– Он не имеет права так говорить о папе! Его это не касается! Это наше семейное дело!
– Ой-ой-ой! Как быстро мы позабыли свои обиды! Кажется, мы перешли в наступление! И ты думаешь, что мы попадемся на эту удочку? – ехидно изрек Анри Арман, обращаясь ко мне. – Постыдилась бы! Как они у тебя распустились! Вот увидишь, милая, как только у детей появится отец… Я с ними справлюсь.
Он положил руку маме на плечо и принялся нежно массировать ей шею. Мать облокотилась на его руку, такую сильную, надежную, способную покончить с ее одиночеством. Мысль о том, что рядом будет мужчина, который избавит ее от тягостных забот, сделает жизнь легкой и комфортной, рассеяла в ней последние сомнения. Анри Арман был прав: она слишком много на себя взвалила, и дети этим пользуются. Она посвятила их в свою личную жизнь. Они долгое время были ее сообщниками и советчиками, но больше так продолжаться не может. Дети должны слушаться. Дети должны знать свое место. Он наведет в доме порядок, в этом она полностью ему доверяла. Приятно, когда рядом мужчина, уверенный в своей правоте. Мать приняла его сторону.
– Как тебе не стыдно выдумывать, – набросилась она на меня. – Пойди приведи себя в порядок. У нас с тобой еще будет разговор.
Я опешила. Такого предательства я не ожидала. Я потеряла любовь человека, которого любила больше всех на свете. Я словно спустилась с небес на землю и, вмиг позабыв про случай в сарае, стала размышлять о новой страшной беде: я больше не могла считать эту женщину своей матерью. Она меня разлюбила. Жизнь потеряла смысл. Я так старалась запомнить ее счастливой, чтобы видеть ее такой во сне, но этот образ мне больше не понадобится. Она была такой красивой и сильной, прелестной и жестокой, лукавой и хитрой, нежной и безжалостной, одним словом, она была моей романтической героиней, и никто другой не сможет ее заменить.
Я не плакала, не пыталась возражать. Я проглотила обиду и вернулась к роли игривого мотылька, слегка подпалившего крылышки. Я поклялась, что буду держаться подальше от сильных мужчин и от женщин, которым такие мужчины нравятся. В моем сердце образовалась дыра, огромная черная дыра. Мать была моим идолом, теперь ее место опустело. Чтобы заполнить пустоту, я стала сочинять истории. Каждый вечер, борясь со сном, я рассказывала себе прекрасные сказки, где бесчисленные герои пускались в бесчисленные приключения, выдумывала тысячи радостных и грустных развязок. Сначала эти сюжеты тайно возникали во мраке ночи, потом я решилась доверить их бумаге. Тетрадь я подписала с большим пафосом: «Очень личное. Сжечь после моей смерти».
Так я начала писать, выдумывать истории, длинные, запутанные и совершенно невероятные. Только так я могла восполнить недостаток любви, забыть о своем одиночестве, о своих неудачах, представить будущее в самых радужных красках.
Иногда сама жизнь, столь щедрая и благосклонная к тем, кто за нее держится и не теряет надежды, хитро подмигнув, дарила мне такие истории, которые я бы никогда не решилась записать, сочтя их слишком надуманными. Много лет спустя я прочла в газетах об аресте дантиста, который усыплял и насиловал своих пациенток. Это и был Арман-младший. Ему дали пятнадцать лет. В тот день, оторвавшись от чашки горячего кофе и свежей газеты, я закрыла глаза и поблагодарила судьбу за такую красивую месть.
Я так и не узнала как принял эту новость Арман-старший, мужчина, твердо стоящий на ногах, человек, которому принадлежит мир. Однажды в конце августа, вернувшись с очередной прогулки (эти прогулки стали для меня настоящей пыткой, мне приходилось все время отводить глаза, чтобы не встретиться взглядом со слабаком, который так подло со мной поступил и сумел выкрутиться) мы обнаружили на двери своей усадьбы деревянную табличку. На ней значилось: «Дом продается. Обращаться в агентство Муйар». У дядюшки оставались бумаги и счета, подтверждавшие, что за все платил он, и мы перестали быть «землевладельцами» так же стремительно, как в свое время ими стали. Удивленный Анри Арман пообещал поставить на место этого неотесанного мужлана. У него были обширные связи среди юристов, высокопоставленных чиновников, нотариусов, экспертов-риэлтеров. Он этого так не оставит! Тогда матери пришлось признаться, что дядюшка и впрямь был законным владельцем, и после ее сбивчивых объяснений тон Анри резко переменился. Больше мы его не видели.
