— Что? — весело отозвалась девочка.
— Слушай меня, Юлианка; я буду говорить с тобой о вещах серьезных и грустных…
Девочка сразу стала серьезной, и даже в полумраке можно было различить ее блестящие внимательные глаза, устремленные на бледное лицо женщины.
— Я буду говорить с тобой о твоей матери, — прошептала Янина.
— О моей матери? — изумленно переспросила Юлианка.
Янина продолжала глухим, сдавленным голосом:
— Твоя мать бесконечно несчастна. Она не злая… Нет, нет! Есть у нее и сердце и совесть, как у других женщин… Но раз в жизни она совершила грех… и на плечи ее свалилась такая огромная тяжесть, что не хватило сил нести ее… Помни, Юлианка, мать твоя не злая, не бесчувственная, она только бесконечно несчастная и очень слабая… Помни об этом и никогда… не питай ненависти к матери, не осуждай ее! Пожалей ее… и если люди будут ее осуждать, отвечай: «Она хотела сделать, как можно лучше… но не могла… не хватило сил!»
Юлианка слушала, хоть не все ей было понятно. Но этот шепот, прерывавшийся вздохами, всколыхнул ее душу. После минутного молчания, во время которого слышно было только тяжелое дыхание женщины, детский голос спросил:
— А где моя мать?
Послышалось короткое, быстро подавленное рыдание, и женщина медленно и тихо заговорила:
— Твоя мать живет в стране вечного мрака… там не блещет ни единый луч надежды, а если и горит еще где-нибудь огонь любви, то только для того, чтобы терзать, но не радовать… Страна эта темнее самой непроглядной ночи… и люди чаще всего бегут из нее в могилу… но у твоей матери не хватило на это сил… к тому же она думала, что если уйдет в могилу, то уже навсегда расстанется с тобой… И она осталась жить, и вместе с ней живут боль, и стыд, и страх, и горе…
Юлианка чуть не заплакала.
— Но почему?.. — спросила она. — Почему моя мама ушла в эту страшную темную страну?
Помолчав, Янина со странным, почти безумным смешком ответила:
— Потому что очень любила.
И снова настало молчание.
— Панна Янина, — спросила девочка, — а где мой отец?
Янина опустила голову.
— Боже великий! — проговорила она в отчаянии. Потом кротко, с проникновенной нежностью сказала: — Да простит ему бог! Прости ему! — и она прижалась щекой к Юлианке. — А главное — прости матери! Помни, что я тебе не раз говорила: будь вежлива, добра с людьми, никогда не бери чужого… Помни, что если ты сделаешь что-нибудь дурное, — у матери твоей еще сильней заболит сердце, а в той стране, где она живет, станет еще темнее… А теперь, — добавила она, — пойдем… помолимся вместе.
И, взяв девочку за руку, она подвела ее к окну. Совсем стемнело, лил дождь, шумели липы. И в комнате стояла такая тьма, что едва можно было различить очертания коленопреклоненных у окна фигур — женщины и ребенка.
— Сложи руки… смотри на небо… его сейчас не видно… Но оно там… ты знаешь, что оно там… за этой тьмой… Говори: «Отче наш!»
— «Отче наш!» — тихо повторила Юлианка.
— Повторяй громче, громче: «Отче наш, иже еси на небесех!»
— «Отче наш, иже еси на небесех! — громко повторила девочка и продолжала — …да приидет царствие твое…»
— Нет, нет! Не так! Пригнись к самой земле, говори же, моли, повторяй за мной: «Смилуйся над нами!»
Пораженная звуком ее голоса, Юлианка тихо заплакала, и в густом мраке, вторя один другому, зазвенели два плачущих голоса:
— «Смилуйся над нами!»
И долго еще звенели эти слова, потом они сменились тихим плачем.
