг кто-то заметил.
До прихода Аннагуль-мугалпим, Аба-класском рассказывал о событиях, происходящих в районе и стране.
— Ашир-мугаллим служит в кавалерии, притом входит в командирский состав. Аннагуль-мугаллим вызывали в районо, сказали, что школу закрывать не следует, до победного возвращения мужа самой директорствовать, а по-совместительству и учительствовать. Велели ей рожать до начала учебного года и поторопиться с этим делом, потому что немцы уже под Москвой. Я сейчас объясню Аннагуль-мугаллим цель нашего сегодняшнего собрания. Если она даст добро, да с вашего разрешения, я сам. лично съезжу завтра в райцентр отправить письмо в Москву.
Тут и вошла Аннагуль-мугаллим. Ребята с грохотом поднялись из-за парт. Аннагуль-мугаллим осторожно опустилась на стул перед классной доской, собрала края шали на колени. Тайны убедился, что она, действительно, беременна. «Смотри, этот Аба-класском в курсе всех дел. Выходит, не зря он хвастается, что председатель сельсовета Рахман-ага советуется с ним».
Аба-класском почтительно встал и направился к доске. Снял старенькую кепку и кинул на стол. Прочистив горло, начал:
— Думаю, вы все знакомы с повесткой дня. Аннагуль-мугаллим я уже ознакомил. Нам нужно теперь решение всего класса. Если все всем ясно, приступаем к работе. Будем голосовать за каждого отдельно.
Класс молчал в знак согласия. Аба-класском глянул на бумажку.
— Аба Артыклиев. Это я. Шестнадцать лет. Не могу спокойно ходить здесь, когда родину топчут фашистские палачи. Умею ездить верхом. Умею стрелять. Клянусь перед одноклассниками, перед учителями, перед всеми односельчанами бить врага нещадно, если меня примут в кавалерию. Буду до последней капли крови сражаться против ненавистного врага. Смерть немецким фашистам! Да здравствует товарищ Сталин!
Последнюю фразу он произнес с особым пафосом. Из глаз его словно сыпались искры. Танны был восхищен умением говорить, искренностью одноклассника.
Аба-класском победно оглядел класс. Ребята дружно подняли руки.
— Спасибо за доверие. Не подведу! — Аба-класском посмотрел в список, но долго не произносил следующую фамилию. — Байгельды Бекмурадов!
— Уже месяц как на фронте!
— Сапар Бегчеров.
— Я.
— Сколько лет?
— Семнадцать.
— Согласен поклясться перед одноклассниками, что готов отдать жизнь за Родину?
— Клянусь! Смерть фашистским кровопийцам!
— Поднимите руки, кто за то, чтобы Сапара Бегчерова рекомендовать в кавалерийские войска имени Ворошилова? Кто против? Нет. Товарищ Бегчеров поставьте свою подпись под письмом!
Танны волновался: сейчас должны назвать его. Но к удивлению его, а также Дессегюль, Аба-класском назвал Шалтая, сына Шемси-муллы.
— Не пришел! Tpyc!
- Сына муллы товарищ Ворошилов не возьмет в свои войска!
— Товарищи, он нам не классовый враг, учится в советской школе. Обещал подписаться.
— Тогда чего же не пришел, струсил, как баба! Ой, извините, Аннагуль-мугаллим!
— Да точно, струсил он!
— Брось Сапар! Может, срочные дела у него. Или уважительная причина.
— Тогда надо было предупредить, раз договорились.
— Шалтая, сына Шемси-муллы считаю недостойным служить в кавалерии. Поднимите руки, кто против такого решения? Нет воздержавшихся? Нет. Спасибо. А то, что он трус, мы скажем ему в лицо. Ага Каратаев!
— Я. Получил повестку. Завтра на призывной пункт.
— Ты же недавно женился, Ага.
— Ну что ж! Не прятаться же под покрывало жены! Абадан мне этого не простит, да и никто!
