Итак, я называю ее Mon amour, она смотрит мне в глаза, я в последний раз целую ее, сжимаю в объятиях и говорю: «Иди, иди, тебе пора, не опаздывай на экзамен, не хочу, чтобы ты задерживалась из-за меня, иди же, не надо грустить, мы отлично провели время, это была прекрасная встреча, давай запомним ее, только, пожалуйста, не грусти, ты ведь знаешь, что между нами ничего не может быть, продолжение невозможно». Она отвечает: «Да, я знаю, не надо грустить, не будем портить это чудесное мгновение, ты прав, пора идти, прощай». Она произносит слова прощания, но не двигается с места, а продолжает смотреть мне в глаза, и ее взгляд говорит, что да, она понимает меня и готова смириться с обстоятельствами, но и восстать против них, потому что на свете все возможно, стоит только захотеть. Я опускаю взгляд. Из трусости или, наоборот, проявив силу воли. Я не понимаю, колеблюсь или, стиснув зубы, пытаюсь противостоять. Как бы то ни было, я не вижу другого выхода, кроме как уйти. Пожалуй, другого выхода и нет. Поэтому я оставляю Алису перед входом в учебный корпус и ухожу. И даже ни разу не оборачиваюсь. Я поворачиваю за угол, дохожу до широкого окружного бульвара, иду по тротуару прямо вперед; ура, я уже далеко от университета и с каждым шагом все больше удаляюсь; я больше никогда ее не увижу, тем лучше, я могу спокойно проанализировать то, что произошло, насладиться воспоминаниями, подумать о том, что делать дальше. В течение двух или трех минут я иду по тротуару, вокруг шумно, много народу, я в полном трансе, все мысли вдруг вылетели из головы, я иду, машинально переставляя ноги, компасом мне служит ласковое утреннее солнышко. Напрасно я пытаюсь сосредоточиться, воспоминания о прошедшей ночи, едва возникнув в голове, рассеиваются. Эта ночь словно повисла вне времени, она была незапланированной и поэтому пролетела, не оставив следа в памяти, лишь смутные очертания двух сплетенных тел в сумерках комнаты, еле уловимые черты лица девушки, ароматы, жесты, тени, вздохи, отдельные слова. Я иду, и постепенно меня охватывает чувство свободы и легкости. Я начинаю думать, что порой жизнь преподносит нам невероятные сюрпризы, которые не обязательно понимать, их надо просто принимать, ведь именно они заставляют вновь ощутить радость жизни. Я окончательно избавился от чувства вины и рад, что судьба подсказала мне правильное решение. Теперь я отомщен, паранойя по поводу Александрины и ее мобалийца отступила, я вновь существую. Я чувствую себя в безопасности, я верю, что жизнь повернулась ко мне своей светлой стороной, что этот мир любит меня, и вообще мне везет. Так я иду по тротуару еще две или три минуты, иду в никуда, иду просто вперед и вдруг слышу, что за мной кто-то бежит. Я оборачиваюсь. Это Алиса. Она убежала из университета, не дождавшись своей очереди возле экзаменационной аудитории. Она пробежала по тротуару двести метров, во вьетнамках и с тетрадкой в руках, раскраснелась, на висках капельки пота. Она бросается мне на шею, прямо как в фильмах. Только на этот раз это выглядит правдиво. Это выглядит правдиво, потому что она бросается мне на шею не в слезах и не с влюбленным видом, ничего подобного. Никаких скрипок, никакого замедления кадров, только реальность с шумами автомобилей, с шорохами шагов прохожих. Она правдива еще и потому, что в ее взгляде нет просьбы, а есть лишь нежелание покидать меня так скоро, лишь страх так стремительно меня потерять. Она вся предалась внезапному порыву, неудержимому импульсу, в котором сконцентрировалось что-то очень важное — не что иное, как любовь, искавшая для себя невербального выражения. Алиса ничего не сказала, правда, ни слова. Ее лицо было прямо над моим плечом, пока, сжимая в объятиях, я отрывал ее от земли. Она торопилась вернуться в университет на экзамен — она знала, что я считаю это единственно правильным поступком. И я действительно так считал и запрещал себе считать иначе, потому что слишком хорошо знал — по себе знал, — что такое пойти на все ради любви, кинуться в омут с головой, без рассуждений, без расчетов, несдержанно, неосторожно, неумно.
Возможно, именно поэтому, прежде чем она ушла, я попросил сообщить мне, как она сдала экзамен. В Италии после устных экзаменов студентам сразу объявляют оценки. Возможно. Странно, да? Я имею в виду свое стремление привязаться к человеку, хотя привязанность все здорово усложняет. Правда? Конечно, мне хотелось, чтобы она получила хорошую оценку, но почему на этом не остановиться? Неужели из-за этой моей чертовой бесшабашности и привязчивости, о которых я тебе уже все уши прожужжал? Неужели у меня такая слабая сила воли? Неужели потому, что я чувствительный, увлекающийся и совсем не благоразумный? Поэтому? Потому что я ничего не могу с собой поделать? Потому что я идеальный дурак? Потому что я менее эгоистичен и более самоотвержен, чем другие? На самом деле тут проблема не только в том, что я влюбился. Не знаю, как тебе объяснить. Для того чтобы самому это понять, мне приходится копаться в себе, анализировать мельчайшие детали. Я попросил Алису написать мне о результате экзамена не из вежливости и не из чувства долга. У меня всегда была потребность показывать людям свою заинтересованность в них, дабы доказать самому себе, что у меня есть сердце. Тут-то и была собака зарыта в моих отношениях с женщинами, вообще в моих отношениях с людьми: я постоянно искупал свою бессердечность, маскировался под угодника, под внимательного друга, создавал иллюзию добросердечия. Правда, попадались проницательные люди, которые задумывались, не скрывается ли подвоха под моими сахарными улыбками и прочими любезностями. Слава богу, мне везло, в основном то были милые люди — не скажу «наивные дураки», чтобы не показаться чересчур циничным, — которые не заставляли меня расплачиваться за свою блажь, не давали мне понять, кто я такой на самом деле. Мне везло, пока я не повстречал Александрину. Я полюбил ее с полуслова — в смысле, как только мы заговорили. Повторяю, чтобы ты хорошенько запомнил: «Я безумно ее полюбил». Но была ли то в самом деле любовь? Может, я просто пытался всеми силами доказать ей, что способен любить? Пытался опровергнуть свою сердечную беспомощность и тот факт, что в действительности я ее не полюбил? Что с самого начала я заставлял себя ей понравиться? Чтобы не разочаровать ее? Чтобы не разбить ее подлинную любовь ко мне? Чтобы дать себе время по-настоящему в нее влюбиться? Или чтобы скрыть гордыню и нарциссизм? Может, Александрина, не будучи дурой, сразу меня распознала, но у нее не хватило хладнокровия объективно оценить ситуацию? Потому что она по-настоящему любила меня? Может, поэтому она и возненавидела меня в конце концов, несмотря на все мои любовные выкрутасы? Может, она поняла, что под маской любви скрывается фальшивое сердце, но не смогла бросить меня, ибо слишком любила? К этому сводится наша история? Это я, такой кретин, во всем виноват? Вот видишь, я рассказываю тебе о нашей жизни, стараюсь выглядеть объективным, но не знаю, заметил ли ты — может, и заметил, да не сказал, — что с самого начала я пытаюсь выдать себя за жертву, не демонстративно, не прямо, а как бы между строк. Видишь, я стараюсь не говорить тебе ничего дурного об Александрине, но это просто-напросто уловка, чтобы ты проникся моим горем и встал на мою сторону. Думаешь, я так делаю, потому что я такой чувствительный? Или это банальное коварство?
Ладно, довольно самобичевания, тем более что, в сущности, это, скорее, самолюбование. Если бы Александрина была и впрямь так несчастна со мной, она бы меня бросила. А раз она все-таки осталась, значит, в моем холодном сердце для нее находилось теплое местечко. Может, мое сердце не такое уж холодное? Как думаешь? Она мне сказала: «В глубине души ты никогда меня не любил». А она-то меня любила, а? Она сделала хоть что-то, чтобы я ее полюбил? Это прямо история с курицей и яйцом. И вообще, я не понимаю, почему всегда надо искать виноватого? Мне кажется, в любовных делах и безрассудство, и холодность, и пламя распределяются примерно в одних и тех же пропорциях у всех людей. Ты не согласен? Разница лишь в том, что, я, например, осознаю свою природу и формулирую свои проблемы, я признаю свою двойственность. Наверное, моя исключительная рассудочность в данном случае придает мне демонизма. Особенно в сравнении с каким-нибудь посредственным парнишкой, который говорит своей подружке «дерьмо», когда думает о дерьме, который трахается, когда хочет трахаться, и опять говорит «дерьмо», когда подружка отказывает. Такой парень не станет копаться в себе, пытаясь разбить лед, он вообще не задумывается о том, что лед есть. Однако сделает ли этот парень свою девушку счастливее, чем я свою? И вообще, черт возьми, я не так плох, как кажется. Я не циничный сноб, не бесчувственное бревно, не фальшивка! Пожалуй, я частенько глумлюсь, но я не циник. Ты только посмотри, как меня взбудоражила вся эта история. Думаешь, стал бы я так нервничать, если бы у меня не было сердца? Если бы я не был способен любить? Допустим, что я не способен любить, — не знаю, какими объективными фактами это можно подтвердить, но уж ладно, так и быть, допустим. Итак, я чувствую себя виноватым из-за неспособности ощутить это внерассудочное бытие — попробую так назвать любовь — и оттого каждый раз дохожу в своем усердии до маразма. То и дело повторяю слова любви, комплименты, демонстрирую безграничную нежность, готовность быть рядом, самоотверженность. Я никогда не ругаюсь, не кричу, не повышаю голос, не говорю «нет», не грублю, напротив, я всегда галантен, всегда уважителен, всегда рад заняться сексом — пожалуй, это несколько эгоистическая радость, но не будем заострять на этом внимание, — в любом случае я всегда на все готов. Кстати, должен сказать, что я такой паинька каждый день на протяжении многих лет и еще ни разу не сделал шага в сторону. Думаешь, это невозможно? Клянусь тебе, я не преувеличиваю, спроси у людей, которые были рядом со мной все эти годы, и ты убедишься. По-моему, моя аномальная любвеобильность лучше, чем грубость и эгоизм, разве я не прав? Да, конечно, мне не хватает смелости и прямоты, чтобы сказать женщине: «Извини, дорогая, я не в силах тебя любить, поэтому оставь иллюзии». Я предпочитаю осознавать свои обязанности, верить в возможность их исполнения и насильно быть счастливым до тех пор, пока со временем вообще не перестану задаваться вопросом, счастлив я или нет. Разве не все люди устроены примерно так?
