— Я удивляюсь, полковник, бесплодности вашей оригинальной деятельности.
Генерал Фрэнсис Райтсайд бросил испытующий взгляд на Юджина Смита и подождал, не ответит ли он на не очень любезное замечание. Но полковник молчал. Тогда генерал заговорил сам:
— Ваше ведомство, Юджин, частенько выдвигает, мягко говоря, донкихотские прожекты, хотя люди, создававшие его, имели в виду совершенно определенные дели. Еще виски?
— Благодарю, генерал. Я хотел бы послушать продолжение ваших мыслей, — сказал Юджин Смит, — не скажу, что подобное слышу впервые от вас. Однако мнение человека, которому придана моя группа, имеет важное значение. Помнится, в Вашингтоне в беседе с моим шефом вы горячо одобрили его идею. Почему же сейчас она вызывает у вас негативное отношение?
— Во-первых, Юджин, не забывай, что Вашингтон и Вьетнам лежат на разных полюсах. То, что видится в Вашингтоне розовым, здесь оказывается темным. Там легко рассуждать какому-нибудь интеллектуалу о войне за умы и сердца будто бы так горячо любимых нами далеких вьетнамцев. Психологические сети, которые мы раскидываем по вашингтонским рекомендациям, приносят не имеющие ценности морские водоросли. А где хорошая рыба? Я и вам хочу задать этот вопрос, полковник: где хорошая рыба?
— Не слишком ли торопите события, господин генерал? Ни один фрукт не падает с дерева, пока не созрел.
— Жизнь научила меня, Юджин, простому, но оттого не менее ценному опыту: если ты вкладываешь свои деньги в какое-то дело, то вправе рассчитывать на прибыль. А в переводе на наш военный язык, я хотел бы, чтобы на нас работали люди с умом, сознательно, а не только за доллары, преданные нашей идее и честные, конечно.
— Таких людей, генерал, надо искать да искать. И не просто искать, а убеждать, переубеждать, доказывать.
Генерал поднялся с низкого удобного кресла и прошелся по гостиной, так уютно обставленной хорошей мебелью. На стенах висели любимые картины генерала, привезенные из дома. В углу стоял, бросая широкий конус розового света, высокий торшер — фигура индейца, держащего в руке светильник. В широком шкафу-буфете за стеклами, армированными тонкой золотой проволокой, виднелись редкой красоты фарфоровые фигурки, перешедшие к генералу по наследству. Отодвинув стекло, генерал взял в руки фигурку пастушка и улыбнулся. Он привык окружать себя вещами, которые были ему дороги и приятны.
— Мы пришли сюда, Юджин, не на один день, — будто рассуждая сам с собой или оправдывая свое пристрастие к дорогому комфорту, начал генерал. — И пришли затем, чтобы победить. Вы, надеюсь, не придерживаетесь иного мнения?
— Нет, не придерживаюсь.
— Вот и прекрасно. Вы извините меня за то, что в начале беседы я назвал вашу оригинальную Деятельность, может быть, слишком резко — бесплодной. Но скажите, какими друзьями обзавелись вы здесь, на которых мы могли бы положиться? Есть такие? Ко мне иногда приходят люди, которых я выслушиваю только из вежливости. Они мне излагают самые фантастические прожекты, а я вижу, что сами-то они не отличают шляпу от ботинка. А вот совсем недавно был у меня командир охранного батальона, с такой трудно произносимой фамилией…
— Видимо, майор Тхао, — подсказал полковник.
— Верно. Как это вам удается помнить эти имена, не понимаю. Вот ваш майор, родственник или протеже какого-то большого сайгонского босса, изложил мне, если можно так сказать, свой критический взгляд на наше поведение.
— Чем же ему не нравится наше поведение? — спросил Смит. — И почему, если, конечно, не секрет, генерал Фрэнсис Райтсайд, командующий, может быть, самой мощной базой на вьетнамской земле, снисходит до беседы с никому не известным сайгонским офицером и даже терпеливо выслушивает его критику в адрес американских порядков?
Генерал улыбнулся, подлил виски в стаканы.
— Мне позвонили из Сайгона и порекомендовали принять майора и внимательно выслушать.