— Молодец, Ага, слова мужчины!
— Вернись живым-здоровым, будь достойным своего народа!
Назвали еще троих. И те поклялись, подписались.
— Кого не назвали? — спросил Аба-класском и посмотрел на Танны.
Танны хотел встать, но Дессегуль его опередила. Танны не знал, куда деться, ему стало стыдно.
— Сапарова, что тебе?
Девушка стеснялась, и все же взяла себя в руки.
— Запишите... Запишите и меня в армию... — И вдруг заплакала.
— Товарищи, здесь речь идет о кавалерии. Туда не берут девушек.
— Во вчерашнем кино и женщин-бойцов показывали. А может возьмут?
- He берут. Я знаю точно. Сапарова, и вы, девочки, работайте в колхозе, хорошо работайте. Тыл тоже надо укреплять, товарищи. Разве Сталин не говорил об этом?!
Наступила тишина, и вдруг все услышали слабый, с дрожью голос Танны;
- А почему меня не включили?
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать.
— Неправда, пятнадцать тебе. Не можем мы обманывать товарища Ворошилова. Не будем тебя включать. Это может все испортить. Война не скоро кончится, успеешь! Потерпи года два-три!
— Все равно я не останусь в селе. Сам буду подавать заявление.
— Дело твое, — Аба-класском огласил текст письма. — Москва. Верховному Главнокомандующему. Мы, нижеподписавшиеся, выпускники семилетней школы № 12 села Екагач, просим зачислить нас в ряды кавалерийских войск имени Ворошилова. Мы клянемся до последней капли крови сражаться против ненавистного врага. Смерть фашистам! Да здравствует товарищ Сталин! Подписи: Артыклиев, Бегчеров... Аннагуль-мугаллим, подпишитесь как свидетель...
Аннагуль-мугаллим осторожно встала с места.
— Товарищи ученики, спасибо! От имени учителей, всей школы объявляю вам благодарность. Вы оправдали наши надежды. Ашир-мугаллим тоже обрадовался бы за вас. Если призовут, желаю вернуться живыми-здоровыми. Мы никогда не забудем вашу отвагу.
Воспоминание второе. Вечер следующего дня. По селу ходят слухи: Шалтай, сын Шемси-муллы, возвращая коров с пастбища, упал с коня и сломал себе позвоночник, и лежит парализованный.
Через день. Ребята, во главе с Аба-класскомом пришли навестить товарища. Шалтай лежал на деревянном помосте, застеленном бархатом, в тени раскидистого карагача, укрытый до пояса шелковым одеялом. Рядом лежали новенькие костыли. Упал вчера, а уже успели достать костыли! Танны только раз в жизни видел человека с костылями. На базаре года два назад. Грудь того человека украшали медали. Говорили, что он потерял ногу в Испании. Неужели и Шалтай теперь всю жизнь будет двигаться на костылях! Шемси-мулла в полосатом халате внакидку рядом пил чай и поучал сына. От неожиданного приветствия ребят, оба вздрогнули. Шемси-мулла ответил нелюбезно:
— О, Аба-батыр, это ты? Валейкум-ас-салам! Проходите ребята, присаживайтесь! Хорошо, что пришли.
Ребята поздоровались за руку с Шемси-муллой и Шалтаем. Когда все расселись, мулла поднял руки кверху и стал читать молитву. Голос у него был как у муэдзина, чистый и приятный. Читал все вдохновеннее, войдя в легкий транс.