Знаешь, я не хочу притворяться и играть комедию, но все женщины сами меня клеили, а я в жизни не пытался никого закадрить. И еще одно признание: я вообще не знаю, что такое потерять голову. Все вокруг об этом говорят, но я ни разу не испытывал той сумасшедшей влюбленности, которая сокращает дистанцию между людьми до нуля. Я знаю, что такое любовное ожидание, что чувствуешь, когда тебе кого-то не хватает, мне понятна любовная эйфория, страдание от разлуки, но я никогда не переживал любовного выстрела прямо в сердце, любовной молнии, от которой сносит голову, оглушительного любовного взрыва. Зато многие женщины чувствовали именно это благодаря мне. Может быть, именно осознание этой своей силы давало мне преимущество в супружеских отношениях. Я точно знал, что меня не бросят, хотя иногда втайне желал освобождения. Я этакий свободный, но связанный по рукам и ногам человек. Но я не кретин. Говорю тебе, я был нежен и галантен со всеми своими женщинами, так что они в конце концов верили в мое любовное пламя. На самом деле женщин, которые сами меня домогались, можно пересчитать по пальцам: Аполлина, Розеннае, Александрина, Гасси и Алиса. Этим женщинам я всегда отвечал только «да», ибо был страшно благодарен за то, что они сделали первый шаг. Каждой из них я неизменно повторял: «Ты женщина моей жизни». И поверь, это были не просто слова, я действительно каждый раз думал, что связываю свою жизнь отныне и навсегда. Я предпочитаю сделать над собой усилие, немного слукавить, рискнуть всей жизнью, всей холостяцкой свободой и быть безумно влюбленным, а не безумно осторожным, безумно предусмотрительным, безумно разумным. Я ненавижу сдержанность, холодность и рассудочность. Мне надо любой ценой воспламенять женщин, — пожалуй, так диктует мне мое эго. Я чувствую, что создан для всепоглощающих, близких, необдуманных отношений, без дистанций и личных границ. Такие отношения дорого стоят, и все равно каждый раз я становлюсь в ту же позицию, готовый к полной самоотдаче. А что, разве это так уж плохо? Разве это нельзя тоже назвать своеобразной любовью?
И потом, уж извини, но по-своему я умею любить, я люблю женщин. В общем, можно сказать, что я даже люблю людей в целом. Клянусь тебе. Хотя, конечно, последнюю рубашку я бы им не отдал и не сделал бы из своего дома приют для бедных. Но я люблю делать людям приятное, люблю, когда все довольны, когда все улыбаются, я терпеть не могу разочаровывать окружающих. Я легок на подъем, я терпеливый, спокойный, благородный, веселый. Я умею забыть о собственных желаниях ради других, правда, уверяю тебя, у меня есть эта способность. Я не мелочный, я никогда никому не досаждаю, клянусь, спроси у кого угодно, я в жизни никому ничего не навязывал. Я прекрасно понимаю, что описанные мной качества присущи только исключительно, сверхъестественно самовлюбленному человеку. Я, быть может, несколько поверхностен в общении с людьми, согласен. Но ведь, если призадуматься, я всего лишь делаю людям добро. К тому же люди мне не безразличны — никто, даже придурки, даже самые мерзкие типы. Я как-то раз прочитал — не помню где и о ком — такие слова: «Равнодушный, но зачарованный». Я именно таков: то есть я не питаю никаких иллюзий ни по поводу событий, ни по поводу людей, просто я зачарован самим фактом их существования. Может, я недостаточно выкладываюсь в общении, не отдаю себя полностью, да, возможно, это правда, я всегда словно в маске. Но ведь я никому не причиняю зла. Я эгоист? Подумай, можно ли, будучи только самовлюбленным эгоистом, дать человеку столько, сколько я дал Александрине, которую я… ну же, произнеси это, — которую я, черт возьми, любил? Я человечен, разрази меня гром, я просто стараюсь делать что могу, оставаясь тем, кто я есть. И у меня в груди тоже бьется сердце, лопни моя селезенка!
Так о чем я говорил? Ах да, Алиса, ее оценка за экзамен. На бульваре, где мы стоим, так красиво, что хочется умереть — da morire, как говорят итальянцы, они вечно говорят это ни к селу ни к городу: bella da morire, amare da morire, felice de morire… Я чувствую, как внутри меня происходят забавные метаморфозы, как я вырываюсь за пределы себя и постепенно начинаю осмыслять захлестывающую меня волну эмоций. Я жестами показываю ей, что кажется, влюблен в нее, я называю ее Mon amour, эти слова выходят за пределы моего личного пространства и врываются в ее пространство. Они не просто так брошены в воздух, они подтверждают мой интерес к ее студенческим успехам — это предполагает, что она должна непременно сообщить мне о результатах, как будто мы сто лет знакомы и как будто это я весь год готовил ее к экзамену. Итак, она пообещала написать о результатах, мы в последний раз посмотрели друг на друга, в последний раз поцеловались, потом еще в последний-препоследний раз посмотрели и расстались — просто потому, что это был единственный здравый выход из ситуации: каждый должен был вернуться к своей нормальной жизни. Она ушла, а я остался на тротуаре ловить такси, чтобы ехать домой. Я был в таком эмоционально растрепанном состоянии, что пропустил энное количество свободных машин и еще долго шел пешком до пересечения с автомагистралью, параллельной Фиуме. Там, на огромном перекрестке, у одинокого светофора, я остановился — я не мог больше идти. В тот момент я внезапно понял, что человек, страдавший так, как я, просто обязан был изменить жене. Эта мысль словно развязала узел на моей шее, освободила меня, мне стало легко, я проникся природой супружеской измены, я влился во многие поколения неверных мужей и жен, попал в это вечное крутящееся колесо грустной неизбежности — подруги фатума, но не человеческого бессилия. Моим первым рефлексом, впрочем, как и у всех изменщиков, была острая надобность поскорее замести следы. В кармане у меня оставалось несколько презервативов, я вынул их и положил на крышку мусорного контейнера, подвешенного на столбе светофора, — вдруг какому-нибудь мужу-обманщику пригодятся, а аптеки рядом нет. Еще я подумал, что перед отлетом в Париж, к Александрине, надо будет принять душ, вымыть голову и переодеться, а то, не дай бог, на мне останется запах духов Алисы.
Слушай, я не знаю, как продолжать рассказ, в каком свете преподносить события. Я боюсь слишком зарываться в подробности, боюсь изобилия лирических отступлений, боюсь часто наводить объектив на свои чувства, боюсь переборщить с анализом. Главным образом я не хочу тебя грузить. Я все говорю и говорю, а ты ничего мне не отвечаешь, так как же я узнаю, что именно тебе интересно? Я ведь не знаю, из вежливости ты меня слушаешь, ерзая на стуле от скуки, или ты принимаешь во мне искреннее участие, сравниваешь меня с собой. Знаешь, говорить о себе самом — большой риск. Никогда нельзя предвидеть, какой эффект произведешь. В любом случае ты не можешь быть в претензии, ведь я раскрываю перед тобой душу. Так ты хочешь узнать продолжение? Может, лучше пойдешь спать? Уверен? Ну ладно, тогда я продолжу. Что касается моего таланта рассказчика, уж извини, повествую в свободном ритме, информацию особенно не фильтрую, мне так проще. Но если тебя вдруг достанет моя тягомотина, дай знать, я остановлюсь, о’кей?
В конце концов я ловлю такси и возвращаюсь домой к обеду. Представляю себе, каким я кажусь отцу и мачехе. Каким кажется любой, кто вернулся домой, проведя ночь с незнакомкой, и после этого еще уговаривает себя не влюбляться. На лице у таких людей отсутствующее выражение, но глаза светятся. Такие люди не чувствуют усталости после бессонной ночи, вопреки очевидным законам биологии. На вопросы они отвечают машинально, с лица у них не сходит загадочная улыбка. До таких людей невозможно достучаться, они как с луны свалились. В их теле легкость, в мыслях — лето, в сердце — счастье. И хотя мы прекрасно понимаем, что это счастье мимолетно, что нельзя построить жизнь на фундаменте легкости, пусть даже этой легкости будут тонны, мы все равно им завидуем. Во время обеда на телефон отца опять приходит эсэмэска: Алиса сообщает, что получила тридцать баллов, я спрашиваю у нее, хороший ли это результат, она отвечает, что это максимальный балл. Я горжусь, что переспал с отличницей, к тому же рад, что она не пропустила экзамен из-за меня. Более того, я, как суеверная старуха, вижу в ее успехе хороший знак: наверное, я приношу Алисе удачу. Она пишет, что хотела бы увидеть меня в самый последний раз до моего отлета, и спрашивает, смогу ли я уделить ей четверть часа, она бы подъехала на мотороллере в указанное мной место. Даже не знаю, что заставило меня ответить положительно: ее ли влюбленная настойчивость или моя природная склонность привязываться к людям, которая проявляется из-за ее влюбленной настойчивости. В общем, мы договариваемся о встрече, и я отдаю телефон отцу, пытаясь отогнать от себя чувство вины за предстоящий вечер, который семья снова проведет без меня.
