С минуту он смотрел на нее, стараясь поверить, и понял.
— Можно, — вздохнув, опускаясь, сказал он. — Только здесь… не прибрано…
Глаза Юноны были теплые, большие и как бы вбирающие его взгляд.
Вот какая чепуха…
— Открой форточку, — краснея, попросил он. — Здесь душно. — И подумал, а каково ей-то прийти с холода, со свежего воздуха, пьяного и чистого. — Открой, — повторил он.
— Да зачем же! — возразила она. — Мороз на улице. Знаешь, какой холодище? Двадцать четыре… Я терпеть не могу мороза… — Она даже повела плечами. — Знаешь, говорят, я похожа на северянку. Все это говорят… А я ведь с юга… Из Краснодара— там родилась, а здесь так мерзну, так мерзну…
Она ходила по комнате, а Олег смотрел на нее и все дивился ее взрослости, какой- то мягкой уверенности, точно она была намного старше, сильнее и увереннее его. Юнона ходила по комнате и что-то говорила, а он, не вслушиваясь в слова, слышал только звук ее ровного голоса.
А потом она вместе со стулом подсела к его кровати, и они вдруг заговорили так, словно рухнула сдерживающая этот поток слов плотина. Юнона рассказывала о своем городе, о серебристых тополях, дубах и виноградниках, о степи, курганах, Черном море, на котором она бывала каждый год, о той школе, где она училась раньше, потом вспоминала детские дни, и уже рассказывали наперебой то он, то она, счастливо соглашаясь, когда находилось нечто общее в этих воспоминаниях.
Совсем стемнело. Он решил включить свет — для этого у Олега были протянуты к выключателю две крепкие нитки, — но Юнона сказала, что зажигать огонь не стоит, пусть так, с улицы много света и все видно… Тогда он посмотрел ей в лицо и вдруг увидел, что глаза Юноны сияют загадочно и успокаивающе. Ему показалось, что это не та Юнона, девочка, которую он знал, а другая — всевластная и всемогущая — и это было странно, удивительно и опять, как во сне…
Он не помнил, сколько они сидели так. Вошла мама и очень удивилась, что они сидят в темноте, зажгла свет и принесла чай. Юнона села к столу, а Олег, кое-как сдерживая стон, повернулся на полубок, а когда боль поутихла, стал пить чай, с наслаждением, чашку за чашкой…
Собираясь домой, Юнона подошла к шкафу с книгами.
— Это все твои? — спросила она, оглядываясь.
— Да, — ответил он и удивился вопросу.
— Можно, я выберу что-нибудь почитать?…
— Ну, конечно, — ответил он и обрадовался, потому что она угадала его желание.
Она долго смотрела книги и не достала ни одной.
— Посоветуй, — сказала она, улыбаясь и покачивая головой, — никак не выберу. Тут много древних: Плутарх, Цицерон, Тит Ливий… — Глаза ее снова волшебно блеснули, так вечером в тучах далеко и без грома мерцает молния.
— Возьми Ремарка, вон ту, толстую, там «На западном фронте…», «Три товарища», «Возвращение»… Не читала?
Она отрицательно тряхнула головой, с усилием вытягивая зеленую книгу.
— Когда ты придешь? — спросил он и испугался: вдруг подумает, что ему жаль книгу. Но она поняла все, даже его испуг, — так объяснили ее глаза.
— Завтра, — сказала она, краснея. — Если хочешь…
Он хотел сказать, что даже не надеется, не может просить ее об этом.
— Если хочешь… — повторила она. — Ведь мне, в общем, по пути… — Молнии угасли, глаза были обыкновенные, только слишком темные.
— Завтра меня увезут в больницу, — сказал Олег. — И…
— Тогда я приду к тебе в больницу, — сказала она. — Ну, выздоравливай и не кисни. До завтра. Я приду…
И она ушла.
И в эту ночь он долго не мог заснуть и от боли, и от счастливых воспоминаний. Он думал о Юноне и не находил слов, которыми мог бы отблагодарить и обрадовать девочку с широким круглым лицом. Даже и в забытье он все время видел ее, говорил с ней, жаловался ей на боль…
Утром пришла машина «скорой помощи». Дюжие студенты-санитары, громко топая, волокли носилки, переложили Олега и понесли по лестницам. На улице, пока носилки вкатывали в машину, он пораженно глотнул свежего деручего воздуха и не видел, как мать, прячась за спины санитаров, вытирала слезы. Дверца захлопнулась, мотор заурчал и машина покатила мимо собравшихся зевак, которые, видимо, очень любят поглазеть на чужую беду. Олег был спокоен, пожалуй, первый раз так за все эти дни, хотя ноги жгло все невыносимее и беспрерывная боль уже туманила сознание.