Танны исподтишка наблюдал за Шалтаем. На пухлом румяном лице его не было и следов боли. Наоборот, видно, что человек хорошо выспался, в хорошем настроении. Кудри, выбивавшиеся из-под коричневой кепки, придавали чертам его лица некоторую взрослость. Недавно Язы-мулла упрекнул своего приятеля Шемси-муллу в том, что сын последнего отрастил волосы: «Шемси, наши дети не должны подражать русским, это не понравится аллаху, да народу нашему. Если сын муллы не придерживается веры предков, то чего тогда ждать от черни! Пусть сегодня же твой отпрысок обреет голову!» На одно село двух мулл было многовато — Шемси недолюбливал Язы и потому прилюдно опозорил его: «Мне наплевать, понравятся волосы сына народу или нет. Коран не запрещает отращивать волосы. Сам пророк Мухаммед, да святится имя его, носил длинные волосы. Если ты такой невежа я в этом не виноват. И потом, волосы отрастить не значит перейти в русскую веру. К тому же, и русские и мы — создания единого бога. Наш сын, иншалла, будет носить волосы!» После таких слов и Язы-мулла и другие злоязычники заткнулись.
Люди знали, что отец и сын не очень ладят между собой. Шалтай был не менее упрям, чем мулла, иногда приходил домой пьяным из города, вздорил с отцом. Из-за прически сына между ними тоже была ссора. Мулла угрожал Шалтаю, что покинет Екагач, станет сторожем на мазаре Ашыкайдын-пира близ горы На-лач, если он не пострижется. Народ знал об этом. Но люди боялись Шемси-муллу. Ходили слухи, что он сотрудничает с каким-то тайным учреждением, что он запросто может своих недругов сослать в Сибирь.
Шемси-мулла, завершив молитву, снова поднял руки.
— О аллах! Пусть пули немецких захватчиков минуют подвижников нашей веры. Пусть враг сам свалится в могилу, которую вырыл для нас, пусть он ослепнет, оглохнет! Пусть аллах накажет его! Я молюсь, чтобы джигиты наши вернулись живыми-невредимыми, а павшие стали шахидами! Амин! — Мулла провел ладонями по лицу и бородке и стал расспрашивать ребят об их здоровье, о здоровье родителей, и животных. Покончив и с этим пунктом ритуала, выпрямился, откашлялся и перешел к главному. — Вот и с Шалтай-джаном так случилось. Не знаю, то ли злой дух наслал порчу, то ли сглазили, тоба эстапа-рулла! Каюсь, каюсь. Позавчера я послал его за коровами, чтоб пригнал их домой. Верхом поехал. Вдруг выбежала из-за угла гончая этого, как его, Гулчар-кора. А конь что, испугался, конечно, поднялся на дыбы и сбросил Шалтая. Упал он, как на грех, на твердую землю. Копчик разбил, позвоночник сломал. А ноги стали, как не свои. Уже за полночь привез я на арбе Акга-конюха. Пощупал он его и говорит: «Мулла-ага, боюсь, что сын ваш станет калекой, не встанет он больше...» И ушел. Ну вот, теперь сами видите какой он. А ведь готовился, собирал вещи. Хотел на фронт отправиться, кавалерийцем стать! Видно, неугодно богу. — Шемси-мулла тяжело вздохнул.— Хочу съездить в Шаммы-порхану в Кизыл-такыр, может он поможет своим камланием. Я уже не надеюсь, что парень станет, как прежде. Хоть бы в туалет сам ходил. Не приведи, аллах, чтобы всю жизнь под себя...
Ребята молча слушали Шемси-муллу, не веря ни одному его слову. Танны был поражен умением муллы лгать.
Шалтай морщась, якобы от боли, гнусаво заговорил:;
- Не повезло мне, ребята. Хотел, это, воевать, героем мечтал стать, медаль получить. Все пропало. Стало быть, не суждено мне...
Аба-класском резко встал, протянул Шалтаю руку.
— Будь здоров, друг! Поправляйся! А мы скоро отправимся на войну, если примут наше заявление. Прощай!
Ребята последовали за Аба-класскомом.
— Подождите, джигиты, посидите, хлеба отломите, нехорошо так уходить. Пусть Шалтай-джан с вами хоть душу отведет. Я вас благословлю хоть... — притворно упрашивал мулла.
Поняв, что ребята не поверили выдумке отца, Шалтай опустил лицо, постеснялся даже попрощаться с ними.