— Вон, оказывается, какая это птица, — растягивая слова, произнес полковник. — А я-то, не зная ничего, схватился с ним, дал понять, какое он ничтожество — грубое и необразованное.
— Вы меня удивляете, Юджин, — сказал генерал. — Почему же я не знал о вашем столкновении с майором?
— Видите ли, господин генерал, я считал и считаю, что не о всяком мелком недоразумении надо рассказывать вам. Без этого работы хватает на таком посту, как у вас.
— Это верно, Юджин. Но все-таки в чем дело?
— Это было несколько месяцев назад. Майор Тхао прибыл в пагоду, как ее здесь называют, мудрого Дьема и решил разместить в ней своих солдат, будто бы для охраны подступов к базе. Настоятель, с которым я перед этим познакомился, очень лояльно относящийся к Америке, обратился ко мне и попросил спасти пагоду от осквернения. Мне пришлось прибегнуть к резким выражениям и недвусмысленным намекам на то, что майор может схлопотать крупные неприятности.
— Но он действовал не на территории базы, а на подступах к ней.
— Осквернение пагоды, высокопочитаемой местным населением, с первых же дней вызвало бы негативное к нам отношение. Население и так ропщет, что база лишила многих земли и средств к существованию.
— Наше правительство выплатило сайгонской администрации огромную сумму для компенсации потерь. Все, кто понес ущерб, должны были получить щедрое вознаграждение. Зачем же тогда мы выделяли сотни тысяч долларов?
— Вы правы, господин генерал, мы выплатили сайгонской администрации крупные суммы для возмещения ущерба, но деньги эти так и остались в Сайгоне. Их, вероятно, поделили между собой несколько генералов.
— Не может быть! — возмутился генерал. — Я ничего не знал об этом, и я должен довести этот факт до сведения нашего командования!
— Это бесполезно. Те, кто делил между собой деньги, обзавелись томами фальшивых расписок.
— Но можно назначить расследование, опросить людей?
Полковник улыбнулся.
— Никто этим заниматься не будет. Нашим чиновникам достаточно расписок. Боюсь, что. майор Тхао как-то связан с этим грязным делом. Очень уж он рьяно повел атаку на настоятеля пагоды.
— А при чем тут настоятель? — удивился генерал.
— Настоятель посылал в Сайгон петицию протеста, под которой подписалось несколько сот человек.
Генерал молчал, сосредоточившись.
— Тут есть над чем подумать, Юджин. Теперь я должен доверительно сказать вам, что майор Тхао не так прост, как кажется на первый взгляд. Он написал кому-то из очень влиятельных людей в Сайгон рапорт, в котором изложил все происходящее здесь в чудовищном свете. Я не буду вам пересказывать весь рапорт, но вет, — генерал подошел к сейфу, стоящему в углу, открыл его и, покопавшись в бумагах, подошел к полковнику, — вот квинтэссенция рапорта — его последняя страница. Читайте. Перевод прислали мне из штаба.
Полковник взял тонкий листок бумаги с четко отпечатанным текстом и прочитал: «На основании изложенного можно сделать следующий вывод: 1. Обеспечению безопасности базы от нападения Вьетконга не придается достойного внимания. 2. Вокруг базы сосредоточено несколько тысяч человек местных жителей, чьи симпатии несомненно на стороне Вьетконга, о чем говорит петиция, посланная правительству настоятелем пагоды Пурпурных облаков. 3. Непозволительные контакты некоторых ответственных офицеров с местным населением под маской «психологической войны за умы и сердца людей» могут породить обстановку, способствующую проникновению на базу вражеских агентов и подрывных элементов, утечке ценной информации».
— Дело, как видите, не так просто, полковник, — сказал генерал, заметив, что Смит прочитал бумагу. — Камешек брошен в меня, а на вас, по-моему, сделан донос. А?
— Получается так, господин генерал, — задумчиво произнес полковник. — Но вы представляете нелепость: какая-то мразь подозревает американских офицеров в измене. Не знаю что, но что-то делать надо, господин генерал.
