Американская военная машина начинала все чаще буксовать на полях Вьетнама. Рушились стратегические расчеты командования, проваливались тактические планы, росли потери в живой силе и технике. Особенно в технике.
Начиная по приказу президента Джонсона открытое нападение на Вьетнам, военное командование рассчитывало психологически подавить противника авиационной мощью. Но уже из первого налета на базу не вернулись восемь «скайхоков» и «скайрейдеров». И хотя никто из высоких генералов не видел в этом ничего особенного, командование воздушных сил было удивлено: оно думало, что противник будет парализован и окажется неспособным пустить в ход противовоздушные средства.
В феврале следующего года американцы за один день потеряли над Северным Вьетнамом 22 реактивных самолета, один из которых пилотировал Роберт Шумейкер. Это был его последний вылет, после которого он должен был вернуться в Штаты, поскольку прошел отбор в отряд космонавтов. Через два месяца после этого — 4 апреля — на палубы авианосцев и на аэродромы Южного Вьетнама не вернулось 57 реактивных самолетов, сбитых в воздушном бою и огнем зенитной артиллерии. В доведенном до совершенства самолете «Ф-8Е- 922» был сбит один из известных летчиков Америки Коллинс Хайнг, отмеченный геройским званием за войну в Корее. Это был двухтысячный самолет ВВС США, сбитый над Вьетнамом.
Военные требовали новых эскадрилий, а президент новых ассигнований. Выступая в конгрессе США, президент пытался патетическими фразами действовать на чувства законодателей.
— Без преимущества авиации, — говорил он с трибуны конгресса, — американские солдаты являются всего лишь «мучными принцами», связанной, задушенной и бессильной добычей для вооруженного перочинным ножом карлика желтой расы.
Президент приподнимался на носках, чуть не по пояс возвышаясь над трибуной.
— Неужели могучий, владеющий всем арсеналом технических средств американский народ, — спрашивал он у конгрессменов, — позволит, чтобы его сыновья, отстаивающие идеалы нашей демократии в джунглях и болотах Вьетнама, гибли из-за того, что мы, избранники народа, пожалеем денег для их боевой экипировки?
Конгресс, конечно, утвердил увеличенные ассигнования Пентагону, но потребовал от него представить обстоятельный доклад о причинах больших потерь самолетов и летчиков. Заместитель командующего ВВС генерал Хаммер с группой высших офицеров получил задание подготовить такую бумагу.
— Вам, генерал, — инструктировал генерала министр обороны, — надлежит составить такой документ, чтобы конгрессмены сами внесли предложение об увеличении ассигнований для приобретения самолетов.
— В каком направлении мне действовать, сэр? — спросил генерал.
— Конгрессменам надо показать, что Америка фактически одна воюет против всего коммунистического мира, помогающего Вьетнаму. Приводите любые цифры, берите их хоть с потолка, хоть с неба, генерал, но бейте, доказывайте, что наш военный бюджет — это бюджет поражения, а не победы. Вьетнам — это испытание нашей мощи, и мы должны выдержать испытание.
— На какие источники мне опираться, сэр?
Макнамара недовольно нахмурился. Он не любил, когда подчиненные не понимали его с полуслова.
— Я вам сказал: на любые, — сердито буркнул он. — Полагаю, у вас достаточно фантазии, генерал, чтобы не задавать таких вопросов. Для того чтобы ваш доклад звучал убедительнее, слетайте сами во Вьетнам, если давно там не были.
— Хорошо, сэр, я это сделаю, хотя на многие вопросы о потерях может ответить любой офицер, связанный с военными акциями против Ханоя. И ответ простой: у противника появилась мощная и эффективная противовоздушная оборона. Но самое главное, господин министр, мне кажется, дело заключается в том, что наша авиация была плохо подготовлена для войны во Вьетнаме.
Макнамара резко вскинул голову, оторвав взгляд от стола, на котором он старательно рассматривал какое-то пятнышко, чтобы не смотреть в глаза генералу, давая столь неприличное поручение.
— И это говорите вы, Стив? — удивленно спросил министр. — Вы — герой войны в Корее, награжденный Америкой самыми высшими отличиями, человек, о котором мне говорят, что лучше вас никто не знает авиацию? Откуда у вас такой вывод? В чем же, по вашему мнению, заключается плохая готовность наших ВВС для войны во Вьетнаме?