Я хотел знать о ней все. Шаг за шагом пройти всю ее жизнь, начиная с самого детства. Я не заставлял ее рассказывать. Ей самой захотелось начать жизнь сначала, избавиться от прошлого, чтобы достаться мне свежей и обновленной. В ней удивительно сочетались детская невинность и искушенность женщины, много на своем веку повидавшей. Пусть только кто-нибудь попробует ее провести! Она все это уже проходила! И она глубоко вздыхала, как подобает ветеранше любовных игр. И в то же время всякий раз восхищенно спрашивала, не надоело ли мне ее слушать.
Нет, ее истории мне не надоели. Они раздражали меня или приводили в умиление. Я начинал ее ненавидеть и при этом желал ее защитить. Иногда мне хотелось сказать ей: «Хватит, перестань», но ничего не мог с собой поделать: я обязан был узнать о ней все, добиться, чтобы она раскрыла все карты.
Я хотел с чистого листа начать вместе с ней нашу историю, непохожую на другие. Я знал, что она не робкого десятка. Она сама разыскала меня после нашей первой встречи, причем сделала это очень смело и, вместе с тем, умело, я бы даже сказал, со знанием дела. Она позвонила узнать название книги, о которой я говорил за столом, якобы это название вылетело у нее из головы. Я сразу понял, что это только предлог. Предложил прислать ей книгу. Она промолчала.
Тогда я сказал, что сам ее занесу.
Она согласилась.
Так мы увиделись снова, и она сразу дала мне понять, что все в моих руках… В тот же вечер мы оказались в кровати. Огромной белой кровати, которую ей доставили утром. «Это добрый знак», – прошептала она, тихонько придвигаясь ко мне и поерзывая от нетерпения.
Разумеется, она врала. Наверное, она всем говорила одно и то же. Она знала как обращаться с мужчинами, умела им польстить, подыграть их самолюбию, когда хотела их заполучить и поскорее…
В ту первую ночь я к ней не притронулся. Я уже ревновал ее, ревновал безумно. Ревность была первым чувством, которое она во мне возбудила. Как только я ее увидел, еще на той памятной вечеринке, я фазу возненавидел всех, кто подходил к ней близко. Я тогда так быстро ушел, потому что боялся сорваться.
Лежа с ней рядом на огромной белой постели, я приставал к ней с вопросами. Если она не отвечала, я становился грозным и беспощадным. Она нетерпеливо прижималась ко мне, терлась об меня, пыталась взять за руку, искала губами мои губы, но я оставался непреклонным, чтобы дать ей понять, – я не такой как все, ей не удастся меня поиметь и выбросить. Мне нужно было столько всего рассказать, подарить, раскрыть. Для этого необходимо было время, вернее, даже не время, а целая вечность. Я хотел разделить с нею свои заветные мечты, путешествия, приключения, откопать старинные мифы и вдохнуть в них новую жизнь, вознести ее на вершину моего Олимпа, чтобы Боги восхищались ею, восхищались нами обоими.
Я жаждал ее, жаждал ее тела. Но я хотел, чтобы все зависело от меня, чтобы правила игры задавал я. Она уже слишком много для меня значила, и я не мог рисковать, не мог стать просто одним из ее многочисленных мужчин.
Я хотел быть ее последним любовником, мужчиной ее жизни.
В семнадцать лет я завела любовника. Бойфренда, друга, как обычно называют мужчину, которому выпала честь стать первым почетным дырокольщиком, первым всхрапнуть у вас на плече, скрестив руки на груди после «трудов праведных».