Когда немного отошли от дома Шемси, Аба-класском, скрежеща зубами от злости, сказал:
— Лгут, сволочи! Как паршивцы, лгут! А того, под одеялом, не скинула ни лошадь, ни собака. Симулянты! Нашли дураков. Но ничего. Были такие трусливые псы и раньше, сейчас есть, и будут. Дай нам бог самим здоровья, ребята!
Воспоминание третье. Ночь. Полная луна мелькает среди туч. Середина осени. Прохладно. Тишина. Танны набивает мешки травой, накошенной им еще днем. Рядом из зарослей камыша раздается тихий шорох. Танны хватается за серп, думал, что это приближается к нему шакал или лиса. Луна выходит из-за туч и освещает все окрест. Кто-то идет. В руке то ли лопата, то ли кетмень. Это же Шалтай! На плече костыли. Вот мерзавец! Нормально идет, без костылей. Снова какой-то шорох, уже слева. Танны прячется за старую шелковицу. Шалтай останавливается и прислушивается.
— Шалтай! — Голос женский.
— Иди сюда, я жду.
— Слышь, я сейчас чуть не наткнулась на Танны. Шел он с мешком на плече, с серпом в руке, Я присела. Не увидел, прошел мимо.
«Бог мой, это же голос Абадан, жены Аги!»
— Ну ты тоже даешь, Абадан. Этот книжный червяк днем ничего не видит, не то что ночью!
— Что это у тебя под локтем?
— Папина шуба.
— Разве так холодно?
— Постелим, полежим на ней.
— Ты брось это. Я с тобой так, поговорить по душам, а ты...
— Вот я и предлагаю облегчить твои муки. Ты меня тоже пойми, которую ночь уже сидим просто так. Я уже и мужчиной себя не чувствую.
— Потерпи. Давай лучше посидим, поговорим.
— Тебе только поговорить... Что, девственность, что ли теряешь? Давай лучше полежим вместе, ну это... в обнимку?
— Дурак, что ли. А если ребенок останется?
— Скажешь от Аги.
— Так уже полгода, как он ушел на фронт.
— Брось Абадан! Людям больше делать нечего, как щелкать на счетах твои дни? У всех забот по горло. И потом, отец поможет молитвой, если что.
- Не надо! Упаси боже! Хочешь опозорить меня на, весь мир? Как можно обращаться к мулле с такой просьбой! Всем разболтает.
- Если узнает, чьих рук дело, никому не скажет. Это еще тот жук! Женщин, которые приходят к нему за помощью, он заставляет лечь с собой. Забыла, какой шум подняла давеча одна женщина из племени емрели? Не волнуйся я и сам знаю нужную молитву не хуже отца. Не мучай меня, Абадан!
- Да как обниматься, когда такое время. Ты же сын большого муллы! Не по шариату это. Грех.
- Ты мне сюда религию не пристегивай! Сама тоже, небось, не прочь. Наверное, ночами ворочаешься, изнываешь. Стремление душ к слиянию прощает и аллах, и шариат. Давай не терять времени зря!
- Я же сказала тебе, от скуки прихожу к тебе. Поговорить-то не с кем. Не со стариками же или с женщинами! Ты пойми меня, не выйдет это у нас.
«Молодец, Абадан! Не сдавайся!».
— Ну, тогда давай закругляться, и по домам. Если бы я столько умолял камень, он бы давно превратился в девушку, а девушка была бы в моих объятиях.
— Кажется, ты говорил, что любишь меня?
— Разве иначе я рисковал бы так? Если Рахман-сельсовет увидит меня вот так, без костылей, знаешь, что сделает? Давай лучше расходиться, Абадан. Зачем встречаться, если ты не хочешь лечь со мной!
— Да подожди ты немного. Свекрови сказала, что иду в контору. Давай еще посидим полчаса.
— Тогда дай поцелую один раз, иначе уйду.