Генерал пожалел, что так опрометчиво и резко высказал свое категорическое мнение, о котором, впрочем, давно знали в штабе ВВС. Стивенсон Хаммер был известен среди офицеров штаба как человек, который имеет свое собственное мнение, не всегда совпадающее с общепринятым. На всех оперативных совещаниях, когда разбирался ход воздушной войны во Вьетнаме, он высказывался резко, оценки давал крайние, предложения выдвигал часто спорные, категоричные. Его выступления были интересны, придавали дискуссиям не рутинный характер полного согласия е мнением высокого начальства, а обостряли их и вызывали повышенное внимание, особенно молодой прослойки офицерского состава. Генерал сам понимал, что запальчивость выступлений вредит ему, вызывает па третьем этаже Пентагона не всегда благожелательное отношение. Но он ничего не мог поделать с собой. Вот и сейчас, зная, что министр, прежде чем поручить какое то ответственное задание, будет интересоваться его мнением, дал себе слово не говорить ничего лишнего, но не сдержался. Он, правда, видел, что Макнамара не столько раздражен, сколько удивлен и заинтригован, а это уже совсем другое состояние человека. С таким можно говорить более откровенно, и он, лишенный предубеждения, может легче понять, о чем идет речь. Хаммер не думал, что Макнамара, выслушав его, изменит твердо установившиеся тактические и стратегические планы воздушной войны, — в этих вопросах никто из военных Макнамару не считал авторитетом. Его высоко ценили как человека с Уолл-стрит, способного оказать давление на кого следует, чтобы военная машина не делала сбоя из-за нехватки ассигнований. Большой бизнес доверял Макнамаре, зная, что он всегда будет на его стороне.
— Я уже давно говорю, сэр, — выдержав небольшую паузу, чтобы собраться с мыслями и лучше ответить влиятельному человеку, начал генерал Хаммер, — что наша стратегия воздушной войны во Вьетнаме становится ущербной. Мы продолжаем придерживаться тех же тактических приемов, что и в Корее, но обстановка во Вьетнаме складывается по-другому.
— Попробуйте нарисовать мне картину, чтобы я увидел разницу, — попросил Макнамара, и на его лице появилась то ли гримаса недовольства, то ли улыбка поддержки, — там и там перед нами была и есть одна задача— сокрушить красных. В чем же разница, Стив?
— Прежде всего, во Вьетнаме против нас фактически два фронта — Северный и Южный. В Корее мы воевали на одном фронте. Мы уничтожали военный потенциал северной части Кореи, а заодно живую силу противника, главным образом китайцев. Если первую задачу мы практически выполнили, то вторая требовала более длительного времени и, наверное, других видов оружия.
— Как вас понимать, Стив?
— Просто, сэр. Китайское командование могло послать в Корею в десять раз больше своих дивизий, оно не считалось с жертвами. Недостаток знания в теории современной войны оно пыталось восполнить количеством живой силы. Из тех миллионов, которые населяют Китай, Пекину нетрудно было бросить в костер два, три, пять, десять миллионов человек. Отсутствие современной техники, особенно авиации, делало эти миллионы беззащитными перед нашей воздушной мощыо. Потери в авиации были невелики, и в основном наши парни гибли в воздушных боях с летчиками, которые охраняли небо Китая. Во Вьетнаме другая обстановка. Во-первых, все мощнее противовоздушная оборона. Русские ракеты чертовски неприятная штука, сэр. И вьетнамские летчики, обучавшиеся главным образом в России, не дают спуска нашим парням. Мы несем слишком большие потери, и даже трудно сказать, какие из них дороже — в технике или в людях.
— Арифметика простая, Стив, — заметил Макнамара, — современный самолет стоит от трех до шести миллионов долларов.
— Это верно, — согласился Хаммер, а затем сразу как бы перешел в наступление: — Но самолет можно построить новый. А сбитый летчик, на подготовку которого уходит около восьмисот тысяч долларов, теряется навсегда. Скоро мы начнем выскребать наши запасы пилотов из штаба и учебных центров. За последние два года мы потеряли почти полторы тысячи лучших летчиков, штурманов, радистов. А те, которые еще летают; работают на износ. Летчики не могут летать все время на боевые задания. Им нужен отдых, сэр. Очень нужен, сэр, поверьте моему опыту. Уставший летчик — легкая добыча для противника, потому что он перестает чувствовать машину, слабее реагирует на опасность.
— Тут я перед вами пасую, генерал, — изобразив на лице подобие улыбки, сказал Макнамара. — Но скажите, почему современные, усовершенствованные, хорошо вооруженные машины оказываются, как вы говорите, малоэффективными?
— Я изложил это, господин министр, в обстоятельной докладной на имя командующего ВВС, — сказал Хаммер, испытывая неудобство, зная, что командующий, как обещал, доложил Макнамаре, но министр не помнит о существе проблемы или еще не ознакомился с запиской, а если ознакомился, то забыл, о чем в ней речь. Вполне возможно, конечно, и то, что он хочет услышать особую точку зрения из первых уст. — Думаю, что в ближайшие дни вы получите от командующего мои соображения, — схитрил генерал, — а сейчас я вам изложу их конспективно. Я понимаю, как трудно у вас со временем, сэр.
— Когда речь идет о вопросах, имеющих отношение к судьбам Америки, Стив, нам не пристало ссылаться на занятость. Я слушаю вас. И можно не конспективно.
Беседа начинала приобретать для генерала неожиданное направление. Он рассчитывал, что министр даст несколько определенных тезисов, не вдаваясь ни в какие узкоспециальные проблемы воздушной войны, — министру обороны, пришедшему в Пентагон из большого бизнеса, не обязательно знать все ее тонкости. Но то, что он проявил неподдельный интерес, вдохновляло Хаммера.