Он был высокий, красивый, сильный, похожий на атамана разбойников. Мне нравился аромат его туалетной воды. Он лучше всех танцевал рок-н-ролл и старательно изображал на лице ироническую улыбку, полагая что она смотрится стильно и даже шикарно. Ему неведомы были сомнение и печаль, а только любовь к пиву и прекрасному полу. Его нормандские предки, усатые и жадные до плотских утех, издревле славились как отменные любовники. Ритмичность его телодвижений наводила на мысль о том, что в его роду присутствовали еще и канадские дровосеки. Он не подходил слишком близко, не отходил слишком далеко, смотрел на меня как собственник, довольный своим приобретением, по ходу дела замечая коварный прыщик, непослушную прядь, неаккуратно подстриженный ноготь, но признавая, что в целом товар его вполне устраивает, вызывая тем самым зависть своих многочисленных поклонниц, что, впрочем, и составляло его главное достоинство в моих глазах. Я познакомила его с матерью, которой он пришелся по вкусу, и с бабушкой по материнской линии, которой не дано было понять, как это женщина может заниматься любовью совершенно добровольно.
– Что значит «для удовольствия»? – спрашивала она, изумленно закатывая глаза, вспоминая кошмарные ночи своей молодости, полные грубости и принуждения. – Удовольствие – это так грязно. И вообще, какое в этом может быть удовольствие. В первую брачную ночь муж взял меня силой, потом я всю жизнь притворялась, старалась не показывать ему как мне противно. Родив пятерых детей, я с облегчением узнала, что он завел себе в городе любовницу, и теперь забавляется с ней.
Бабушка вышла замуж по расчету, из чувства семейного долга. Благодаря ее замужеству огромный фамильный дом и прилегающие к нему земли не отошли к другому владельцу. Выкуп, заплаченный за невесту моим дедушкой, выходцем из крестьянской семьи, не получившим образования и разбогатевшим на сделках с текстилем, спасли бабушкину семью от разорения. Бабушка пыталась убедить свою мать, что не может выйти за дедушку, потому что любит другого. Ее кавалер меньше преуспел в делах, зато он был таким нежным, что при виде него сердце невольно подпрыгивало в ее девичьей груди. Мать строго возразила, что жизнь не пикник, что любовь – милая песенка, которую женщины мурлыкают за вышиванием или в ожидании сна, но в один прекрасный день надо оставить свои девичьи мечты и завести супруга. Супруг должен быть человеком серьезным, чтобы родственникам не пришлось за него краснеть, а посему мелкий агентишка, с которым бабушка танцевала по вечерам, на эту роль никак не подходит: денег у него кот наплакал, знай себе ходит по дорогам с чемоданом, набитым ремнями и пуговицами. Девушке из хорошей семьи приличествует выйти замуж, родить детей, содержать дом, слушаться супруга, как до сей поры она слушалась родителей, не задавая лишних вопросов. Все женщины испокон веков поступали именно так.
Бабушка покорно склонила голову и подчинилась родительской воле, но последующие пятьдесят лет ее сердце принадлежало другому, первому поклоннику, которого пришлось отвергнуть. Он так и остался единственной любовью, хоть ее и пытались заставить забыть его.
Но она его не забыла… Каждый год на Рождество он присылал ей открыточку с позолоченными краями, на которой фиолетовыми чернилами выводил крупным ровным почерком свои поздравления. Эту открыточку бабушка доставала из кармана передника всякий раз, когда хотела нам доказать, что она была и остается любимой. Эта открыточка была с ней весь год, в выходные и праздники бабушка извлекала ее из заветного кармана, перекладывала в черную кожаную сумочку и не расставалась с ней до тех пор, пока не приходило время заменить ее на свежую. Текст не менялся. Каждый год он высоким стилем живописал свою к ней любовь, чистую и вечную, давал свой новый адрес, если ему случалось переехать, рассказывал о погоде, о цветах, деревьях и розовых кустах, посаженных в его скромном саду.