После обеда я собираю чемоданы, выхожу из дому, как и накануне, добираюсь пешком до главной улицы. На этот раз у меня неприятное чувство: каникулы закончились и надо торопиться. Алиса ждет меня в том же сквере, но по-новому одетая, с мотороллером и без собаки. Мы улыбаемся друг другу, пытаясь скрыть грусть. В ее глазах больше нет той инстинктивной опаски, которая всегда присутствует между взрослыми незнакомыми людьми. В них лишь бесконечное доверие, благодарность, признание свободы и надежда на продолжение нашей истории. Я пытаюсь не замечать послания, которое шлет ее взгляд. Я разглядываю ее красную футболку, шаровары, тщетно пытаюсь припомнить родинки на ее теле, округлости ее бедер, вкус и цвет ее влагалища. Она снова кажется мне незнакомкой, иностранкой. Мы долго-долго прощаемся, желаем друг другу удачи, счастья — да-да, будь счастлива, — но никакого электронного адреса, никакого индекса, никакого названия улицы, никакого телефона, понятно тебе? Не знаю, в чем дело, но почему-то мое уверенное заявление о том, что я ее больше никогда не увижу, звучит как фальшивая нота. Мы разговариваем минут двадцать, мы почти не целуемся, зато все время обнимаем друг друга, а затем я должен уйти, взять чемоданы и отправиться в аэропорт. Нет, только никаких адресов и телефонов, нельзя, просто нельзя. Все было великолепно, но больше нельзя. Счастливо, удачи.
В аэропорт отец везет меня на мотоцикле, я сижу за ним, на мне шлем и сумка через плечо. Я наблюдаю, как мимо пролетает и исчезает в мягком закатном свете Романце. У меня ощущение, будто я покидаю место, где был в полной безопасности. Не припомню более грустного и ностальгического отъезда. Будущее омрачает лишь скорая встреча с Александриной: Париж на исходе лета, последние покупки перед возвращением в Танамбо, дети, другое солнце, другой мир — тяжелые мысли будто свинцовым обручем сдавливают голову. По мере приближения к аэропорту тоска в душе нарастает, но сознание проясняется, рациональное начало берет верх. По моему сердцу словно ползут серые тараканы, предвещающие депрессию и скуку, такую же, какую я испытывал ребенком перед возвращением в школу осенью. На ступеньках у входа в аэропорт отец прощается со мной, он несколько смущен и не знает, что сказать, ибо для советов еще слишком рано. Поэтому говорю я: «Я сделал то, что должен был сделать, и эта поездка на самом деле спасла мою жизнь, надеюсь, ты понимаешь, папа». Я обнимаю отца и вдруг понимаю, что двадцать семь лет назад он пережил то же самое, абсолютно то же самое. В моем возрасте он был выслан в Африку, женился и прожил с моей матерью столько же, сколько я прожил с Алекс, у него родилось двое детей, потом брак стал разваливаться, жена завела своего мобалийца, муж — свою итальянку. Да-да, клянусь тебе, это чистая правда. Ты находишь это забавным? Кстати, скажу тебе по секрету, недавно я отправил отцу такую эсэмэску: «Ты не находишь забавным то, что мы проживаем одну историю?» Знаешь, что он мне ответил? «Яблоко от яблони недалеко падает». Нормально?
Отец садится на мотоцикл и уезжает. На ходу он три или четыре раза оборачивается. Он всегда так делает перед долгой разлукой, я помню это с детства. В аэропорту я получаю посадочный талон, затем из телефонной будки звоню Александрине в Париж, чтобы узнать название и адрес отеля, где она зарезервировала нам номер, ибо мы заранее договорились, что после моего возвращения из Романце поедем в гостиницу и побудем наедине. Напоминаю тебе, что в последний раз мы созванивались два дня назад. Как ни странно, на этот раз мне совершенно наплевать, что она обо мне подумает и что скажет. Впервые за долгое время я не жду от нее, затаив дыхание, ласкового слова, дабы наконец позволить себе расслабиться. Главное — собрать в кулак моральную силу, приобретенную за последние сорок восемь часов, быть твердым и независимым от ее переменчивого настроения. Она снимает трубку. Ее голос по-прежнему выражает презрение, но вместе с тем и намерение спокойно со мной поговорить. В моей интонации, должно быть, потешно сочетается смирение, непокорность и мстительность. Но мне не страшно, я снова знаю, что я мужчина, я могу щелкнуть пальцами и завести любовницу, теперь мы равны, мы оба в игре, мы можем начать все сначала, мы можем все забыть, если ты согласна, я тоже согласен, меня все устраивает, я люблю свою семью, и мне больше ничего не надо, да и тебе не надо; но предупреждаю тебя, я больше не дам превратить свою жизнь в ад, потому что я люблю жизнь и хочу жить.
Разумеется, ничего такого я ей не говорю, но мне легче от самих мыслей, они придают мне уверенности, я сам себя убеждаю. На самом деле в глубине души я не хочу ее видеть, еще слишком рано, я не собираюсь вновь выслушивать ее упреки и отражать нападения. Я беру уверенный, почти провокационный тон и говорю: «Привет, это я, у тебя все в порядке? Я прекрасно провел время в Романце. У меня была возможность побыть наедине с собой, подумать, сконцентрироваться. И я действительно как следует поразмыслил. Обещаю отныне быть спокойным и сдержанным, ты не услышишь более нытья обманутого обманщика, рогоносца и роготорговца. Я излечился. Все будет хорошо». Я понимаю, что мои слова звучат двойственно, даже противоречиво, даже несколько извращенно, пожалуй. В глубине души мне хочется, чтобы она узнала об Алисе, чтобы пострадала из-за этого, чтобы вновь взглянула на меня как на желанного мужчину. Впрочем, я отвечаю за все свои слова. Она знает меня наизусть и понимает, что я не бросаю слов на ветер, она чувствует, что в моей жизни происходят какие-то события, поэтому она не оставляет оборонительных позиций: о’кей, посмотрим, что будет дальше, может, я и верю твоим словам, но тебя надо еще помучить, не забывай — ты монстр, разбивший мое сердце, так что чао, до вечера. Я вешаю трубку, и угадай, что я делаю в следующие тридцать секунд? Я звоню Алисе, чей номер телефона аккуратненько сохранил, вложив в водительские права. Мне не стыдно за себя, я абсолютно хладнокровен. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что с этого звонка официально начинается моя супружеская измена, что я обеими ногами в дерьме и что я ничуть не лучше какого-нибудь посредственного кретина, ведущего двойную игру. Вот я и попался, — видимо, подобные вещи неизбежны. На моем лице застыла горькая улыбка, подтверждающая крушение великих иллюзий и торжество серенькой заурядности. Это улыбка парня, который знает, что ему никогда не перепрыгнуть через барьер, что он навсегда смешан с толпой, что он не лучше и не хуже других. Я испытываю одновременно отвращение и наслаждение: надо же, я способен получать удовольствие от гнусности, впрочем, признаюсь, осознание гнусности моего поступка немного портит кайф. Итак, я достаю визитку ресторана, запрятанную в водительские права, набираю номер, раздаются гудки, Алиса почти сразу же подходит, я говорю ей, что мы не может вот так расстаться, что я должен получать от нее весточки хоть иногда, я говорю, что влюблен, что мне плевать, глупо я поступаю или умно, но что, как только я доберусь до своего мобильного, я отправлю ей из Парижа эсэмэску с электронным адресом, номером телефона во Франции, рабочим адресом в Танамбо и прочими координатами.
Я хорошо помню, как я ехал в Париже из аэропорта в отель. Стоял теплый летний вечер, синее, сумеречное, но ясное парижское небо было облито оранжевым закатным светом. Машины, словно разноцветные жучки, быстро-быстро перебирали механическими лапками по окружной магистрали, перетекая из одной точки города в другую. Я вновь и вновь прокручивал в голове двадцать четыре часа, проведенные с Алисой, и уже заранее морально готовился к грому и молниям Александрины. Чем ближе я подъезжал к центру, тем больше на меня накатывала тоска, хотя я изо всех сил убеждал себя, что излечился от нее. Чтобы собраться с духом, убедить себя в том, что я больше не боюсь Александрины, что она отныне не сможет меня разрушать, я нервно и торопливо покрываю страницы дневника записями на английском языке: «Алиса, я скучаю по тебе, я вспоминаю твою улыбку, и мне тоже хочется улыбаться, ты вновь научила меня улыбаться, мне не хватает тебя, я хочу видеть тебя, ангел мой, ты не представляешь себе, что ты для меня сделала, мой белокурый итальянский ангел, да, мне посчастливилось встретить ангела». Мое такси подъехало к отелю в Марэ одновременно с такси Александрины — она привезла наши вещи. У меня бешено колотилось сердце, но не от чувства вины, а от непреодолимого страха сломаться под давлением Александрины. Каждый раз в ее присутствии я боялся почить в эмоциональном бою, и лишь наедине с собой или в компании других людей мне удавалось обрести равновесие. Однако на этот раз, вопреки ожиданию, она расположена ко мне. Она не кричит на меня, не укоряет. Что ж, тем лучше, даже если этим ее умиротворением я обязан тому, что она возобновила отношения с мобалийцем. Через несколько недель я действительно узнаю, что она переписывается с ним по электронной почте примерно с того самого момента, как я попрощался с Алисой в сквере в Романце. Ну вот, когда мы очутились в номере отеля перед широкой кроватью, словно специально для нас приготовленной, я решил использовать жену по назначению. Но стоило мне провести рукой между ног Алекс, как мой мозг вновь предал меня — просто какой-то порочный круг. Дурные мысли мешают эрекции. Вот уже три недели я не могу любить Алекс из-за чертова мобалийца, хотя на протяжении многих лет у меня возникала эрекция буквально по любому поводу, даже когда я скоблил мякоть дыни. Александрина не произнесла ни слова. Ни ободряющего взгляда, ни нежной руки, поглаживающей мои волосы в знак утешения, — ничего. Только говорящие глаза: «Забей». После ее возвращения из Кодонга эти глаза при любой возможности говорили мне: «Он имел меня во всех углах номера в отеле Кодонга». Бесстыжие глаза произносили целые тирады: «Выкручивайся как хочешь, неудачник, я тебе не нянька». Этих немых слов было достаточно, чтобы я почувствовал себя куском дерьма. Я вижу, что она опять изобразила на лице всю скорбь мира и вся эта скорбь для нее — я. Она аккуратно высвобождается из моих объятий, отворачивается и засыпает, словно сторожевой пес, всегда готовый перегрызть глотку. Как хорошо она умеет поджаривать меня на медленном огне! Но я не сдаюсь, я все вынесу, я спокоен, ей больше не удастся терроризировать меня, разрушать меня. Теперь меня не ранит даже та ужасная фраза, которую она бросила за неделю до моей поездки в Романце в ответ на мои сетования по поводу того, что из-за ее мобалийца у меня пропала эрекция: «Знаешь, меня это не устраивает. Или ты быстро придешь в норму, или…» На этот раз я не собираюсь лить слезы из-за своего предательского члена, я не собираюсь разочаровываться в жизни и проклинать все на свете, готовясь умереть от неудовлетворенного сексуального желания. На этот раз я просто засыпаю.