— Когда я сказал, сэр, что наша авиация была плохо подготовлена для военных действий, я имел в виду прежде всего консервативность нашего мышления.
— Кого вы включаете в этот круг консерваторов? — полушутливо-полусерьезно спросил Макнамара.
— В первую очередь самого себя, а затем уже других военно-авиационных начальников, сэр.
Макнамара впервые весело, непринужденно рассмеялся:
— Я и не знал, Стив, что вы так беспощадны даже к самому себе.
— Что вы, сэр! Так научила жизнь, а вернее, война во Вьетнаме.
— Понимаю, Стив. Но все-таки в чем же был ваш консерватизм?
— Планируя подавление противника в соответствии с новым курсом, мы исходили из того, что необходимо сосредоточить крупные силы авиации для нанесения стратегических воздушных ударов, чтобы в короткое время поразить важнейшие объекты военного и экономического потенциала противника.
— Я не вижу в этом ни ошибки, ни консерватизма, Стив. Разве это не основная наша задача?
— Конечно, основная, но нам надо было сделать очень большую поправку на Вьетнам.
— Что вы имеете в виду?
— Мы были, если говорить откровенно, застигнуты врасплох особенностью северовьетнамского поля сражения. Стратегическая авиация оказалась крупнокалиберной пушкой, стреляющей в мишень для винтовки. Сравнительно крупные объекты — электростанции, порты, мосты, ну просто, наконец, большие города — не так густо расположены на земле Вьетнама. Основными целями авиации оказались объекты небольшого размера, рассеянные по равнине и в горных районах. Мы направляли и направляем большое число самолетов на бомбежку какого-нибудь парома, бамбукового моста или нескольких велосипедистов с грузами. И летчики идут на задание, ругаются, протестуют, дают нелестные оценки нашей военной мысли, но летят и сбрасывают на тот проклятый бамбуковый мостик десятки, а иногда и сотни бомб. Разносят его в щепки, доставляют назад хорошо отснятую кинопленку, на которой устрашающе и убедительно выглядит наша воздушная мощь. Часть этой пленки, самая страшная, что ли, показывается па экранах населению. И наши зрители аплодируют, гордятся своими героическими летчиками. А по правилам, сэр, нас надо отстранять за такое руководство войной.
— Почему, Стив? Ведь цель поражена, прервана транспортная цепь противника? Никто не виноват, что других, более достойных целей во Вьетнаме нет.
— В том-то и беда наша, сэр. Вылет, допустим, десятка наших бомбардировщиков, которые прервали эту транспортную цепь, стоит от трех до семи миллионов долларов, даже если все самолеты вернутся на базу. А бамбуковый мост стоит две-три сотни долларов. Но самое трагичное для нас состоит в том, что, когда на следующий день наши самолеты направляются на задание, они опять видят мост действующим. Опять по нему ползут машины, тянутся велосипедисты с грузом, идут носильщики с коромыслами. Первое время летчики, которые своими глазами видели, как мост был разнесен в щепки, не верили самим себе, думали, что это мираж или они ошиблись курсом. А теперь они знают все: сегодня мост снесен бомбами, а ночью вьетнамцы построят новый. Как видите, сэр, результаты не оправдывают понесенных расходов.
Макнамара, как крупный бизнесмен, привыкший прежде всего соотносить результаты дела с затратами на него, был, кажется, поражен. Так обнаженно показал ему генерал Хаммер расточительность войны во Вьетнаме. Он, естественно, знал, что миллиарды, выделяемые на «бюджет Макнамары», дивидендов не дают. Но к этим миллиардам он относился как-то легко: раз нужно остановить красных, значит, не надо жалеть ни о каких миллиардах, ни о каких потерях в технике. Нужно смотреть на все с высот большой политической стратегии, учитывать глобальные интересы Америки. А тут вдруг боевой авиационный юнерал простым сравнением стоимости бамбукового пастила через реку и вылета на задание десяти бомбардировщиков показал всю нелепость, чудовищную трансформацию бизнеса. Ему пока-
залось, что в голове будто шевельнулась мысль об иррациональности политики, ведущей к таким непроизводительным тратам. Но он быстро подавил ее, в самом зародыше, потому что хорошо понимал: отступления все равно не может быть. А генерал Хаммер между тем вроде уже не мог остановиться:
— Мы посылаем, сэр, большое число наших тяжелых машин на Северный Вьетнам. А что они бомбят? Те же речные переправы, дороги, сносят кварталы бамбуковых хижин в городах. При этом мы несем потери. Вы представляете, сэр, есть в Северном Вьетнаме мост, называется Хамжонг. Мы его бомбим всеми видами бомб. Потеряли над ним уже двадцать девять самолетов. Он цам обошелся не меньше чем в сто миллионов долларов. Но стоит на неделю его оставить в покое — и он будет восстановлен. И еще одно подрывает эффективность на шей авиации, сэр. Именно несоответствие ее мощи, будем говорить, потенциалу Вьетнама. Пилот сверхзвукового самолета, посланный на задание, с трудом берет на прицел небольшую движущуюся мишень — машины на дороге, тех же велосипедистов, даже танк. Он делает разворот за разворотом, но никак не возьмет ее на прицел, нервничает, готов раздавить ее колесами. А иногда просто сбрасывает бомбы, выпускает комплект снарядов и пуль куда попало и улетает. Летчику это стоит нервов, армии — денег. А в то же время винтовые самолеты, лучше отвечающие требованиям войны, — слишком легкая добыча для противовоздушной обороны.