Как-то раз он скорбел о безвременно угасшей мимозе, подобранной им в мусорной корзине и заботливо пересаженной в землю. Растение ожило, воспряло и не замедлило подарить ему свои пушистые золотистые цветы, озарившие маленький сад. И вдруг, без всякой видимой причины куст мимозы начал сохнуть и чахнуть, покрылся бурым налетом и погиб. «Его цветки как бесчисленные солнца освещали мое смиренное жилище», – писал бабушке этот тонкий неприметный человек, не сумевший соперничать с дедушкой по части золотых слитков. Бабушка купила себе мимозу в горшке, поставила на подоконник в кухне и печально на нее смотрела, выпекая блинчики и яблочные пирожные. Мы окрестили это карликовое растение «бабушкина любовь». Иногда мы заставали бабушку в слезах: она молча созерцала соцветие желтых жемчужин, комкая в руке мокрый платок. Мы подкрадывались сзади и клали ей руки на глаза. Бабушка вздрагивала от неожиданности, качала головой, словно желая прогнать свою мечту, и возвращалась к плите. Одно время она предваряла каждый обед салатом «мимоза»: яичные желтки «как бесчисленные солнца освещали»… ее сердце.
Своих пятерых детей она воспитывала как наказывала мать: хороший стол, вкусные пироги, градусник в попку, гоголь-моголь, в зимнее время – грелка в ноги и вязаный шарфик (каждому ребенку – своего цвета), домашние варенья и рассеянный взгляд вечно озабоченной клуши. Она старательно исполняла свой долг, механически подражая своей матери и невольно поражаясь собственной умелости. Дети ни в чем не нуждались, хозяйство было на высоте, только сердце ее блуждало вдали от дома, в Ницце, где старился и чахнул ее верный поклонник. Она не выглядела грустной, любила от души посмеяться, напевала «Плейбоев» Жака Дютронка[15], с удовольствием играла в рами[16] и в белот[17], в больших количествах поглощала сладости, которые хранились у нее в жестяных коробочках. Ее талия год от года расплывалась, располневшие ноги напоминали пухлых утят, топающих нетвердой походкой. Дети приходили и уходили, дергали ее за край фартука, требовали поцелуев, приносили хорошие отметки, температурили, женились, заводили своих детей, разводились, любили, страдали, а она смотрела на них отстраненно как диктор с экрана телевизора. Мило, вежливо спрашивала: «Она хорошенькая, да? Кокетливая?» Она никогда не плакала, некогда не сердилась: ее сердце было далеко. Она всю свою жизнь прожила «в массовке», происходящее вокруг ее забавляло, не более того. Ей было чем гордиться: она исполнила свой долг, ее мать там, на небесах, наверняка была ей довольна. Ее бабушка тоже. А также прабабушка и все прочие предшественницы, сильные и покорные, самоотверженно исполнившие свой долг. Старея, она все больше утверждалась в мысли, что оказалась достойной дочерью. Даже открытки в потайном кармане не меняли сути дела, ведь помыслы ее были чисты. Мать там, на небесах, наверняка простила эту маленькую слабость. Она и священнику в этом не признавалась, поскольку не считала это грехом.
Когда дедушка умер, ей было шестьдесят шесть лет. Она подождала около месяца и по истечении траура, отплакав свое, села в такси и уехала в Ниццу.
Она вернулась оттуда с усталыми, потухшими глазами и все мне рассказала. Она была похожа на ребенка, у которого отняли любимую мечту, заставили нос к носу столкнуться с суровой правдой жизни. Маленький домик с садиком, незнакомая женщина на пороге. Сердце бешено колотится в груди, «проклятые мозоли» мешают подняться по ступенькам. Она смотрит на женщину, произносит: «Здравствуйте, простите за беспокойство», как подобает благовоспитанной даме, которую с детства учили говорить: «здравствуйте, спасибо, как поживаете, я вам не помешала?», и добавляет: «Я мадемуазель Жервез…» Она произносит это просто и спокойно, ей нечего бояться, ее помыслы чисты. Впервые в жизни она решает сама за себя, сбрасывает тяжкое бремя условностей и приличий. От внезапно нахлынувшего чувства свободы у нее кружится голова и подкашиваются ноги, но она твердо, не моргая, смотрит на незнакомку в переднике.