— Ты не торопись. Я уже говорил с этим майором. Все разложил ему по полочкам и сказал, кто, на какой жердочке должен сидеть и что делать. Я сказал, что не потерплю грязных намеков и найду способ отдать его под суд военного трибунала.
— И вы увидели в его глазах раскаяние и искреннее сожаление за содеянное?
Генерал задумался немного, потер рукой лоб, а потом, как бы с извинением, произнес:
— Если честно говорить, то он мне не понравился. Извивался, как вонючий хорек, попавший в капкан. А глаза были злые.
— Вам известно, господин генерал, что солдаты охранного батальона бесчинствуют в деревнях, издеваются над местными жителями?
— Это их дело, Юджин. Не нам их воспитывать, не нам прививать им светские манеры. В конце концов в этой стране мы тоже ведем себя не как ангелы. Тут, по-моему убеждению, результат может дать только жестокость. Есть такое старомодное выражение — каленым железом вытравлять зло. Каленого железа уже недостаточно. Мы применяем для этого напалм, а зло расползается. Как говорил мне генерал Лэнсдейл, тут каждый третий, если не второй, сочувствует Вьетконгу и каждый четвертый готов в любой момент взять оружие. Учти, Юджин, взять и направить его против нас. Вчера наши контрразведчики поймали диверсанта. Он пытался проникнуть на базу. И знаешь зачем? Чтобы убить какого-нибудь американца. Просто, а? Какого-нибудь. Тебя, меня, лейтенанта Малькольма, рядового Джонсона — не имеет значения. Убить, и все.
— Может быть, это сумасшедший человек, что с него взять?
— Нет, Юджин, нет. Говорит, американцы убили его двух сыновей, когда они возвращались домой.
— И это правда?
— Да, убили. Но они же оказались в так называемой белой зоне, где стреляют в кого угодно, ничего не спрашивая. Есть инструкция: каждый, кто оказывается в такой зоне, — вьетконговец. По нему открывается огонь без предупреждения.
— Но его ребята просто могли не знать об этом, генерал. Они могли случайно оказаться в запретной зоне. Можно было бы задать несколько вопросов, и все стало бы ясно. Это жестокость, генерал.
— Рядовой Додсон, уложивший ребят очередью из автомата, не наделен щепетильностью. Он приехал сюда сколотить побольше денег. Остался на третий срок. Бывал в таких переделках, что и представить трудно. Слово «вьетнамец» он не может слышать, хватается за автомат. Разве я могу его обвинить в чем-либо противозаконном?
— Но завтра он войдет в ближайшее село и начнет строчить направо и налево, убивая всех подряд, и вы скажете, что его не за что наказать?
— Вполне возможно, Юджин; потому что громила Додсон скажет мне, что стрелял по вьетконговцам, которые скрываются под одеждой мирных жителей. И поверьте мне, Юджин, если военные действия в этой стране будут принимать еще более затяжной характер, то жестокости будут возрастать. Нам трудно будет сдерживать своих парней, потому что война будет все глубже, как острая заноза, проникать им в душу.
— Но при чем тут вьетнамские крестьяне, женщины?
— Да потому, что они вьетнамцы. Воюем-то мы все-таки с ними, а не с русскими или французами. Психология солдата проста, Юджин: если бы вьетнамцы не сопротивлялись, американцам тут бы и делать было нечего, они бы давно были дома. А раз они не бросают оружия, приходится нашим парням рисковать собой.
— А если поставить вопрос по-другому, господин генерал? Представьте на минуту, что мы ушли отсюда, все, до последнего человека. Может, отпадет нужда в сопротивлении? Как вы думаете? Причина и следствие — где они? В каком порядке расположены? У вьетнамцев есть хорошая поговорка: зачем кошку бить, лучше рыбу убрать. Не напоминает она вам нашу ситуацию? Поймите меня, господин генерал, правильно: я целиком за то, чтобы раздавить здесь опасность коммунизма. Но я хочу кое-что понять. Все ли можно объяснить коммунизмом, его бескомпромиссностью к нашей системе. Вот вы рассказывали, что вьетнамец пытается проникнуть на базу, чтобы убить кога-тб. из американцев: вас, меня, Малькольма, кого угодно. Он коммунист? Партизан? Нет. И все-таки его, наверное, казнят.