— Слишком мрачная картина, Стив, — сказал Макнамара, еще не пришедший полностью в себя после услышанного, не абстрактного, а действительно обнаженно реального. — Вы что, считаете наше положение бесперспективным? Мы что, должны отказываться от защиты своих интересов во Вьетнаме?
Макнамара ставил вопросы жестко, раздраженно. Генерал снова почувствовал, что слишком сгустил краски. И он поспешил изложить главную свою мысль, ради которой он и писал свою докладную записку, пока еще не дошедшую до Макнамары.
— Нет, господин министр, — решительно произнес он. — Любое наше, пусть даже малейшее, послабление может быть неправильно понято и противником, и союзниками. Они могут подумать о нашей слабости. Смысл моей записки состоит в том, чтобы внести поправки в тактическую схему воздушной войны, сделать ее более эффективной.
— У вас есть конкретные соображения на этот счет или просто пожелания?
— Я человек военный, сэр, поэтому привык всегда иметь в запасе конкретные предложения.
— Ив чем же их смысл? — заинтересованно спросил Макнамара.
— Смысл их в том, чтобы не распылять нашу авиационную мощь на уничтожение каких-то мелких объектов, вроде понтонных и бамбуковых мостов, прекратить погоню за отдельными автомашинами или колонной солдат численностью не больше роты, а собрать авиационные крылья в крупные соединения и бросить их на уничтожение городов и крупных населенных пунктов, не обращая внимания, есть там военные объекты или нет. Надо уничтожать на Севере Вьетнама любую форму организованной экономики, будь то жилые массивы, промышленные предприятия, склады или кирпичные заводы. Все надо превратить в пыль, господин министр, стереть все с лица земли.
Макнамара с удивлением посмотрел на генерала. «Что-то произошло с ним, — подумал министр, — еще несколько минут назад это был рассудительный человек, трезво оценивающий обстановку, резко критичен, даже в собственный адрес. Может, правду говорят, что у авиаторов наибольший процент офицеров, сходящих с рельсов. Живет человек, разговаривает, смеется, нормально беседует, а потом на каком-то пункте будто спотыкается I! становится сумасшедшим».
А генерал уже излагал свою идею дальше:
— Мы располагаем, сэр, достаточной мощью, чтобы отбросить Вьетнам к каменному веку, чтобы предупредить других коммунистов, что их ожидает еще более мощное возмездие, если они не понимают, что такое Америка.
— Кого вы имеете в виду, генерал? — спросил Макнамара, чтобы немного отвлечь Хаммера.
— Всех, сэр. Россию, Индию, Японию, Германию…
— Позвольте, но какое отношение имеет к этому Индия, тем более наши союзники — Япония и Западная Г ермания?
— Это на всякий случай, сэр. Но, по правде говоря, они меня действительно мало интересуют. Сейчас для нас главное — показать свою мощь во Вьетнаме. Мощь тотального уничтожения противника. Именно это предложение я сделал в своей докладной записке: полное уничтожение жизненного потенциала на Севере Вьетнама и путем усиления вооруженных сил — превратить в безлюдные зоны, в пустыню, во что угодно, сэр, районы, где прячутся силы Вьетконга на Юге.
— А вы подсчитывали, генерал, во сколько нам это обойдется? Нам и так приходится оказывать давление на конгресс, чтобы получать ассигнования. Вы, наверное, встречали в печати, что нас, во всяком случае многих из нас, называют ястребами Пентагона. Ваша идея, разумная сама по себе, отвечающая нашим планам, может вызвать недовольство в обществе. Вы думали над этим?
— Думал. И считаю, что идти на поводу у людей некомпетентных или не понимающих, чем грозит нам поражение во Вьетнаме, будет исторической ошибкой, сэр.
«Этот человек с несколько ненормальной или обостренной психикой, может быть, плохо кончит, — подумал Макнамара, — но его мысль о том, как заставить Северный Вьетнам попросить пощады, не лишена основания».
— Я доложу о ваших идеях, генерал, президенту, — произнес Макнамара, — а пока прошу вас изложить их в форме доклада конгрессу. Это должен быть небольшой по объему, но убедительный документ о необходимости увеличения ассигнования армии. Я вижу, у вас достаточно материала для такого документа. Правильно я вас понял, генерал?