Та обрывает ее на полуслове, восклицает: «Вы мадемуазель Жервез? Мой брат прождал вас всю свою жизнь. Его не стало три месяца назад». Значит, это его сестра. А бабушка уже успела подумать, что ее возлюбленный устроил свою жизнь. Они кинулись друг к другу, заплакали, смешивая слезы и пудру, садовые ножницы ткнулись в дорожную сумку. Покачиваясь, две женщины в обнимку вошли в дом, поговорили о покойном, о его розах, о кусте мимозы, об открытках, которые он так старательно надписывал для нее каждый год, о том, что надежда не покидала его до последнего дня. «Он не хотел, чтобы вы знали о его смерти, – сказала сестра, – он приготовил пять или шесть открыток и попросил меня отправлять вам по одной каждый год. Он считал, что этого хватит… Мы ведь уже не молоды, верно?»
«И в это мгновение я почувствовала, что старею, – призналась мне бабушка. – Он ушел, и мне уже не о чем было мечтать».
Она прожила остаток своих дней с тем же привычно-смиренным выражением лица, как подобает женщине из хорошей семьи, воспринимавшей свою семейную жизнь путешествием в шаткой бричке и ждавшей своего избавления в лице скромного пенсионера.
Под конец она никого не узнавала, все говорила о маленьком домике с крылечком, о розовых кустах в саду, о хозяине дома, каждый год посылавшем ей по открытке. К ней один за другим приходили все пятеро детей, теребили одеяло, пытались привлечь внимание, звали «мама, мама…» Они давно уже выросли, стали взрослыми, обзавелись машинами, чековыми книжками, хорошей или не очень работой, счастливой или не очень семьей, но им по-прежнему хотелось, чтобы она была их заботливой мамой, они не готовы были ее отпустить. Но бабушка устала, и им пришлось ее простить. Она до последнего часа оставалась вежливой, мягкой, воспитанной и совершенно отсутствующей. Она так и не смогла принять этого мужа, этих детей и эту странную, навязанную ей жизнь.
Рядом со своим здоровенным нормандцем я впервые ощутила себя женщиной. С ним я пристрастилась к плотским утехам, хотя его заслуги в том почти не было.
Поначалу он солировал, был внимательным, прилежным и пребывал в твердой уверенности, что лучшего любовника в этом мире не существует, и всякая женщина, побывавшая в его постели, просто обязана испытать райское блаженство, но я открыла для себя наслаждение не благодаря его опытности, поскольку действовал он совершенно механически, а благодаря его физической мощи, позволявшей проделывать со мной чисто акробатические трюки, в результате чего я научилась с легкостью достигать того состояния, которое принято называть противным словом «оргазм».
Я была обязана этим чудесным открытием (которое заставляет умирать от нетерпения тех, кто с ним знаком, и возвращает к жизни тех, кто по легкомыслию обошел его стороной), не нежности, не щедрости, не искушенности своего любовника, но исключительно его широким плечам, мускулистым рукам, поставленному дыханию и физической выносливости, а также собственной крайней наблюдательности, позволившей испробовать все возможности своего тела, исследовать все его скрытые таланты, изгибаться по всем направлениям, управлять им и плавно вести себя к высшей точке. Мой друг мнил себя виновником моей радости и незаслуженно почивал на лаврах.
Наслаждение, которое я с ним испытывала, его сила и моя слабость еще больше утверждали его в собственной мужественности и льстили и без того нескромному самолюбию. Он гордо выпячивал грудь, подкручивал воображаемые усы и похлопывал меня по черепу как верного пса, исходящего слюной при виде супа, приготовленного любимым хозяином. Он ничего не знал о моих секретных упражнениях и был весьма раздосадован, когда предложил мне руку и сердце, ощущая себя Цезарем, снизошедшим до простой галльской крестьянки, но вместо ожидаемых восторгов услышал отказ. Я вежливо откланялась и отправилась набираться опыта с другими мужчинами.
Заполучив чудесный рецепт блаженства, я не намерена была ограничиваться мужской особью в единственном экземпляре. Я была на верном пути, где меня ожидали бесчисленные удовольствия, которые можно разделить с другими самцами, более страстными, менее спесивыми, готовым предложить мне нечто поинтереснее роли образцовой супруги, чей удел – плодить детей, вести дом и начищать мужу ботинки, если тому предстоит ужин с шефом.