— Да отпусти ты руку, сломаешь. Ой! «Шлюха», неверная!»
Шорох камыша. Абадан слегка стонет. Шалтай учащенно дышит. Звуки поцелуев.
«Неужели... Ух, скоты!»
— Теперь отвяжись, парень! Не переходи границу!
— Да ладно тебе!
— Прекрати, кому говорят, иначе уйду!
— Нет, так не пойдет. Давай поговорим. Только вот что я тебе скажу. Увидишь, чем дальше, тем больше поднимается на меня спрос. Потом сама будешь умолять! И я тогда отомщу тебе,
— Ну это потом посмотрим, Шалтай-хан!
Тихий шорох. Тишина. Луна выходит из-за тучи. Они пригибаются, прячутся.
- Ты мне скажи, будешь дальше симулировать, или подашь заявление на фронт?
- Какое заявление? Ты что, считаешь меня за дурака?
— По-твоему, те которые подают — дураки? Надо же родину защищать! Если не я, не ты, кто же...
— Ты рассуждаешь, как Рахман-сельсовет. Подмосковье и Сталинград разве мне родина? В жизни не бывал там. Пусть те и защищают, кому это родина!
— Узнают — в тюрьму посадят.
— Я сам этого хочу. Буду огорожен, защищен. Если немцы захватят страну, перейду на их сторону. Все равно я недоволен нашими властями.
— Ну хитрец!
— Махтумкули говорил: «Порою хитрость — тоже отвага». Дай здоровья отцу и военкому Вазгену. Пока они есть, я ничего не опасаюсь. В нашем военкоме нет моей карточки, а здесь меня принимают за инвалида. Порхан лечит меня камланием. Кончится война, лягу в больницу и выпишусь здоровым.
— А если я сообщу о тебе в райком комсомола?
— Там верят не словам таких баб, как ты, а бумажке. Да и знаю, что не скажешь. Тебе же скучно будет без меня!
— Когда в комсомол вступал, ты не был таким красноречивым!
— Я и не хотел в комсомол. Это отец заставил. Он боялся как бы не отправили нас в Сибирь. Хотел показать властям свое расположение. А я плевать хотел на комсомол! Пусть туда вступают активистки вроде Дессегюль!
— Говорят, она заявление за заявлением подает, чтобы послали на фронт.
— Говорят, Танны-книжник тоже. Наверное, мечтают убить там много немцев, привести мешок медалей. Дураки! Думают, немцы, как бараны чабана Клыча. Вот получат пулю — поймут! Как бы немцы захватили Москву, если они такие слабаки!
«Врешь, мерзавец! Не Москву, а смерть они получат!»
— Москву, кажется они еще не захватили?
— Не сегодня, так завтра захватят. Днем раньше, днем позже, какая разница!
— Если Танны возьмут на фронт, наверное, много медалей привезет. Аба-класском, говорят, написал домой, что уже получил орден.
— Да хоть бы героя получил! Ну и что! Вернется калекой, безглазым или безногим. К чему потом геройство! И это еще, если повезет! А так, будет гнить, как Мамед-мугаллим где-нибудь в Орсъете с навозными мухами на заднице. Пусть едут! А я не хочу, не дурак!
— Ты прав, Шалтай. Вон говорят, вернулся с фронта Хошы-мурт из села Багты. Без одной ноги, без одной руки. Говорят, сидит перед гостями, как туша. Обереги господи! Дай бог, чтоб Ага таким не вернулся!
— Будешь жить с ним, если вернется калекой?
— Если, как Хошы-мурт, не смогу. Не спрашивай больше!
«Тьфу! И это жена?! Ага, наверное, пишет ей, тоскует по ней, с именем ее в бой идет. А она... Вот, пожалуйста! Сучка этакая!» Шум в камышах. Шалтай и Абадан разбегаются. Трясущийся от гнева Танны кидает вслед Шалтаю костыли.
- На, забирай с собой, подлюга!