— Совершенно правильно, сэр.
— Вам будет достаточно времени, — Макнамара полистал календарь-памятку, — допустим, семь дней для этой, скажу откровенно, сложной работы?
— Достаточно, господин министр, — не задумываясь, ответил генерал, — постараюсь сделать это и убедительно, и быстро.
Через несколько дней Макнамара встретился с Джонсоном, имея в своей черной папке хорошо составленный и отредактированный доклад конгрессу. Он рассказал о своей беседе с генералом Хаммером и вкратце познакомил с составленным им докладом, который, судя по настроению президента, слушавшего Макнамару с большим вниманием, произвел впечатление.
— Этот Хаммер, — сказал Джонсон, когда Макнамара кончил говорить, — действительно хаммер [27]. Бьет, как по наковальне, и по своим и по чужим, — улыбнулся президент собственному каламбуру. — А смысл в его рассуждениях есть, и немалый. Как ты думаешь, Боб? Хотя что я спрашиваю? Если бы ты не был согласен, ты и не упомянул бы об этом.
— Да, это так, господин президент. Видимо, нам действительно надо кое-что изменить, скорректировать. Время — категория изменчивая. И к старым теориям надо относиться с этих позиций.
— Полагаю, что твой штат полнозвездных генералов, Боб, должен поворочать мозгами. Нагрузи их на всю мощность, пусть думают, но не слишком долго. Да, Боб, — как бы между прочим вспомнил Джонсон, — я получил приватное письмо от нашего друга Фрэнсиса. Он пишет очень мрачно и о положении вокруг базы, и даже о своем будущем. Говорит, что если не принять мер, то база может не выстоять. Будто его все время атакуют коммунисты. Контингент войск, имеющийся в его распоряжении, не может справиться с беспрерывными, очень коварными и не поддающимися прогнозу нападениями Вьетконга. Неужели ничем нельзя помочь ему? — спросил президент, пристально глядя на Макнамару.
«Значит, — быстро проанализировал Макнамара, — президент еще не знает, что у Фрэнсиса новые неприятности». Направляясь к президенту, Макнамара не продумал до конца, как доложить об этом президенту, которого связывают слишком прочные и давние отношения с генералом Райтсайдом, — и отложил поиск ответа на мотом, когда увидит, какое настроение у президента. Как министр обороны, Макнамара располагал достаточно обширной информацией о каждом более или менее важном человеке в своем ведомстве. Для этого и существует специальная служба, которой располагают и государственный департамент, и Федеральное бюро расследований, и Центральное разведывательное управление. В самых тайных тайниках хранятся скрупулезно собранные досье об отношениях, сложных переплетениях родственных, финансовых, деловых связей, симпатиях и антипатиях сильных мира сего, которые могут иметь влияние не только на характер личного общения между людьми, но и на государственную политику, Макнамара знал, что Фрэнсис Райтсайд, принадлежащий к элите видных бизнесменов в Техасе, будучи еще совсем молодым, оказывал поддержку тоже молодому, только начинавшему свою политическую карьеру хозяину Белого дома. Став президентом, Джонсон приблизил Райтсайда к себе, сделав из него что-то вроде советника по материально-техническому снабжению армии. С согласия президента Фрэнсис Райтсайд был назначен строителем, а потом и командующим одной из крупнейших военных баз в Индокитае. И хотя «строительный генерал» не обладал ни знаниями, ни опытом командования крупными военными формированиями, он тем не менее продолжал занимать пост, для которого более подходящим был бы настоящий кадровый военный, каких немало в кабинетах Пентагона. Теперь, как видно, старый Фрэнсис рад бы был уступить свой престижный пост кому угодно, но президент об этом не заикался, а, наоборот, просил об оказании старому другу помощи. А чем ему можно помочь, когда, если говорить откровенно, у него есть все — войска, самолеты, вертолеты, танки? Ему сразу бы стало легче, если бы Вьетконг отказался от нападений на базу. Однако эта проблема была вне компетенции министра обороны США. Макнамара прокрутил несколько вариантов ответа президенту, чтобы найти мягкую форму сообщить о том, чего тот еще не знал: на базе случилось чрезвычайное происшествие.
События там развивались драматически, и подлинную картину пока не мог представить себе даже Макнамара, хотя ему довольно подробно сообщили о трагедии.
После того как на ее территорию проникли диверсанты — а возможно, они там находились давно, замаскированные под солдат батальона особого назначения, — и подорвали восемь истребителей-бомбардировщиков, на базе началась настоящая паника. Солдаты выскочили из казарм и начали палить из автоматов в сторону пылающих самолетов. Офицерам не удалось навести порядок, потому что солдаты, кажется, лишились рассудка. Кто-то подбросил идею, что все это — дела вьетнамцев, которых допустили жить на территории базы, и клич: «Бей предателей!» — бросил беснующуюся, озверелую толпу к баракам, в которых жили солдаты майора Тхао. Толпа разъяренных морских пехотинцев открыла огонь по сборным алюминиевым баракам. Пули застучали по металлу, рикошетили от тонких стен или пробивали их, как картонные коробки; Выскочивший из своего особняком стоящего домика майор Тхао сразу оценил обстановку, вмешиваться в которую означало мгновенную гибель. К тому времени южновьетнамские солдаты, хотя и не понимали, почему стали объектом атаки, заняли оборону и стали отстреливаться. Американцы были хорошо освещены кострами горящих самолетов и представляли хорошие мишени. Появились первые убитые.