А на следующее утро, вдохновленный воспоминанием об Алисе, я трахаю Александрину три раза подряд. Я делаю это так, как мне не удавалось уже очень давно, — продолжительно, уверенно, порывисто, словно нападающий в спортивной борьбе. Ей нравится. После этого мы каждое утро и каждый вечер трахались в отеле, и каждый раз это было как торжество двух отомщенных, как эмоциональная атака. Мы делали все очень энергично, но без радости, каждый за себя и для себя. Без нежности, абсолютно наперекосяк в том смысле, что я возбуждаюсь от воспоминаний об Алисе, а она хочет меня, вспоминая о мобалийце. Благодаря сексу напряжение между нами более или менее спадает, но Александрина по-прежнему все больше молчит. А мне хочется все время заниматься любовью, потому что больше всего на свете я люблю трахаться, я люблю трахать Александрину, и я пытаюсь утолить сексуальную жажду, которая мучила меня многие годы. К тому же я искренне считаю, что секс способен помочь нам восстановить отношения, заново выстроить супружеский союз и воспылать нежностью друг к другу. Но Александрина слишком злопамятна, я разбил ей сердце, я предал ее, и, разумеется, она мне этого не простит. Три четверти времени, которое мы проводим вместе, мне приходится отражать ее психологические атаки. Но знаешь, после возвращения из Романце я стал другим, я стал сильным, как член спортивной лиги чемпионов или просто как член — прости за скабрезность, — более того, у меня появилось тайное желание отомстить за себя, дать понять Александрине, что она отнюдь не владеет монополией на супружескую измену, что у нее нет никаких преимуществ передо мной, что отныне я — не ее игрушка, а гордый и свободный человек. И вот однажды вечером мы отправляемся в клуб в районе площади Пигаль, и Александрина опять чем-то недовольна. По-моему, ее главная проблема именно в том, что она все время чем-то недовольна. Из-за очередного недовольства она отказывается танцевать, а я решаю плюнуть на ее дурное настроение и начинаю зажигать. Подстегиваемый воспоминаниями об Алисе, я довольно долго танцую в полном одиночестве, получая при этом огромный кайф, пока Александрина, окончательно убитая моим хорошим настроением, киснет над своей выдыхающейся колой. На этот раз я не собираюсь портить себе вечер, я не стану подходить к ней каждую минуту и сладким, нежным голосом сочувственно уговаривать: «Ну пойдем же! Почему нет? Что с тобой? Может, я тебя чем-то обидел? Хочешь, вернемся домой?» Ничего этого не будет. Я не стану ее умолять, я не стану винить себя за свою радость, я уже заплатил сполна, пусть теперь она расплачивается. Я продолжаю двигаться в ритме танца, улыбаясь самому себе и вспоминая Алису. Но однажды утром я не выдерживаю. Я решаю поиграть с огнем и посыпать соль на нашу общую рану. Во время очередного разговора я как бы невзначай бросаю реплику: «Посмотри на меня внимательно, ты ничего не замечаешь? Я больше не жалуюсь, не ною, не делаю из тебя няньку или маму, я взял себя в руки. Я понял, что обязан взять себя в руки, когда гостил в Романце». Пожалуй, мои слова были чересчур нарочиты и могли выглядеть как демонстрация реванша. Просто мне надо было подать Александрине сигнал, ни в чем не признаваясь. На третий или четвертый день мой ход срабатывает: раздосадованная моим самодовольством и оптимизмом, Алекс признает, что я действительно изменился, и напрямую немного агрессивно спрашивает: «Пока ты был в Романце, произошло что-то важное?» Я, естественно, все отрицаю, но внутренне ликую, что мне удается утаить правду, да еще делать это с таким апломбом, и я отвечаю Александрине почти дерзко: «По-твоему, что-то может произойти за сорок восемь часов в компании папы и мачехи на нескольких квадратных метрах их дома?» На это она бросает мне угрозу, да такую, что у меня сразу пропадает всякая охота дразнить ее дальше: «Слушай, если я однажды узнаю, что в Романце произошло какое-то событие, которое ты скрыл от меня, клянусь тебе, ты узнаешь, на что я способна. Поэтому, если тебе есть что сообщить мне, то говори сразу или никогда, второго шанса ты не получишь».
Помню, после этой фразы я решил стать изощренным вруном — надо было научиться великому и ужасному нечеловеческому вранью. Теперь я частенько звоню Алисе в то время, как Александрина болтает с сестрой. Я говорю Алисе, что мне не терпится увидеть ее снова и что мне до смерти не хватает ее улыбки и ее нежных прикосновений. Da morire. Тем не менее по вечерам я продолжаю трахаться с женой, силясь убедить ее в моей вечной любви. Не могу разобраться, кого из них двоих я обманываю, Алису или Александрину? Время от времени я впадаю в транс, я чувствую, что день ото дня становлюсь все более изобретательным и коварным, постепенно я прихожу к мысли, что, пожалуй, не так уж сложно превратиться в отъявленного мерзавца. Я начинаю понимать психологию преступников и диктаторов. Через два-три дня, в самолете, по дороге в Танамбо, на цифровой карте, вмонтированной в спинку кресла, я с грустью замечаю, что мы летим как раз над Романце. Александрина спит, а я использую это время, чтобы сделать запись в дневнике. Я пишу по-английски, как бы обращаясь к Алисе. Я рассказываю ей, что мне плохо, что я не знаю, какого черта делаю в этом самолете, когда Романце, который я вижу на карте, все больше удаляется. Я пишу, что с радостью выпрыгнул бы с парашютом прямо сейчас и отправился искать ее. Я описываю удивительный летний свет, который бросает на землю солнце Романце, и называю дни, проведенные с Алисой, самыми счастливыми в моей жизни.
В Танамбо меня ждут дети, я возвращаюсь к домашнему очагу, погружаюсь в рутину повседневности, иду на работу. Александрина, как и до отъезда, продолжает спать в другой комнате. Несмотря на то что я прибываю в Танамбо в хорошем настроении, я чувствую, что с Италией меня разделяют тысячи километров, поэтому призраки трех недель, проведенных Александриной в Кодонге, и последующих дней, проведенных дома, атакуют меня, стоит лишь переступить порог. Эти призраки находят свою инкарнацию во всяких незначительных деталях, в мелочах со скрытой драматической подоплекой: шампунь новой марки, звонок «Espionnage» моего нового телефона «Nokia», пустынные улочки Танамбо, по которым я раньше никогда не ходил, клипы Brozasound TV, альбом группы Tribalistas — ты их знаешь? — DVD с фильмом «Трудности перевода», который Александрина купила в Кодонге. Когда мы смотрели этот фильм перед моей поездкой в Романце, я то и дело мысленно сравнивал Алекс с главной героиней, Билла Мюррея — с мобалийцем, а Токио — с Кодонгом. Вообще, больше всего бередят душу запахи и вещи. Хотя нет, пожалуй, музыка еще больше. Каждый раз, входя в ванную, я так и вижу на стенах свою кровь, у меня перед глазами опять и опять возникает та кровавая суббота. Отныне все, что связано с Александриной, вызывает у меня почти болезненную подозрительность. Она создала себе искусственную оболочку, чтобы защититься от меня, чтобы существовать самостоятельно и от меня не зависеть, чтобы управлять мной, чтобы ускользать от меня. И эта новая ее оболочка чувствуется во всем: в ее комнате, книжках, музыке, шмотках, трусиках, духах, сумке, в ее личных дневниках, мобильном телефоне, в разговорах шепотом из сада, в долгих часах, которые она проводит в интернет-кафе, переписываясь не знаю с кем, не знаю о чем. Все это выводит меня из себя гораздо больше, нежели чернокожие парни ростом сто восемьдесят пять сантиметров и весом девяносто килограммов, которых я постоянно встречаю на улицах и вижу по телевизору. Я иногда сравниваю себя с персонажем, которого играл Франсуа Клюзе в «Аде» Шаброля, — ты смотрел этот фильм? Тогда обязательно посмотри, ты поймешь, что я испытываю то же самое, те же симптомы болезненной ревности. Правда, персонажи фильма немного отличаются от нас с Алекс характерами. Эммануэль Беар, которая играет жену, очень мягкая и никогда не кричит, а вот Клюзе, напротив, становится жестоким и часто теряет над собой контроль. Я же просто невыносимо тоскую, изображая глубокое равнодушие ко всему и тем самым заставляя Алекс мучиться. На людях я притворяюсь, что все нормально, но, как только оказываюсь за кулисами, начинаю как безумный исписывать тонны бумаги вопросами, которые не решаюсь задать Алекс напрямую или на которые она раздражается и не отвечает: «Его член больше и длиннее моего?», «Ты кричала?», «Он делал это сзади?», «У него есть волосы на груди?», «Ты смеялась с ним?», «Он говорил тебе, что любит тебя?», «Ты влюблена?», «Ты думаешь о нем каждый день?», «Ты сохранила его постельные фото?» Самое парадоксальное во всей истории в том, что мы продолжаем трахаться. Мы встречаемся между полуднем и двумя или вечером, после того как уложим детей, она зовет меня в свою комнату эсэмэской, или я зову ее в свою, мы зажигаем свечи на парфюмированных маслах, включаем музыку. На самом деле все происходит довольно симпатично, к тому же у нас очень хороший секс, наверное, потому, что каждый делает это для себя. Как бы то ни было, в плане секса мы наконец-то удовлетворяем друг друга. Но в наших отношениях сохраняется стойкий запах гнили, сопровождающий, как правило, ложь и предательство. В общем, супруги крепко влипли, потому что лужа, в которой мы сидим, с каждым днем увеличивается и уже начинает цвести плесенью. Один из нас захлебывается горечью и злостью, другой — неутоленной жаждой мести и глухой тоской. Доверие и преданность убиты наповал. Разумеется, у меня есть Алиса — мой щит и меч. Однако я все еще не уверен, для чего она появилась на моем пути — помочь мне вернуться к Александрине или, наоборот, выдернуть меня из старой жизни и окунуть в новую? Как бы то ни было, уйти к Алисе навсегда — шаг одинаково невозможный с этической и практической точек зрения. Единственное, что я точно знаю, что ясно чувствую, — это потребность каждое утро убегать из темницы родного дома, садиться в кабинете своего офиса перед компьютером и, забыв о печалях и бедах, читать, читать бесконечные письма Алисы, сопровождающиеся фотографиями. Отвечая Алисе, я словно открываю малюсенькую форточку в своем усталом сознании, чтобы проветрить его. Я пишу ей много и, как в первый день на скамейке в сквере, ничего от нее не скрываю. Иногда я посылаю ей свои фотографии. С Алисой я всегда могу быть откровенным. Я говорю ей о своем замешательстве, о внутренних противоречиях, о чувстве вины, о лицемерных словах любви. Впервые в жизни я так открыто веду себя с другим человеком.