Прошло несколько дней. Юлианка стояла на пороге старого дома, свесив руки и безучастно глядя вокруг. Платье на ней имело еще довольно приличный вид, ботинки казались совсем новыми, но нечесаные волосы, осунувшееся лицо и сквозившее во всем ее облике глубокое горе говорили о том, что детское сердце страдает. Обитатели дома впервые увидели Юлианку во дворе после того раннего утра, когда грузчики вынесли из комнаты Янины ее скромную мебель, а она сама, никем не замеченная, ушла в город, чтобы больше не вернуться. До этого ее видела только старая Злотка, которая по нескольку раз в день в неизменной своей повязке и пестром платке, накинутом на сгорбленные плечи, пересекала двор и входила в старый дом. В руках у нее всякий раз была мисочка с едой, и, возвращаясь домой, она что-то бормотала, покачивая головой. Когда же ее спрашивали об Юлианке, она говорила:
— Не понимаю, что за ребенок! Сколько живу — такого не видала! Лицо у нее распухло от слез. Сидит в пустой комнате, в углу, не разговаривает, не ест и все время целует пол, по которому ходила та женщина… Я просила ее выйти во двор, поиграть с моими внучками, но она посмотрела на меня безумными глазами и отвернулась к стене… Ну, что мне делать?
Но через два дня Юлианка все же сошла вниз и остановилась на пороге дома. Она стояла долго, глядя, как скользят по траве золотые полосы солнечных лучей, как порхают птицы, как играют дети на другом конце двора. Вдруг в воротах показалась маленькая старушка, по виду нищенка, в руке у нее была толстая палка, на которую она не только опиралась, но и нащупывала ею дорогу, потому что воспаленные красные глаза на морщинистом лице почти ничего не видели. На ней было надето что-то вроде салопа, без рукавов, с заплатами на груди и на спине — то был очень старый салоп, утративший свой первоначальный цвет; на ногах, обернутых полотняными тряпками, были дырявые башмаки без каблуков, седые волосы покрывал порыжевший ватный капор.
Нищенка медленно брела, постукивая палкой о камни, торчавшие то здесь, то там в траве, и, мучительно напрягая почти совсем незрячие глаза, искала кого-то во дворе.
Завидев ее, Юлианка вытянула шею и стала пристально всматриваться. Затем, спрыгнув с высокого крыльца, кинулась к ней. Она столкнулась со старушкой на середине двора и крикнула:
— Пани!
Потом поцеловала руку, в которой старушка держала палку.
— Кто это? Ты, Юлианка? — спросила нищенка хриплым, дрожащим голосом.
— Я! — откликнулась девочка, целуя другую ее руку нищенка ощупью, как это делают слепые, нашла голову девочки и положила на нее свою темную сухую ладонь.
— Ага, — сказала она, — узнала меня, рада, что я пришла! Это хорошо! Ты девочка добрая! Вот видишь, я пришла. Я уже не раз заходила сюда, спрашивала о тебе. Что же! Живешь ты теперь не худо… О тебе заботится добрая пани… Отведи меня к ней, я с ней познакомлюсь и смогу иногда навещать тебя… А может быть, вы что-нибудь дадите мне — обноски ненужные пли ложку горячего супу? Да, кто бы мог подумать! Ну что, отведешь меня к ней?
Девочка слушала, угрюмо потупившись.
— Ее уже нет, — вымолвила она тихо.
— Нет? А куда же она девалась? Ведь она была здесь совсем недавно! Я наведывалась к Злотке. Где же она?
— Не знаю… Уехала куда-то…
— Уехала… — повторила старуха. — Ну, а ты?
Если бы она была зрячей, то увидела бы, что глаза девочки горят мрачным огнем.
— Такая уж моя судьба! — сказала Юлианка с несвойственной ее возрасту серьезностью и, уставившись в землю, продолжала: — Мать меня бросила, вы меня оставили, а теперь панна Янина… Все меня только бросают и бросают…
— Ну, ну! — прервала ее нищенка. — Не ропщи, не ропщи! С волей божьей надо мириться! А я? Видишь, до чего дожила? Побираюсь! Нищенкой стала! Кто бы мог подумать! Я бы тебя не бросила, если бы не дошла до такой нужды… Вот теперь ты опять одна осталась, мне тебя очень жаль… а что я могу сделать? Если бы еще глаза были, но нет моих глаз! Совсем отказались служить! Я даже дороги не вижу… Ну, будь здорова! Храни тебя господь!
И снова, нащупав дрожащей рукой голову девочки, она поцеловала ее; но Юлианка ухватилась обеими руками за край ее старого салопа.
— Не бросайте меня! — закричала она. — Возьмите с собой…
Нищенка задумалась.