— Огнеметы! Давай огнеметы! — перекричав невообразимый шум настоящего боя, подсказал кто-то толпе, потерявшей способность трезво оценивать события.
Огнемет появился очень скоро. Его установили на треногу и пустили По первому бараку огненную струю. Горящая жидкость растеклась по стене барака, и он сразу оказался будто задрапированным в шелестящее огненное пламя. Когда майор Тхао снова выбежал из своего дома, откуда он звонил прямо генералу Райтсай-ду, и увидел барак, превратившийся в факел, он выхватил парабеллум и, не управляя собой, наугад выпустил целую обойму в шевелящуюся, как противные насекомые в банке, толпу американских солдат. Он думал, что его заметят, услышат его выстрелы и растерзают на месте, но толпе было не до того, чтобы замечать какого-то одинокого человека, от выстрелов которого упало несколько солдат, — их падало сейчас немало — и от пуль отстреливающихся вьетнамцев, и просто споткнувшихся, не сумевших подняться на ноги в этом бешеном круговороте толпы, зараженной массовым психозом. Все ярче горели самолеты, и ночь казалась еще более жуткой оттого, что метались, переливались с одного места на другое, крича и стреляя, ругаясь и нервно рыдая, большие массы людей, словно исполнявшие, освещенные трепещущими языками пламени гигантских костров, какой-то ритуальный, колдовской танец.
По внутренней громкой связи командующий базой генерал Райтсайд приказал всем старшим офицерам принять все, даже самые строгие меры для наведения порядка, вывести два батальона с полным вооружением и дивизион бронетранспортеров за пределы базы и организовать ее оборону на случай нападения противника крупными силами. Другой дивизион бронетранспортеров, ревя сиренами, с включенными мощными прожекторами был брошен срочно на ликвидацию эксцесса у бараков южновьетнамского батальона особого назначе-
ния. Командование дивизионом взял на себя начальник штаба базы, явившийся к месту стычки. Высунувшись из люка бронетранспортера, он в мощный мегафон, заглушавший все звуки, приказызал немедленно разойтись по жилым помещениям, успокоиться, взять себя в руки, обещал провести следствие, найти виновников и наказать их судом военного трибунала. Он не дрогнул, когда автоматная очередь какого-то сумасшедшего просвистела над головой.
Промелькнуло в памяти, как молодым лейтенантом он высаживался с десантом в Нормандии в июне 1944 года. Фашистские самолеты бомбили десантников. Справа и слева от прижавшегося к земле лейтенанта очереди крупнокалиберных немецких пулеметов вырыли две узкие траншейки, к счастью не задев его самого. «Но это же стреляют свои, а не фашисты», — с удивлением подумал он и сразу забыл про все, потому что новая огненная струя, с змеиным шипением вырвавшись из сопла огнемета, подожгла один из бронетранспортеров— и его экипаж в горящих комбинезонах с нечеловеческими воплями начал выскакивать из машины, превратившейся в факел.
Начальник штаба базы отдал приказ экипажам бронетранспортеров дать предупредительные очереди из крупнокалиберных пулеметов поверх голов солдат, не обращавших внимания на его распоряжения. Смертельный свист трассирующих очередей привел в оцепенение толпу, сразу притихшую и будто растерявшуюся. Кажется, наступил перелом. Мегафонные распоряжения начальника штаба заставили обезумевших от огня и крови солдат почувствовать, что генерал не намерен больше тратить слова понапрасну. Команды офицеров стали доходить до их сознания, и они медленно начали сбиваться в некоторое подобие строя. И хотя еще слышался недовольный ропот, солдаты, оттесняемые бронетранспортерами от догоравшего барака южновьетнамского батальона, шли, как стадо, к казармам. Когда был наведен порядок, генерал приказал у дверей казарм выставить часовых и под страхом применения силы никого не выпускать из помещений. Командир отряда морских пехотинцев, находящихся в прямом подчинении штабу базы, получил приказ организовать помощь раненым, подобрать убитых, подсчитать потери и доложить о выполнении приказа.
Через два часа специальные бригады пожарников, погасив огонь и оттащив в сторону все, что осталось от подорванных самолетов, навели порядок. В казармах, долго возбужденно гудевших, словно в их дюралевые стены бил упругий ветер, солдаты постепенно успокаивались. Генерал Райтсайд приказал всем старшим офицерам явиться на совещание. Шел пятый час утра, а в штабе царила напряженная и в то же время стыдливая обстановка, когда не хотелось смотреть друг другу в глаза, чтобы не прочитать немого, растерянного вопроса: «Что с нами со всеми происходит?»