С каждым днем между нами устанавливается все более тесный виртуальный контакт. Каждое слово отражает наш внутренний самоанализ, желание найти в нас самих то, что мешает нам жить, слова будто становятся почетными орденами, которые мы вручаем друг другу в знак взаимного доверия. Создается ощущение, что мы готовим идеальную виртуальную почву для реального будущего. В течение дня она посылает мне эсэмэску со стихами Пессоа, спрашивает, что я больше люблю, море или горы, душ или ванну, машины или поезда, и еще люблю ли я оливковое масло, собак, девушек, которые красятся, стринги, группу Orishas. Я рассказываю ей о своем детстве, о том, как смеркается, когда возвращаешься воскресным вечером с пляжа в Танамбо, о гигантской полной луне, об ураганных ветрах, срывающих рога с зебу (шутка), о запахах в сезон дождей; я спрашиваю у нее, что она любит больше, картошку фри или пюре, ненавидит ли она футбол, любит ли мужчин в костюмах с галстуком, как она относится к Дебюсси. Она дарит мне невыразимое счастье. Несмотря на огромное расстояние между нами, ее присутствие в моей жизни дает мне уже забытое ощущение мира, легкости, простоты, нежности, света. Все, что касается Италии, заставляет меня думать о ней и о километрах, которые нас разделяют: хозяин одного из итальянских ресторанов в Танамбо, говорящий по-итальянски; изображение «феррари» на футболке какого-то прохожего; итальянская марка стиральной машины; интервью с итальянским политиком в восьмичасовых новостях; торжественное появление папы на своем балконе в Риме; корешок книги Примо Леви на полке муниципальной библиотеки в Танамбо. Доходит до того, что я представляю себе Алису, когда смотрю по «Евроспорту» футбольный матч в Монте, я говорю себе, что Алиса, должно быть, сейчас в двух-трех километрах от стадиона. Я погружаюсь в воспоминания о Романце, о волшебном послеполуденном свете, о лете, о начале сентября, о тенях, гуляющих по ее комнате, о раскрытом окне, о раздетых любовниках, о ночи, о ее лице, о целой вечности в ее улыбке. Эти картинки для меня как наркотик, они погружают в забытье, но, исчезая, обостряют чувство одиночества, ранят и оставляют боль в пустующем сердце.
Сама того не подозревая, она восстанавливает мою связь со средиземноморским раем, солнечным краем моего детства, заставляет задуматься о моих латинских корнях. Я вспоминаю смешные фильмы шестидесятых, снятые летом на Лазурном Берегу: автомобили с открытым верхом, все залито солнцем, а в качестве звукового фона — стрекот цикад. Я вспоминаю ту Италию, которую видел в «Разине», вспоминаю итальянские боевики, «Жан де Флоретт» и «Манон с источника», черно-белый «Дон Камилло», я вспоминаю о Марокко в «Ста тысячах долларов под солнцем», о солнце в «Плате за страх», о фильмах Филиппа Де Брока, об итальянских фильмах, разумеется, тоже, о тех, где действие происходит в Италии и где так много солнца, вроде «Запаха женщины» с Витторио Гассманом, а еще о пальмах на варских вокзальчиках, безлюдных в августовский полдень, о летних расписаниях поездов, вывешенных на пристанях, куда причаливает рейдовый катер из Фарона, о живописных беседках, о походах в «Перекресток» за продуктами для семейного барбекю, о Провансе, о прогулках по пляжу, о выгоревших на солнце волосах, о привкусе морской соли на коже после купания, о подростках, что сидят на краю бассейна и предаются мечтам, надышавшись ароматом приморских сосен, о том, как мы в шлепанцах разгуливали по виноградникам, о теннисных матчах, которые мы играли по пояс голышом, о Любероне, о море, о тропинках на берегу, о Порке-роле, о том, как здорово купаться в полночь, о греческих островах, о пирожках с кальмарами в Тарифе. Алиса ассоциируется у меня с солнцем, даже не обязательно со средиземноморским, а вообще с солнечным светом и с эпохой семидесятых, когда всем жилось лучше, небо висело ниже, на планете было просторнее, тише, а я был мальчишкой; когда я думаю о ней, мне представляется целый океан оливкового масла где-нибудь в Леванте, туманное утро 1979 года, обед у бассейна в отеле «Лагуна», в поросшем кустарником Сенуфо июльским днем 1982 года, когда многочасовое созерцание облаков на небосклоне привело меня к мысли о далеком идеальном нездешнем мире — мире пейзажей и небесного света, похожем на наш, но чужом, неземном, мире, которого я никогда не увижу. Когда я думаю о ней, меня начинает тянуть в путешествие — в Бразилию, Португалию, на острова Тихого океана. Мне кажется, что с ней мне не надо ничего искать, с ней у меня и так будет весь мир. Понимаешь теперь, что значит для меня Алиса и мысли о ней?
И знаешь, что меня больше всего радует? То, что не я один мечтал. Недели через две после моего возвращения домой она посылает мне письмо на восьми страницах, напечатанных весьма убористым шрифтом. В графе «Тема» она пишет: «Devo raccontare una storia»[7]. И она рассказывает по-итальянски о нашей встрече, это что-то вроде ремейка моей версии, женская точка зрения, понимаешь? Это письмо очень повлияло на мое отношение к Алисе, точнее, на мое восприятие Алисы. В этом письме мне открылись ее подлинные чувства ко мне, и эта откровенность помогла мне лучше разобраться со своими чувствами к ней. Прочитав ее письмо, я наконец смог осознанно сказать себе: «Она мне по-настоящему нравится. Я люблю ее». Почему? Во-первых, потому, что она прекрасно пишет. Разумеется, ты спросишь, как же я разобрался с итальянским? Очень просто. Я одолжил у Клаудио маленький словарик (Клаудио — это один знакомый парень, который ездит на синей «хонде»), так вот с этим словариком я все понял. Алиса очень тонко чувствует и описывает все тоже очень тонко, она смотрит на вещи зрело и вместе с тем очень непосредственно, эмоционально, серьезно, но с юмором. Письмо, если ты умеешь внимательно читать, — это зеркало, отражающее интеллектуальные и духовные способности автора, лучшая визитная карточка, лучший переводчик, лучший глашатай, лучший детектор лжи. Некоторые ее фразы я запомнил наизусть, например: «Одинокая, неприкаянная, я, словно волна, плыву по асфальту, не слыша шума внешнего мира», или: «Парадоксальное сочетание, казалось бы, несовместимых чувств мешает мне воспринимать себя такой же, какой я была еще два дня назад», или: «Двадцать четыре часа идеальной страсти», или: «Каждый из нас защищен взаимной анонимностью», или: «Тревожные бесконечные часы», или — на этот раз я перепишу итальянские слова без перевода, а ты просто послушай, как это красиво: «Tutti е due stravolti dalle nostre stesse emozioni ci contorcevano nei nostri desideri per riuscire a non dire cit che non doveva essere detto». Понимаешь? Правда, это красиво? Она часто использует довольно сложные прилагательные, например «лабильный», и я спрашиваю себя, насколько итальянский язык в разговорной речи более изощренный, чем французский, а может, это просто ее манера выражаться? В общем, своим письмом она, по сути, подтвердила, что окончательно покорена. Не знаю, может, я ждал этого подтверждения, чтобы закусить удила. Пожалуй, именно своими словами, свидетельствующими одновременно об умении подняться над вещами и приблизиться к ним вплотную, она выиграла джекпот в моем сердце. К тому же впервые в жизни обо мне кто-то написал, я будто стал персонажем, меня словно придумали заново. То есть вместо меня самого появился какой-то другой человек, который как бы был мной, но с дополнительными физическими и психологическими качествами, до сей поры мной не замеченными и тем не менее абсолютно верно определенными. Таким образом, ты словно заново себя открываешь, видишь свои любимые словечки, жесты и прочие штуки, к которым привык, выпукло, под углом зрения другого человека. Это забавно: мы с Алисой на огромной дистанции, но одновременно очень близко друг к другу. Понимаешь, о чем я? Да уж, эта игра того стоит, уверяю тебя. Приведу тебе еще один кусочек из нее, который я помню наизусть: «Он прошел по площади, утопающей в солнечных лучах, медленно, легко двигался вперед, одетый словно в мерцающий свет; зеленые глаза, тонкие черты умиротворенного лица, длинные светлые волосы, как у ангела или разбойника». Такие тексты поднимают настроение, да? Она описывает ночь, которую мы провели вместе, наши объятия, наше соединение. Это красиво, это любопытно: женщина описывает свое сексуальное удовольствие совершенно иначе, чем мужчина, у нее другие критерии. Мне было лестно вновь оказаться в роли прекрасного принца — это тем более приятно для человека, много месяцев подряд игравшего роль рогатого кретина, скверного мужа и никудышного любовника. Знаешь, больше всего в ее описаниях мне понравилось внимательное, пристальное отношение ко мне, любование или даже… любовь. Я понимаю, что глупо и рискованно говорить о любви после парочки встреч в скверике, секса и нескольких писем, но так я чувствую.