Палата была та же самая, густо заставленная койками, в ней он лежал в первые месяцы, и он не обрадовался ей. Только люди были все другие, хотя и тоже с переломами — закрытыми и открытыми, — а двое были очень тяжелые, забинтованные с ног до глаз — тяжелые травмы после автомобильной катастрофы. Однако был в палате и почти здоровый парнишка, который выпал из окна и получил сотрясение мозга. Видимо, сотрясение было не такое уж страшное, потому что, едва уходила дежурная сиделка, мальчишка вскакивал с кровати, лазил под койками, подпрыгивал на сетке, как акробат на батуте, обезьяной выглядывал в коридор, строил рожи, гоготал и вообще никак не подходил к палате, полной вздохов, стонов, а иногда и крепкой мужской брани… Но среди всеобщего молчаливого и громкого страдания Олег почувствовал себя лучше, словно люди помогали ему переносить боль, а может быть, она равномернее распределялась здесь на всех, кроме мальчишки.
В полдень обход делал профессор. Он долго смотрел его ноги, ни о чем не спрашивая палатного врача, потом быстро взглянул на Олега еще и вздохнул.
— Вот что, молодой человек. Как тебя зовут? Олег? Вот что, Олег, у тебя началось сильное нагноение, а может быть, и похуже… Буду говорить прямо, ты ведь мужчина, надо быть готовым ко всему, даже к ампутации. — И, увидев, как побледнело, заострилось Олегово лицо, добавил — Конечно, постараемся сделать все, чтобы ноги уцелели. Но… иногда это бывает невозможно, к сожалению. Слишком было все раздроблено… Но ты возьми себя в руки. Главное сейчас — сохранить жизнь. Теперь делают хорошие протезы, в будущем возможны пересадки, ты же знаешь, конечно, о пересадках сердца — и люди живут годами. Но пойми, если не ампутировать при гангрене, можно потерять жизнь… Подумай, времени немного еще есть, а мы поговорим с мамой.
Когда они ушли, палата зашумела.
— Соглашайся, — сказал мальчик без ног. — У меня было то же и еле спасли — теперь я поправляюсь.
— Не вздумай! — говорил старик с левой соседней койки. — Им что, а тебе без ног куда? Думай, парень. Ох, думай…
А мальчик с сотрясением мозга, вовсю прыгавший на кровати, сказал:
— Точно, не надо.
Юнона в этот день не пришла…
Под утро Олег уснул, скорее задремал, и во сне он увидел Юнону, ее хватали за руки, а она прорывалась к нему, ее отбрасывали, куда-то тащили, стаскивали с нее шубу, а она сопротивлялась и кричала: «Пустите меня! Пустите! Я все равно пройду! Я обещала!! Пустите!!»
Он открыл глаза. Он ясно слышал ее голос… Вот только что…
— Пустите! — крикнул он, приподнимаясь, как бы пытаясь встать, и действительно, в этот миг в палату, натягивая сползавший халат, ворвалась она — Юнона, с такими испуганными, Страшными глазами, что Олег замер, опираясь на локти, не зная, что сказать, а сзади, в дверях, уже стояли сестры и няни.
— Ну?!! — крикнула она и взгляд скользнул по одеялу, ища его ноги. — Тебя не оперировали?! Нет??
Она сунулась к его подушке, заплакала взахлеб, повторяя: «Нет?? Нет? А я так боялась… О-о-о…». Потом быстро вытерла глаза, села на стул, улыбалась и всхлипывала: «Вчера меня не пустили… Карантин… Я так боялась… Сказали, что ты в операционной… И я думала… О-о-о… А я… Я думала… Ну, ладно… Ну, хорошо… Я думала… А как ты? А ты не согласился? Нет?»
— Нет, — сказал Олег. — Пока не буду… Успокойся, — только тут понял, что плачет сам, весь скривился, торопливо вытер лицо рукавом и пытался улыбнуться.
— Ты выздоровеешь… — сказала она. — Понял? Ты выздоровеешь… Да, да… Я знаю… Понял? Я— и глаза ее вдруг опять волшебно засветились, или это ему показалось, может быть, показалось, сквозь набегающий слезный туман.
— Девушка, немедленно покиньте палату. Что за самоуправство? Немедленно! — требовала появившаяся заведующая отделением.
— Юнона… пойди, — сказал Олег.
— Ты выздоровеешь, — повторила она, не двигаясь с места.
— Юнона…
— Я приду! — крикнула она в дверях.