Подавленным морально и физически шел на совещание полковник Юджин Смит. Ему казалось, что он был свидетелем позорного события, которое никогда не изгладится из памяти, потому что слишком рельефно показало непреодолимую пропасть между ними, солдатами Америки, пришедшими спасти южных вьетнамцев от грозящих им бед от наступающего коммунизма, и теми самыми южными вьетнамцами, которые, за исключением людей, связавших свою судьбу с Америкой ради корыстных интересов, тяготятся присутствием своих спасителей. Услужливая память в этой чрезвычайной обстановке подсовывала факты, которым, может быть, не всегда давалась правильная оценка. Пасривность южновьетнамской армии в борьбе с Вьетконгом, массовые дезертирства, невыполнение солдатами приказов офицеров, враждебное отношение населения и к своей, и к американской армии, одинаково жестоко преследующим народ, который они считают предателем. Предателем чего?
Юджин Смит вспоминал то одну, то другую встречу с настоятелем пагоды Пурпурных облаков мудрым Дье-мом, «Вместо того чтобы вытереть слезы народа, вы выдавливаете ему глаза». Этой восточной мудрости он не мог забыть. Ведь ее говорил не коммунист, а священнослужитель самой гуманной религии, скорее даже не религии, а морально-этического учения, весь смысл которого— совершенствование человека. Как можно найти точки соприкосновения с людьми, придерживающимися противоположных мнений, завоевывать их на свою сторону, если мы не можем это сделать даже с теми, кому вложили в руки оружие, платим деньги, считаем своими союзниками или думаем, что они наши союзники? Побоище, устроенное сегодня, показывает непонимание положения в этой стране.
Рассуждая так, полковник Смит чувствовал, что в нем что-то надломилось. Та стройная система взглядов, с которой он взялся за выполнение порученного дела, дала трещину. «Самый большой камень преткновения, — вспомнил Юджин Смит древнюю восточную мудрость, — сомнение». Это та самая капля, служащая обычно доказательством долготерпения, которая долбит камень. Оно появилось не сегодня. Деформация началась постепенно. И присутствие на допросах захваченных в плен вьетконговцев, предпочитавших смерть предательству, их убежденность в правоте дела, за которое они воюют, и участие в карательных экспедициях, показывавших свирепую беспощадность солдат, получавших вознаграждение за каждого убитого вьетнамца, если его считали вьетконговцем, — командование закрывало глаза на то, что на самом деле это были простые крестьяне, — и с первых дней войны во Вьетнаме утвердившееся правило: чем больше будет убито вьетнамцев, тем лучше, потому что все равно — это потенциальные солдаты Вьетконга.
Он вошел в здание штаба и сразу почувствовал: не только у него надломилось что-то в душе. Майор Рифлз, с которым полковник поддерживал дружеские отношениями часто обменивался мнениями и беседовал на темы очень острые, высказывая суждения, несовместимые с официальными, дружески пожал ему руку.
— Вы не пострадали, Юджин?
— Как видите, Сид, жив и здоров, если не считать, что в голове не все в порядке.
— Думаю, это не только у вас. Это чудовищно! — так же тихо, но энергично произнес Рифлз.
— Не надо сейчас, Сид, у нас будет время поговорить на эту тему. Кажется, нас приглашают.
Дверь в небольшой, но уютно обставленный зал для заседания штаба открылась, и помощник генерала Райт-сайда приглашал офицеров входить.
Генерал Райтсайд, одетый, как в-сегда, строго и аккуратно, сидел на своем месте. Полковник Смит не поверил tсвоим глазам: вместо подтянутого, хотя и немного полноватого генерала, всегда сохранявшего на холеном, моложавом лице выражение своей значимости и некоторого превосходства, что объяснялось и его близостью к самым сильным людям государства, и принадлежностью к тому кругу людей, которых из-за их богатств принято называть настоящими хозяевами Америки, за столом сидел старый, сломленный человек. Его лицо стало одутловатым, вместо обычного румянца на щеках, будто грим, лежал серый налет, под воспаленными глазами набрякли нездоровые мешки, плотно сжатые губы отливали синевой. Сначала Юджин подумал, что это из-за освещения в кабинете. Но потом, присмотревшись, увидел, что яркий, не дающий теней неоновый свет тут ни при чем. Генерал действительно изменился. Теперь это был не человек, сохранявший бодрость, элегантность, выражение холеного довольства даже в очень трудных ситуациях, а настоящий старик, по непонятным причинам одетый в генеральскую форму. И это еще больше подействовало на полковника, чем собственные мучительные раздумья.