— Наверное, уже казнили: сведений у него получить никаких не удалось, а диверсионный акт налицо. Отпускать же его никак невозможно.
— Почему?
— Да потому, что тогда уже наверняка он завтра уйдет к коммунистам и попросит винтовку.
— И самое трагическое для нас в том, что сделал его вьетконговцем не кто иной, как американский солдат Додсон.
— Ты недалек от истины, Юджин. Мы сами плодим коммунистов. Генерал Кремер, мой старый приятель, командующий здесь дивизией, высказался еще более определенно. Когда, говорит, мы пришли в свою зону, там вьетконговцев не было. А когда будем уходить, оставим тысячи. Как тебе это нравится?
— Значит, что-то не так мы делаем? Скажите, зачем тогда здесь такие группы, как наша? Как нам завоевать доверие вьетнамцев, чтобы через них узнавать планы и намерения противника, если какой-то Додсон одной автоматной очередью уничтожает все, что так старательно создавалось?
— Мы с вами подружились, Юджин, — сказал генерал Райтсайд, опять переходя на «вы». — Мне приятно проводить свободный часок в беседе с вами. Вы — человек думающий, образованный. Я знаю, мне рассказывали, что вы хороший разведчик. С инициативой, с трезвым взглядом на жизнь. Но вы сейчас, извините за откровенность, сели не в ту машину. Руководитель группы психологической войны — не разведчик в высоком понимании. Он копается среди всякого сброда, душа и сердце которого Америке не очень нужны. В крайнем случае их легко приобрести за деньги. И не надо тратить сил таких прекрасных офицеров, как вы. Будьте осторожны, Юджин. Война на этой земле будет преподносить нам сюрприз за сюрпризом. И не все они будут приятными. За некоторые придется отвечать, не рассчитывая ни на сочувствие, ни на снисхождение.
Полковник возвращался домой в глубокой задумчивости. Что-то не давало ему покоя, постоянно тревожило.
— Добрый вечер, господин полковник.
Юджин вздрогнул от неожиданности и не сразу заметил, кто это его окликнул. Присмотревшись, увидел Нгуен Куока, копавшегося при свете фонаря в какой-то рухляди, которую давно уже надо бы выбросить с территории базы.
— Добрый вечер, — наконец отозвался полковник. — А что вы так поздно здесь делаете?
— Хочу преподнести подарок своим друзьям из морской пехоты — привести в порядок бронетранспортер. Он еще может послужить им.
— И есть у вас охота возиться со старьем, когда тут новых машин полным-полно.
— Но если бронетранспортер еще может послужить какое-то время, значит, это хоть на несколько сот долларов сделает вашу войну дешевле. Ради этого стоит повозиться.
— Это хорошо, Нгуен Куок. Мне говорили, что вы прилежно относитесь к делу, и я рад, что рекомендовал вас. Сейчас, — полковник посмотрел на часы, — уже девять. Как вы думаете, не спит ли сейчас преподобный Дьем?
— Что вы, господин полковник, дядя сейчас только готовится к созерцанию и размышлениям. Посмотрите, какая луна поднимается. Ночь будет светлой. Дядя, как все философы буддисты, в такие ночи долго не ложится спать, предается раздумьям над прошлым и будущим.
— А настоящим?
— Эта категория времени его мало интересует.
— Мне кажется, вы ошиблись, ваш дядя довольно активно ведет себя и в настоящем.
— Если вы имеете в виду петицию крестьян, которую он составлял, то это лишь попытка помочь чем нибудь людям, с которыми он живет рядом.
— Но в наше время это не просто какая-то филантропическая акция, а самая настоящая политика. И, я бы сказал, не всегда безопасная.
— Вы только дяде не говорите об этом, он не терпит слова «политика».
— Ладно. У меня сегодня такое настроение, что беседа с умным, мудрым человеком, как преподобный Дьем, мне бы не помешала. Вы не хотите со мной прогуляться до пагоды?
— Я бы с удовольствием, но меня не выпустят сейчас…
— Это я беру на себя.