Поскольку наша связь с самого начала основывалась на категорической невозможности стать явной, я вижу, что Алиса хочет, но не осмеливается задавать мне слишком много вопросов. Рядом с Александриной я ощущаю себя по-дурацки, в роли лицемерного женатого любовника, у которого не хватает духу на что-то решиться. От всего этого у меня начинается депрессия. Разумеется, я не даю Алекс никаких клятв и обещаний, но легче мне не становится. Чтобы выяснить, как у меня дела в семье, напрямик не спрашивая об этом, Алиса как бы невзначай сообщает, что бросила своего парня в Монте. Я воспринимаю ее слова как знак, однако отвечаю, что не могу поступать так вольно. Она говорит, что понимает меня и ничего не просит. Мы переписываемся регулярно — это уже большой шаг. Эсэмэски, электронная почта — все к нашим услугам. Мы по очереди рассказываем друг другу историю своей жизни во всех подробностях, мы слушаем друг друга, мы то и дело перебрасываем десятки тысяч слов на расстояние в десять тысяч километров любовного эфира; день за днем мы учимся узнавать друг друга, наше взаимное притяжение растет, мы похожи; в конце концов становится очевидным, что мы могли бы создать прекрасный союз, но это нереально, и каждый день я против собственной воли повторяю: «Ты, как и я, знаешь, что это невозможно!» Однажды я пишу такую фразу: «Куда нас все это заведет? Эти отношения — абсурд». На следующий день я добавляю: «Да какая разница, куда нас это заведет, какая разница, абсурд это или нет, мы не должны прекращать любить друг друга, переписываться, скучать». А как-то раз я написал: «Это больно, но я не могу тебя оставить», а на следующий день переделываю фразу так: «Как же это здорово, но как больно!» Несмотря на то что я по-прежнему каждый день возвращаюсь с работы сначала в полдень, а затем вечером, обнимаю детей, обсуждаю с Алекс насущные дела, будто ничего не происходит, обстановка в доме делается невыносимой. Я отдаю себе отчет в том, что, каким бы лживым и коварным изменником я ни был, бесконечное вранье мне все же не по силам. Я чувствую, что не выдержу долго такого напряжения и что надо действовать. Однажды утром я провожаю детей в школу. Я наблюдаю за тем, как они медленно удаляются, рука об руку, каждый с огромным рюкзаком за спиной, и у меня в глазах встают слезы. Мысль о том, что я могу оставить своих ни в чем не повинных детей, убивает меня. Напрасно я пытаюсь представить их себе шестнадцатилетними дылдами с парнями, с подружками, с их маленькими тайнами — от этих мыслей я становлюсь еще более сентиментальным. Нет. Я не могу так с ними поступить. Я вытираю слезы, бегу за дочками, обнимаю их и, отправив в школу, посылаю Алисе эсэмэску на испанском. Я пишу о том, как мне плохо, как я устал, как меня убивает сложившаяся ситуация, и объявляю ей, что решил прекратить наши отношения, иначе я просто свихнусь. С самого начала этой истории я двигался в ритме: шаг вперед — два назад. С Александриной — один шаг вперед: я ухожу, два назад: я остаюсь. С Алисой — один шаг вперед: никакой электронной почты, никакого телефона, никакого адреса, два назад: электронная почта, адрес, телефон, переписка, которой мы живем и которая делает нашу связь все более крепкой. То ли я на самом деле не знаю, чего хочу, то ли мне не хватает силы воли, чтобы бросить Александрину. Вот Алиса, в отличие от меня, не сумасшедшая — она женщина, а женщины, что ни говори, чаще думают головой, чем задницей, опять же в отличие от мужчин. Женщины — сильные существа, и Алиса одна из них, она раскусила меня с самого начала. Как, впрочем, и Александрина. Просто они увидели меня под разными углами зрения. Алиса в ответ на мою эсэмэску шлет известное стихотворение Неруды, помнишь, ну то самое, с метафорой про дерево, которое не смогло пережить любовное разочарование, выбралось с корнями из земли, ушло далеко-далеко и зацвело уже на другой земле. Помнишь? В общем, этим Нерудой она крепко ударила мне по башке, я почувствовал себя отвратительно. Мне показалось, что я прохожу мимо женщины своей жизни. Но я держу удар. Целых два дня. Я возвращаюсь с работы, как обычно, в полдень, а потом вечером, стараюсь не думать об Алисе, изо всех сил стараюсь убедить себя, что сделал правильный выбор, что я избавился от тяжелого груза, что теперь все будет как раньше: жена и дети, отец и безупречный муж, возвращение в семью. А от истории с Алисой пусть останется дорогое сердцу воспоминание. Спасибо, Боже, что Александрина ничего не заподозрила. Однако стоит мне остаться в одиночестве, за рулем машины например, как я начинаю представлять себе разочарование Алисы там, в Италии, ее улыбку, мягкий свет Романце. Я понимаю, что теперь мое прошлое должно навсегда превратиться в волшебный сон. Я лукавлю сам с собой, говоря себе, что будет не так больно, если я сохраню в портфеле визитку ресторана, а в компьютере все ее письма. Александрина все равно об этом не узнает, так что вреда не будет. И потом, ведь у каждого есть право на секреты? Ведь должен же человек немного жить для себя, правда?
Вот так я держусь два дня, пытаясь забыть Романце, улыбку Алисы, незабываемые письма и Неруду. А потом, в одно прекрасное утро, я ломаюсь и посылаю Алисе электронное письмо, в котором вроде как говорится о разрыве отношений, но на самом деле отношения восстанавливаются. Все как я сказал: шаг вперед — два назад. В письме я объясняю ей свой выбор: понимаешь, много лет совместной жизни против одной-единственной ночи; двое детей, понимаешь, я устал от лжи, есть же такие понятия, как этика и разум, надо иметь волю, чтобы не дать себе свихнуться, чтобы дать себе и жене еще одни шанс; ну и потом, мы с тобой загнаны в тупик, ты ведь понимаешь. Но я хочу, чтобы ты знала: я всегда говорил тебе только правду, я никогда не использовал тебя и ты навсегда останешься моим белокурым итальянским ангелом, свалившимся на мою бедную головушку прямо с неба. Понимаешь? Если ты согласишься, я бы очень хотел просто переписываться с тобой, для меня это поддержка, понимаешь? Ведь мы можем переписываться, никому не причиняя боли, как взрослые люди, которые хотят друг другу добра, правда? Вот что я ей написал. Теперь ты понимаешь, насколько все зыбко и неясно в моих словах? Однако Алиса не обезумела даже от этих строк.
Она благодарит меня за деликатность и прямоту, утверждает, что прекрасно разобралась в ситуации, что понимает меня и не собирается претендовать на что-то большее. По поводу возобновления переписки она говорит, что нельзя начинать новую жизнь с женой со лжи. Однако тут же неуверенно добавляет: «А впрочем, я нуждаюсь в этом так же, как и ты, о'кей, давай продолжим». И тут мы начинаем переписываться пуще прежнего, мы будто компенсируем разлуку и виртуальность наших отношений божественными словами. И пошло-поехало: электронные письма на пять страниц, стихи, эсэмэски, звонки под надежным металлическим прикрытием моего автомобиля. Прошлое вновь врывается в настоящее и уже высовывает нос в будущее — мне вновь становится страшно. На этот раз встает вопрос о том, чтобы увидеться. Мы должны освежить память друг о друге, снова посмотреть друг другу в глаза, снова заняться любовью, дабы поверить, что наше прошлое не сон, что все на самом деле было. Просто разок встретиться, без задней мысли, без обещаний, на недельку, ни к чему не обязывающие восемь дней. Надо выбрать нейтральную территорию, где будет светить солнце, но подальше от Италии и Танамбо. Наконец решено: встреча планируется на Сейшельских островах в феврале следующего года. Кстати, Александрина много раз уговаривала меня взять отпуск и съездить куда-нибудь якобы для успокоения ее совести, якобы для излечения моей ревности. Еще тогда я заподозрил, что она просто-напросто хочет избавиться от меня для новых встреч с мобалийцем, а потом я нашел ее дневник, где планировалось их следующее свидание в Кении. Этот факт несколько успокаивает меня — получается, что я совершаю уже не обман, а только наполовину обман, ибо другую половину берет на себя Александрина.