Когда все расселись, генерал, тяжело опираясь пухлыми ладонями о стол, поднялся. Он открыл рот, чтобы начать говорить, но слова не слетали с его беззвучно шевелившихся губ. Полковнику стало даже страшно Ему показалось, что генерал сейчас упадет, так и не произнеся тех слов, которые, видимо, приготовил: Но генерал поднял правую руку к лицу, провел ладонью сверху вниз, будто восстанавливая ставшие непослушными мышцы, и глухо, еле слышно, заговорил:
— Наша встреча в такой поздний час, — генерал снова пошевелил беззвучно губами, — а скорее — в столь ранний час, господа, вызвана, как вы понимаете, чрезвычайными обстоятельствами. Не буду излагать своей версии происшедшего. Расследованием займутся специально выделенные для этого офицеры. Скажу только, что во время преступных беспорядков, за которые виновные понесут наказание, погибло двадцать семь американских солдат и два офицера. Потери вьетнамского батальона особого назначения, расквартированного на территории базы по приказу высшего командования, составляют тридцать шесть солдат и четыре офицера. Я не говорю о тех восьми сожженных самолетах, хотя они стоят по меньшей мере двадцать миллионов долларов, — это сделал наш противник, которому мы позволили проникнуть на базу. Я говорю о семидесяти погибших солдатах. Это преступление, за которое нам отвечать всем. Никто не может сказать, что он не имеет к этому отношения. Все — от командующего базой до последнего командира взвода — несут за это ответственность.
Генерал окинул взглядом офицеров, будто рассматривая, нет ли несогласных с его словами. Но офицеры сидели понурые, никто и не собирался возражать.
— Мне стыдно, господа, — сказал генерал, — докладывать в Вашингтон о происшедшем, но я сделаю это, не щадя ни самолюбия, ни чести.
Потом он попросил нескольких офицеров разных служб высказать свою точку зрения на совершившееся, но их выступления были пустыми, никто не располагал фактами, чтобы говорить убедительно или делать определенные выводы.
Генерал был недоволен, но, видимо, понимал, что сейчас многого не добьешься, нужно время, чтобы люди пришли в себя, проанализировали события с разных сторон, сделали из этого анализа выводы и внесли предложения.
Первые лучи солнца ударили в окна, когда генерал закрыл совещание, которое, ничего не прояснив, внесло еще большую сумятицу в головы участников совещания.
В тот же день генерал Райтсайд, обстоятельно обсудив вопрос с представителями особых служб, особенно с офицерами Центрального разведывательного управления, послал министру обороны телеграмму, в которой было сказано лаконично и обтекаемо: «В результате нападения на базу крупных сил противника уничтожено 8 самолетов и погибло около семидесяти солдат и офицеров вооруженных сил США и союзного батальона особого назначения. Приняты ме. ры для ответных акций против Вьетконга, дислокация частей которого позволяет начать решительное наступление с нашей стороны».
Макнамара, выслушав президента, осторожно сказал:
— Наш старый друг Фрэнсис, господин президент, находится на самом остром участке борьбы. Можно понять его беспокойство, потому что противник действительно атакует его непрерывно. Я обязан доложить вам как главнокомандующему, вчера ночью совершено новое нападение на базу, есть материальные и людские потери. Но генерал Райтсайд вместе со своими офицерами вели себя мужественно. Враг отступил, и, как сообщает Фрэнсис, командование базы установило место расположения основных вражеских сил в районе и намерено нанести по ним сокрушающий удар.
— Ты все-таки помоги ему техникой и солдатами, Боб. Пусть Уэстморленд не скупится. Я знаю, он не очень любит нашего друга, но когда идет борьба за великие идеалы, личные симпатии и антипатии должны отступить.
— Конечно, господин президент. Я дам указание командующему перебросить часть сил на базу. Сегодня же дам это указание.
— Когда ты собираешься в Сайгон, Боб? — спросил президент, сразу забывший о проблеме базы, которую считал уже решенной.
Из-под очков в тонкой золотой оправе на президента смотрели очень острые, немного ироничные глаза министра обороны, выражающие сейчас полное довольство тем, как удалось ему повернуть разговор, — накормить волков и оставить овец целыми. Тонкие губы чуть раздвинулись в улыбке, отчего резкие линии складок, сбегающих от крыльев носа к самому подбородку, образовали четко выраженный круг, в котором разместились и широкий рот, и овальный подбородок. Макнамара провел рукой по гладко зачесанным, начинающим редеть волосам, поправил дужки очков, скрытых большими, плотно прижатыми к черепу ушами, согнал с лица улыбку, чтобы президент не спросил, что это его так обрадовало, поспешил ответить ровным, спокойным голосом:
— В самые ближайшие дни, господин президент, я зайду к вам получить указания и для нашего командования, и для сайгонских парней, как вы их называете.
Президент гак и не узнал, что произошло на базе.
Впрочем, и Макнамара узнал об этом только тогда, когда побывал на ней сам, а узнав, не стал обременять президента докладом. Он по-прежнему считал, что президенту не следует вдаваться в детали войны. Но все, что порядком испортило ему настроение, когда он познакомился с делом на месте, он высказал в самой резкой форме генералу Уэстморленду в беседе с глазу на глаз.
Хаммер - молоток (англ.)