— Но спаси Будда, если вдруг меня увидит случайно майор Тхао. Мне тогда несдобровать, господин полковник. Может, лучше я останусь здесь, да и вам не очень советую идти, уже поздно.
— А я как-то видел, вы так мило беседовали с майором, что подумал: а не друзья ли вы? У вас с ним было что-то общее?
— Что вы! — воскликнул Нгуен Куок. — Я и узнал-то о нем, когда он стал интересоваться пагодой, но больше дядей. Про торговца рыбой расспрашивал, не знаю ли я его. Потом еще кое-что спросил, но велел откусить язык, если мне захочется с кем-нибудь поболтать об этом. А майор — человек дела.
Полковник подошел вплотную к Нгуен Куоку и внимательно посмотрел в лицо, казавшееся очень бледным в лунном свете.
— Это касается меня? — медленно, сдерживая гнев, спросил полковник.
— Да, господин полковник. Это касается вас. Я бы, вероятно, все равно решился сказать вам о беседе с майором. Я глубоко ценю вашу помощь нам — я имею в виду меня и дядю.
— Что же он хотел знать обо мне?
— Расспрашивал, о чем вы беседуете с дядей, часто ли бываете у него, присутствует ли при этом кто-нибудь посторонний, нет ли в ваших словах чего-нибудь подозрительного. И все в таком же духе. Приказал следить за вами, сообщать ему о каждом вашем визите. Если буду, по его мнению, хорошо себя вести — получу награду. Не знаю уж какую, но обещал. Или, говорит, будешь лежать в сточной канаве с дыркой в голове.
— Вы уже что-нибудь сообщили майору?
— Нет.
— Ладно, — после минутного молчания сказал полковник, — пойдем все-таки навестим преподобного Дьема.
Луна поднялась на небо уже на целых три шеста [13] и заливала землю серебристым светом. Тропинка, ведущая к пагоде, казалась. в этом свете выкованной из металла. Тишина стояла кругом, даже на базе давно умолк рев моторов, и только из подземелья доносился приглушенный гул мощных дизелей электростанции.
Как и предполагал Нгуен Куок, преподобный Дьем был в саду. Он сидел у небольшого прудика с золотыми рыбками. Тихий шелест листвы, треск цикад да редкие крики и возня птиц в кронах создавали ту обстановку полной гармонии в мире, что не хотелось думать о тревогах и заботах. Старый Дьем с белой пушистой бородкой, тонким клинышком спускавшейся на бордовый халат, с ресницами и бровями, будто сделанными из кусочков белой ваты, то погружался в глубокую задумчивость, то, Словно очнувшись, любовался пагодой, рельефно выделяющейся в лунном свете. О ней ходило много легенд по окрестностям. Говорили, что стоит она на волшебном камне. Если отбить от него кусочек и положить в чашу с водой, то вода превратится в вино. Только никто не знает, где положен этот камень, а то давно бы от него не осталось и следа. Для настоятеля, каким бы волшебством ни наделяли люди пагоду, она была местом священного созерцания, углубления в мудрые мысли Будды, изложенные в священных сутрах и придающих человеческому разуму волшебную силу проникновения в тайну бытия. Только человек, постигший мудрость буддизма, может заглянуть в будущее. Сам преподобный Дьем был далек От мысли, что он обладает все-ироницающим взором, для него еще много скрытого и непонятного в этом мире, которому он и не должен был отдавать столько времени, но он ничего не мог поделать с собой: дела людей не давали покоя.
Преподобный Дьем, услышав приближающиеся шаги, насторожился. Нгуен Куока он угадал по походке, вторым был американец.
— Что привело вас ко мне в столь поздний час, уважаемый господин? — отвечая на приветствие сложенными ладонями и склоненной над ними головой, спросил Дьем полковника.
— Желание насладиться беседой с мудрым человеком, преподобный, и стать самому немного мудрее, — церемонно ответил Юджин Смит, прибегнув к восточной вежливости в обращении.
— Мудрость дают не смертные, а небо, — возразил настоятель. — Что касается меня, то беден мой разум, слаб мой дух, немощны мои силы, чтобы понять, оценить, изменить что-то в этом мире. Присаживайтесь, пожалуйста, полюбуйтесь лунной ночью, небом, тишиной.