Сентябрь и октябрь проходят так: я как идиот прячусь где ни попадя, чтобы написать или позвонить Алисе; перспектива встречи на Сейшельских островах греет мне душу, но я обсуждаю и свои планы с Александриной; я по-прежнему храню визитку ресторана, она будто невидимый спасательный круг для моего измученного сознания; фотографии Алисы до сих пор хранятся в компьютере; об Александрине я не знаю почти ничего, кроме того, что она думает о мобалийце, когда мы трахаемся, часами смотрит Brozasound TV, висит на телефоне, что-то строчит в своих записных книжках, а мое полное равнодушие к ней вне постели отнюдь не способствует укреплению супружеских отношений. В последние два месяца произошли две кошмарные сцены, которые сейчас уже несколько поблекли, как и все, что уходит в прошлое, но я тебе расскажу. Я тогда не верил, что мне удастся выпутаться. Однажды вечером я случайно отправляю Александрине эсэмэску, предназначенную для Алисы. Ужас, да? Я понимаю, что это попахивает безумием, так оно и есть. Сообщение было следующего содержания, я точно помню: «Did you receive my SMS? Why are you afraid to lose me, my love?» Я всегда отправлял эсэмэски с тревогой, ибо в глубине души боялся, что по невнимательности могу ошибиться и отправить сообщение Александрине. На этот раз именно так и произошло. Незадолго до этого я поговорил по телефону с Александриной, надев на себя маску мистера Хайда, потом повесил трубку и стал набирать эсэмэску. Однако в голове все еще звучал голос Александрины, и, выбирая адресата, я машинально выбрал Алекс вместо Алиса и нажал на «Отправить». Это произошло именно потому, что я этого боялся, трепетал от одной мысли о том, что подобное может случиться, и спустя две минуты, когда позвонила Алекс и спросила сдавленным голосом, я ли только что отправил ей сообщение, меня словно электрошоком поразило; нечто подобное я испытал, узнав из ее дневника о существовании мобалийца, да-да, я как будто уже один раз пережил эту сцену. Я и представить себе не мог, что способен врать так изощренно, как врал в тот вечер. Ни минуты не задумываясь, я ответил: «Какое сообщение? О чем ты? Я тебе ничего не посылал. Ты получила от меня какое-то сообщение?» Я ответил именно так, ибо в ту долю секунды, когда я размышлял, я успел сообразить, что развивать этот абсурд не стоит. Ведь глупо было бы заерзать. «Да, дорогая, это я отправил тебе сообщение по-английски, ты его получила? Я хотел сказать, что ты не должна бояться меня потерять, ибо я люблю тебя, я послал это сообщение, чтобы ты поняла, насколько для меня важно начать все сначала». Это мрачный бред. Но и тут она мне не верит и бросает трубку. Еле переводя дыхание от ужаса, я еще раз проверяю по своему телефону: да, я отправил сообщение Александрине, в этом нет сомнений. Мне начинает казаться, что мир взбунтовался против меня, а удача окончательно отвернулась. Я набираю воздуху в легкие и звоню Алисе в Италию; как можно спокойнее я рассказываю ей о том, что произошло, обзываю себя кретином, она в сильном волнении, я говорю, что, разумеется, это никак не отразится на наших отношениях, что я дорожу ею, обнимаю ее, обещаю скоро перезвонить и вешаю трубку. Мне кажется, что мир внутри меня разрушился, в сердце произошел внезапный взрыв. За последние несколько месяцев моя жизнь превратились в череду сплошных бед и микроапокалипсисов. А я ведь просто хочу спокойно жить. И мне нужен длительный отдых. Чертыхаясь, я удаляю из телефона все следы существования Алисы, оставляю компьютер включенным, выхожу из офиса, не закрыв за собой дверь, и на бешеной скорости пролетаю два километра между домом и работой, всю дорогу не переставая кусать губы. Минуту спустя я оказываюсь возле своего дома, я даже не ставлю машину в гараж, не выключаю фары, тяжелым шагом пересекаю двор, открываю дверь гостиной и вижу совершенно ошалевшее лицо Алекс. Она сидит на диване, я приближаюсь к ней и с видом человека, который от изумления вне себя, говорю: «Что происходит? Что произошло? Что это за ерундистика с эсэмэской?» В течение получаса я хладнокровно доказываю ей, что мне нет никакого смысла отправлять кому бы то ни было сообщение на английском; и потом, когда это я, по-твоему, мог успеть завести любовницу, с которой надо говорить по-английски? Где и когда? Для пущей достоверности я пускаю в ход козырь: «Слушай, мне понятна твоя паника, мне жаль, но меня не в чем винить, и я вовсе не заслуживаю такого тона. Все, что ты говоришь, полнейшая чушь. Я понимаю, что тебе неприятно, на твоем месте я бы тоже почувствовал себя убитым наповал — я знаю, что это такое, — и я, наверное, тоже не смог бы тебе поверить. Именно поэтому я примчался сейчас к тебе, чтобы сказать, даже если это прозвучит невероятно: КЛЯНУСЬ ТЕБЕ, АЛЕКС, Я НЕ ОТПРАВЛЯЛ ЭТОГО СООБЩЕНИЯ.»
Следующие десять минут я рассказываю ей о регулярных сбоях в системе мобильной связи, особенно в Танамбо: «Я однажды получил сообщение из Австралии от совершенно незнакомого человека, такие вещи случаются». Она начинает мне верить, но все еще настаивает на том, что получить сообщение из Австралии не то же самое, что от меня. Я соглашаюсь и говорю: «Я не понимаю, что произошло, клянусь тебе, не понимаю. Это же надо было, чтобы какое-то дурацкое любовное сообщение попало именно в твой телефон и именно тогда, когда у нас и так любовных проблем выше крыши. Честное слово, как будто специально кто-то пошутил! Единственное, что я знаю точно, — это то, что отправитель не я. Поверь, ну прошу тебя, поверь мне. Это очень важно». И тут вдруг Алекс произносит слова, которые поражают меня до глубины души и в искренности которых я сомневаюсь до сих пор. Она говорит: «Знаешь, что причиняет мне самую страшную боль в этой истории? Вовсе не то, что ты мог отправить любовное сообщение другой, а то, что из всего тобой сказанного ясно: эти слова любви не могут быть адресованы мне». Алекс убила меня своей уязвимостью. В каком-то смысле именно из ее уязвимости растет мое чувство вины. Неужели из-за душевной хрупкости человека, которого любишь, надо терпеть такие страдания, если эта хрупкость оборачивается против тебя?
Короче говоря, она так до конца и не поверит в мои россказни про сообщение, но, изучив за долгие годы мой характер, не очень-то склонный ко лжи, даже несмотря на измену с певичкой, она не клеймит меня, а продолжает молча сомневаться наедине с собой. В конце концов конфликт с грехом пополам затихает. Наивность Алекс заставляет меня устыдиться, мне больно, но отступать поздно; я потенциальный монстр, я это прекрасно знаю и, однако, нахожу миллион оправданий своему монструозному поведению. На следующей неделе все сначала: Алекс звонит мне в офис и истерическим тоном, от которого мне становится даже жаль ее, говорит, что нашла среди уведомлений об истечении сроков платежа за школу какие-то неразборчивые и очень подозрительные каракули, выведенные, судя по всему, моей рукой. Алекс велит мне немедленно остановить рабочий процесс и мчаться домой, так как нам необходимо объясниться. Я без разговоров повинуюсь: снова мчусь на машине, снова оказываюсь перед дверью, снова пересекаю двор, снова захожу в гостиную, снова вижу ее на диване. Ее лицо искажено гневом, в руках лупа. Она протягивает мне бумажку, на которой я действительно узнаю свой почерк. Я тут же понимаю, что передо мной черновик письма Алисе, где я пишу примерно такие вещи: «Я не из тех парней, что соглашаются на любовь только потому, что им не хватает смелости сказать, „нет“», «Я бы хотел, чтобы она сама меня бросила, иначе это придется сделать мне», ну, в общем, ты понимаешь. Я точно помню, что в этом письме не раз фигурирует слово «развод». Я полный козел, что поделать! Это же надо было оставить черновик валяться где попало! «Читай!» — без лишних слов приказывает мне Алекс. Я решаю не падать в грязь лицом, а сначала хотя бы немного повозмущаться. Поэтому я отвечаю ей, изображая исключительную храбрость: «У меня тоже есть право на секреты, и я не должен оправдываться всякий раз, как ты этого потребуешь. Ты не имела права читать мои записи, а теперь не имеешь права требовать объяснений. Эти пометки касаются только меня». Она резко встает, бросает на меня убийственный взгляд, но я не теряю самообладания, чтобы в случае чего суметь отразить непредвиденный удар. Алекс оскорблена и стервенеет пуще прежнего: «Да как ты смеешь так со мной разговаривать! Читай, я тебе говорю! Читай! Сейчас же!» Из этой схватки Алекс выходит победительницей, я не в силах ей противостоять: я читаю письмо.
Это существенно портит положение дел. Надо сказать справедливости ради, что я использую любую возможность, чтобы почти с болезненной, лихорадочной тщательностью порыться в дневниках и телефоне Алекс. Я рою землю в поисках мобалийца и всегда обнаруживаю его. Я трясусь от страха быть застигнутым врасплох, я чувствую себя жалким рогоносцем, я говорю себе, что не должен копаться в чужих вещах, но на следующий же день возобновляю расследование — это становится дурным пристрастием, если не сказать прямо — мазохизмом. Среди ее записей я натыкаюсь на непристойности, которые меня просто убивают, я читаю слова, написанные по-английски: «Black to Blacks», в списке ее последних вызовов нахожу телефонный номер Кодонга, в черновиках песен — горы текстов, посвященных ему; как безумный я пытаюсь подобрать пароль и проверить ее почту, чтобы получить неопровержимое доказательство того, о чем подозреваю. Я даже не вполне понимаю, делаю ли я это из любви к Александрине, которая живет во мне, несмотря на мертвый сезон в наших отношениях, или я пытаюсь собрать побольше улик, чтобы наконец с чистой совестью бросить ее. Что касается ее, то тут тоже все неоднозначно. То ли страдание, которое я ей причиняю, заставляет ее искать счастья на стороне, то ли это просто предлог, чтобы иметь официальное право меня не любить. В общем, как-то вечером, в начале ноября, мы пришли с друзьями в ресторан, с нами полдюжины общих знакомых, да еще, разумеется, наши дети. Были Заина, Люк, Гвенола, Радо, Лоранс, и кто-то еще сидел между мной и Алекс. Атмосфера невыносимая, я для приличия улыбаюсь, но краем глаза наблюдаю за Александриной, ей явно паршиво, за весь вечер она не проронила ни слова, держится натянуто, взгляд рассеянный. Пока все делают заказ, Алекс отправляется в туалет, возвращаясь оттуда через пару минут, улыбается мне пугающе кривой улыбкой. Она садится, откидывается на стуле назад, делает мне знак, я наклоняюсь, и она шепчет мне, нервически гримасничая, за спиной сидящего между нами человека: «Я знаю». — «Что ты знаешь?» — резко выпаливаю я в ответ. «Я знаю, что у тебя кто-то есть. И имею доказательства». У меня опять сердце заколотилось, прошиб холодный пот, опять смертельная тоска на душе, опять я беру себя в руки, стараюсь успокоиться, хотя мне это плохо удается, — короче говоря, сильные ощущения, я за последнее время к ним почти привык. Присутствующие весело болтают, они превращаются для нас в часть интерьера, теперь существуем только Алекс и я: «О чем ты говоришь? Какие еще доказательства? Доказательства чего?» — «Ты прекрасно знаешь, о чем я». В течение трех-четырех минут я выкручиваюсь всеми возможными способами, хитрю, разыгрываю театральное представление, потом цирковое, ставлю подножки, ловушки, но в конце концов чувствую, что на этот раз сухим из воды не выйду. И вдруг она произносит то, чего я больше всего боялся и благодарил Господа за то, что она этого не спрашивает: «Ну, давай поклянись жизнью наших детей, что у тебя никого нет». У меня останавливается сердце. Я смотрю на нее с тем глубоким уважением, которое можно испытывать к злейшему врагу перед решающей битвой. Я честен, я играю по правилам, я признаюсь. Я убит, но в глубине души чувствую облегчение. Видимо, я даже не смог сдержать улыбку при упоминании Алисы, как когда-то Алекс не сдержалась при упоминании о своем мобалийце. Я признаюсь и вижу на ее лице тот же шок, что и полгода назад, когда однажды вечером я решил бросить ее ради певички, впрочем, на этот раз она не столь жестока. Ведь по-своему она отыгралась. У меня такое чувство, что на нас лежит проклятие, что жизнь — это замкнутый круг, порочный замкнутый круг.