– Она ничего, твоя подружка, все при ней, – говорит один из его корешей, воспользовавшись небольшой передышкой и бросив на меня рассеянный взгляд поверх карточного стола. Они сидят за покером, сутулятся, теребят в руках пивные бутылки.
Я лежу на диване, задрав ноги, я читала, что эта поза стимулирует кровообращение и улучшает форму ног. Таким советом пренебречь невозможно: ноги – моя главная гордость. Я пытаюсь уснуть, невзирая на плавающие по комнате клубы табачного дыма и постоянные оклики типа «киска, не принесешь нам еще пива?» Я пребываю в полудреме, поерзываю, переворачиваюсь с боку на бок. Я и слышу, и не слышу о чем они говорят. Я думаю о завтрашнем и обо всех последующих днях, которые с таким мужчиной будут до безобразия одинаковы. Изобретать, желать, пробовать, больше, сильнее – эти слова ему неведомы. Возможно, он намеренно исключил их из своего лексикона. Он не любит усложнять. Мои глаза слипаются.
– У нее красивые ножки… Я – пас.
– Даже не столько ножки, сколько бедра, – изрекает мой возлюбленный, глядя в свои карты. – Показывай…
Он открывает карты, а я невольно пытаюсь взглянуть на свои ноги его глазами. Я мысленно делю их пополам: бедра и собственно ноги. Пытаюсь представить их отдельно. Значит, он видит меня безногой. Я не знаю что и думать. Я приклеиваю ноги обратно и обещаю себе разобраться в этом позже. Странная все-таки мысль – разрезать меня на части…
Рядом с ним я открыла безграничные возможности своего тела. Мои успехи в изучении безграничных возможностей души оказались куда скромнее. Я не знала кто я такая и втайне страдала. На самом деле, я безотчетно ненавидела эту девчонку, неспособную смело выразить свое мнение, изменить манеру разговора, поведение, характер. Меня кидало из крайности в крайность: сегодня я была прелестным крошечным игрунчиком, а завтра – воинственной амазонкой, сегодня – покинутой маленькой девочкой, а завтра – спящей красавицей, за которой на горячем коне прискачет дипломированный волшебный принц.
Я скиталась в лабиринтах собственного подсознания, злилась на саму себя, на своих любовников, на весь мир. Я шла от заблуждения к заблуждению, и изо дня в день в недрах моей души росла ненависть, готовая перелиться через край. Стороннему наблюдателю могло показаться, что перед ним милая прилежная девушка, но внутри меня дымились развалины, я была подавлена, и всякий зверь, осмелившийся приблизиться ко мне вплотную, рисковал испробовать на себе острые зубки. Я никого не подпускала близко к себе, тем более – в себя. Желая скрыть от посторонних глаз зыбучие пески своей души, я отгораживалась спасительной стеной женского обаяния, цветастыми веерами, призванными сбить незнакомца с толку. Моими орудиями были мини-юбка, белокурые завлекалочки на лбу, осиная талия, угольно-черные глаза, набеленное лицо, развинченная походка. Накрашенная и разодетая, я была похожа на украденный битый автомобиль, который ушлый торговец пытается сбыть под видом новенькой сверкающей машинки, безукоризненной с технической точки зрения.
И тут разразилась война.
Сначала принялись воевать между собой разные части моего «я», выдвигавшие совершенно противоречивые требования, словно желая окончательно меня добить. Потом я, в свою очередь, вступила в непримиримую схватку с самонадеянными глупцами, пытавшимися решить мои проблемы при помощи поцелуев, обещаний, клятв, признаний в любви и обетов верности. Но все эти горячие компрессы ничуть не помогали, хотя я и требовала их на каждом шагу. Я хотела добыть рецепт внутренней гармонии, научиться жить в мире с самой собой.
Вконец сбитая столку, я ожидала получить от сильного пола некую панацею, волшебный эликсир, который позволил бы мне воспрять духом, разобраться в себе, и убедившись, что все их усилия бесплодны, безжалостно гнала своих кавалеров прочь.