— В этом шумном и беспокойном мире, — сказал полковник, — скоро на вес золота будут цениться такие благодатные минуты тишины. Они навевают успокоение, дают отдых мятущейся душе.
Настоятель внимательно посмотрел на присевшего на скамейку американца и, перебирая черные агатовые четки, спросил:
— Что беспокоит вас, уважаемый? Вы чем-то смущены и расстроены. Могу ли я помочь чем-нибудь?
— Вряд ли, преподобный. Просто потянуло в вашу тихую обитель, стоящую в стороне от наших тревог.
— Не совсем в стороне мы от них. Надо бы не вмешиваться, не отвлекать мысли на низменные дела и думать только о спасении души, но не удается. Проникает в нашу обитель бурное море событий.
— Знаю, знаю. Наверное, сейчас такое время, что каждый человек должен выбирать свое место, на чью сторону стать.
— Если вы пришли только затем, чтобы узнать, где я стою, на какой стороне, то вы, господин полковник, напрасно шли в такое позднее время. Меня не касается, что происходит за стенами пагоды. Мудрость веры оберегает меня от этого.
— Простите, преподобный Дьем, — поспешно отозвался полковник, — я не имел никакого намерения в чем-то пЬдозревать вас. Кстати, вот вам и парадокс. Я,
американский полковник, стал, если помните, на вашу сторону, чтобы защитить пагоду от осквернения, а ваш соотечественник, майор Тхао, недоволен этим.
— Дурного человека никакими лекарствами не вылечишь, — спокойно произнес Дьем.
— Я и не думаю его лечить, а вот он, по-видимому, собирается заняться серьезно вами и теми, кто подписал жалобу на наше командование за отчуждение земли. Так что вы уж будьте осторожны.
— Скажите, господин полковник, — спросил после некоторого молчания настоятель пагоды, — зачем вам нужны такие люди, как майор Тхао? Почему они обладают такой властью и силой?
— Майор Тхао — вьетнамец, преподобный Дьем. Он избран и назначен вашими собственными властями. Нам он не нужен, хотя, если откровенно говорить, без таких, как он, тоже обойтись нельзя. Я далек от мысли личную неприязнь возводить в степень. Ваша армия вместе с нами борется за священные идеалы свободы, над которыми нависла угроза.
— Но почему в этом костре, разожженном вами, горит так много невинных? А сколько людей страдает? От бомб, жидкого огня, ядов. Почему все это творится на кашей земле? Чем она провинилась?
— Ваш племянник, — полковник попытался перевести разговор в шутливое русло, — говорил мне, что вы не занимаетесь политикой. Однако ваши вопросы говорят об обратном.
— Я — старый человек, господин полковник, — не приняв предложенного тона, продолжал настоятель, — и мне нечего бояться, что обо мне подумают майор Тхао и его друзья. Если боль за свою землю называется политикой, тогда я — политик. Каноны веры требуют одного, а совесть — другого. Почему из своей далекой страны вы привезли к нам так много орудий убийства, и ни одно из них не бездействует. Души предков содрогаются от грохота над нашей землей…
— Преподобный Дьем, знаете ли вы, что война затеяна не нами? Мы пришли, чтобы помочь народу Южного Вьетнама, страдающему от насилия и беспорядков.
— А кто виноват в этих беспорядках?
— Есть такие силы, преподобный, которые не хотят признавать законной власти. Они нарушают спокойный порядок жизни, и, если их не разгромить, страна впадет в хаос.
— Когда преподобный Дык, облившись бензином, сжег себя на площади в Сайгоне, я понял, что страна впала в хаос и он будет разрастаться, как опухоль, пока хозяева майора Тхао не образумятся.
— Но теперь смутьяны поднимают народ против нас, которые пришли только помочь вам. Я хочу понять, преподобный Дьем, почему народ Южного Вьетнама обвиняет американцев, а не Северный Вьетнам за беспорядки на Юге?
— Я не могу говорить от имени народа, господин полковник, но мои размышления наводят на грустные мысли. Мне кажется, что вы думаете, будто вытираете народу слезы, а на самом деле выдавливаете ему глаза. Вы видели когда-нибудь, как ведет себя бамбук в бурю? Если стволы стоят редко, сильный ветер часто ломает их. Только бамбуковая куща, где десятки стволов и каждый защищает другого, может выдержать натиск непогоды. Бамбук стонет под ударами, трещат его крепкие стволы, но вся куща выдерживает, не клонится и не ломается. И это напоминает мне наш народ, которому не хочется, чтобы ему выдавливали глаза.
— Если я вас правильно понял, вы не осуждаете бандитов?
Настоятель молчал, будто не слышал, любуясь удивительно четким и красивым отражением луны в бассейне, прислушиваясь к возне птиц в кроне мангового дерева.
— Ну что ж, — произнес полковник, — молчание тоже может быть ответом. А скажите, преподобный Дьем, если доверяете мне, могу я лично рассчитывать на вашу помощь, если она мне потребуется?
— Да, вы можете рассчитывать на это, если ваши желания не будут превосходить моих слабых сил. Только учтите, что я старый человек, господин полковник. Я, как былинка, могу не выдержать сильного ветра и сломаться. А ветер сейчас дует все сильнее.
Утром следующего дня Куок лицом к лицу столкнулся с майором Тхао. Ни уйти, ни спрятаться.
— Мне показалось, что ты, бой, избегаешь меня? — называя Куока на американский манер, негромко произнес майор. — Или только показалось?
— А почему я должен прятаться от вас, господин майор?
— Ты задаешь слишком много вопросов, бой. Запом-
ни: завтра вечером я найду тебя — и ты доложишь обо всем, как на исповеди.
Но ни на следующий день, ни через неделю майору было не до бесед американского полковника с настоятелем пагоды. Разгром колонны автомашин произвел такое впечатление, будто бомба взорвалась на территории базы. Штаб не успевал отвечать на запросы Сайгона, откуда требовали подробных отчетов о случившемся. Наконец из Вашингтона на имя Фрэнсиса Райтсайда пришла строгая телеграмма: «Налет бандитов на колонну со стратегическим грузом показал, что охрана коммуникаций, связывающих базу с портом, поставлена неудовлетворительно. В вашем распоряжении достаточно боевых средств и опытных людей, чтобы не оказываться в столь глупом положении. Обязываю вас лично изучить проведенную Вьетконгом диверсию, привлечь виновных к ответственности, обеспечить полную безопасность на трассе в будущем. Макнамара».
Генерал Райтсайд поднял на ноги всех офицеров и приказал любой ценой захватить хотя бы одного участника диверсионной операции. Мобильные отряды морской пехоты на вертолетах прочесывали район диверсии. Достаточно было увидеть хоть одного человека вблизи шоссе, как вертолет приземлялся, морские пехотинцы беспорядочно стреляли в воздух, брали подозрительного в кольцо — и через несколько минут его доставляли на базу. За него брались специалисты по допросам пленных и всеми доступными методами пытались вытащить из него признание в причастности если не к диверсии, го хотя бы к партизанам. Но, как и следовало ожидать, случайный человек даже под пыткой не мог признаться в том, чего не совершал. Допрашивать такого свидетеля было бесполезно, а отпускать — опасно. И его обычно расстреливали.
На основе показаний экипажей машин охранного эскорта опытными военными специалистами был составлен подробный доклад, в котором было все, кроме реальной картины. Генералу Райтсайду пришлось запереть составленный доклад и свидетельства «очевидцев» в сейф, а в Сайгон и Вашингтон направить краткое сообщение с заверением, что подобного больше не повторится. Он не преминул указать, что сайгонские и южно-корейские подразделения, отвечающие за охрану колонны и трассы, допустили преступную потерю бдительности и не смогли дать отпор бандитам.
Считая невыгодным раздувать дело, в Вашингтоне посчитали вопрос урегулированным и не требующим дополнительных расследований.
Шест — бцтовавшая в старику мера длины, применяется и сейчас, как и у нас, к примеру, сажень. Длина бамбукового шеста равнялась полутора метрам.