Разумеется, это не конец сцены, а только начало. Алекс будто созревает для контратаки и быстро задает мне конкретные вопросы, один за другим: «Как ее зовут?», «Сколько ей лет?», «У нее большая грудь?», «Она худенькая?», «Сколько раз вы занимались любовью?», «Она сосала?», «Ты говорил ей: „Я люблю тебя?“» Время от времени официантка ставит на стол новые блюда. Я отвечаю на каждый вопрос, затем Алекс резко встает, не притронувшись к рыбному филе, от которого еще поднимается пар, вежливо желает всем приятного вечера, никто не осмеливается спросить ее о причине столь поспешного ухода, она покидает ресторан, все взгляды обращаются ко мне, затем все стремительно опускают взгляды, наши друзья немного в шоке, но делают над собой усилие, чтобы не вмешиваться в семейные дела. Вообще, конечно, чувство такта — адская вещь. У меня явственное ощущение, что я сейчас разлечусь на осколки, как разбитая витрина, и тем не менее я растягиваю рот в широкой улыбке и обращаюсь к детям: «Мои любимые зайчики». Я пытаюсь прийти в себя, глубоко дышу, но не собираюсь притворяться, что все в порядке. Катастрофа налицо. Я принимаю решение никуда не бежать, сидеть на месте и не беспокоиться по поводу того, что Алекс может наделать глупостей. В конце концов это должно было случиться. Зато теперь я избавлюсь от этого кошмара. Я без аппетита принимаюсь за свое блюдо, время от времени улыбаюсь детям, возможно чересчур широко. Их невинность поражает. У меня тут конец света, землетрясение — сердце-трясение, я бы сказал, — а они ни о чем не ведают. Я заказываю им десерт, продолжаю несколько натянуто беседовать с приятелями; после того как дети доедают сладкое, я вежливо раскланиваюсь, извиняюсь — объяснять, что у меня чрезвычайные обстоятельства, уже нет необходимости, — и, хотя глаза присутствующих наполнены крепким коктейлем вопросов, бессильного любопытства, сочувствия и уважения, я ничего не говорю, а только беру детей за руки, бросаю последний печальный взгляд на нетронутое рыбное филе Александрины, которое выглядит почти враждебно на широкой плоской тарелке, прощаюсь, завожу машину и еду домой. По возвращении я, как обычно, застаю Алекс на диване. У нее озабоченный мрачный вид, но она спокойна. Мы оба начеку: впереди финальная сцена нашего длинного спектакля. «Сейчас дети почистят зубы, мы их уложим и поговорим», — произношу я очень спокойным голосом, заранее готовясь к тому, чтобы во второй раз за год поставить вопрос о разводе. Уложив детей, я возвращаюсь в гостиную, сажусь в то же кресло, что и шесть месяцев назад, напротив Александрины. Наш разговор начинается в том же тоне, что и тогда, и примерно в то же время. Вскоре я узнаю, что «доказательства», о которых она говорила в ресторане, получены из уст Кристиана, которому я доверился и который меня предал. Забавные существа люди, не правда ли? Шесть месяцев назад я сломался через двадцать минут. На этот раз я продержался до самого рассвета: «Так ты действительно уходишь от меня?» — «Да, я ухожу от тебя». — «Ты больше меня не любишь?» — «Дело не в этом, просто мы больше не в состоянии жить вместе. Так надо». — «Ты любишь ее?» — «Не знаю». — «Но ты хочешь снова встретиться с ней?» — «Да». — «Ты хочешь снова заняться с ней любовью?» — «Да». — «Чем она лучше меня?» — «Слушай, дело не в этом». — «Ответь мне: что у нее есть такого, чего нет у меня?» — «Она нежная, она не ведет себя агрессивно, не унижает меня, мне с ней хорошо». — «А ты со мной нежен, ты не ведешь себя агрессивно, не унижаешь меня, мне с тобой хорошо?» — «Вот видишь, мы не понимаем друг друга и не поймем никогда». — «Значит, ты действительно уходишь от меня?» ну и так далее. Я говорю тебе, что продержался до рассвета, потому что в полвосьмого утра, дождливым воскресным днем, после энной бессонной ночи, потраченной на ораторские упражнения, приведение доводов, невыносимых описаний, оправданий, объяснений и довольно спокойных, но бесконечных разговоров, Алекс, в пятидесятый раз спросив у меня: «Ты уверен, что хочешь расстаться? Это действительно то, чего ты хочешь? Ты хочешь Алису?» — Алекс внезапно сползла по стене на пол и, уткнувшись лицом в колени, зарыдала. Она плакала, как четырехлетний ребенок, и слезы текли у нее по лицу: «Но почему ты меня не любишь? Почему? Чем я это заслужила?» И, видя ее такой уязвимой, такой одинокой, я понял, что ее безысходность имеет корни куда более глубокие, чем наш брак, что ее вопли отчаяния обращены не только ко мне и что тогда в ванной комнате, шесть месяцев назад, она не меня хлестала электрическим проводом. В этот момент я осознал, что не имею права бросить ее, что этот развод с моей стороны будет бесчеловечным поступком. Нельзя бросать в одиночестве растерянного, беззащитного человека. Даже мои вечные поиски счастья не могли оправдать такую жестокость. Кроме того, глядя на страдания Александрины, я серьезно усомнился в том, имею ли право на счастье. Вообще, это серьезный вопрос: имеем ли мы право, спасая свою шкуру, эгоистически бросить на произвол судьбы того, кому клялись в любви до самой смерти? Имеем ли мы право расстаться с человеком, если ему хуже, чем нам, если он более уязвим, если его душевное равновесие зависит от нашего решения уйти или остаться? Нет? Ты считаешь, я слишком самонадеян? Как бы то ни было, я взял ее руки в свои и принялся мягким голосом в пятидесятый раз объяснять одно и то же: «Послушай, я хочу разойтись не потому, что не люблю тебя, не потому, что хочу променять тебя на Алису, а потому, что после кошмара, который мы пережили, начинать все заново кажется мне безумием — все слишком далеко зашло. И даже если допустить, что мы можем начать с чистого листа — я способен сделать над собой усилие, — ты всю оставшуюся жизнь посвятишь отмщению. А на это, честно, у меня нет ни сил, ни смелости, я хочу выбраться из этого ада, стоп». Алекс смотрит на меня сквозь пелену слез и говорит: «Если я пообещаю тебе, что ничего подобного не случится, ты поклянешься забыть Алису?» Прежде чем ответить, я выдерживаю паузу. В глубине души я думаю, что такой исход дела наиболее предпочтителен для меня. Будем разумными людьми: все, чего я хочу, — это вырваться из кошмара, не усложнять жизнь своих детей, воспитать их, ездить всем вместе отдыхать, состариться вдвоем с их матерью, много смеяться, а вечером заниматься любовью, не испытывая при этом ни грусти, ни сожаления. Я улыбаюсь ей: «Да, я клянусь. А ты точно уверена в себе? Ты уверена, что можешь дать такое обещание? Ты чувствуешь себя способной на это?» Она отвечает, что да. Я улыбаюсь ей, ухожу в свою комнату, беру телефон и с могильным холодом в душе, но зато предоставляя Алекс лучшее доказательство своей честности, набираю Алисе следующее сообщение: «Пожалуйста, никогда больше мне не пиши и не звони. Никогда. У нас с тобой была красивая история, но я люблю свою жену. Прости». Я показываю текст Алекс и говорю: «Смотри внимательно, что я сейчас сделаю. Я отправлю это сообщение Алисе, потому что я хочу снова быть с тобой, потому что ты женщина моей жизни, потому что я не мыслю себе будущего без тебя, потому что я люблю тебя, потому что я очень-очень хочу, чтобы все было как раньше, о’кей?» Она соглашается и укоризненно добавляет, что я зря написал «прости»: «Ты не должен был извиняться». Тем не менее я осмеливаюсь ответить ей, что всего лишь хотел быть корректным, а сообщение и так получилось довольно жестокое и не стоит все усугублять. Я нажимаю «Отправить», силясь забыть о своей боли, о боли, которую причиняю Алисе, обо всем том хорошем, от чего отказываюсь. Сообщение отправлено. Я собираю волю в кулак, дабы одним махом все забыть, улыбаюсь Алекс своей самой широкой, самой оптимистической улыбкой, беру ее на руки, повторяя, что люблю только ее и никогда не любил никого другого. Алекс, абсолютно обалдевшая и все еще несчастная, тоже пытается улыбнуться. Через несколько минут я получаю сообщение. Я стискиваю зубы, готовясь выдержать удар. Гневное сообщение Алисы переполнено оскорблениями. Беглым взглядом я пробегаю слова: «Fuck you», «Bastardo», «Sei una merda» — я не хочу это читать, не хочу в это вникать, это слишком тяжело, я все стираю, мне хочется умереть; Романце и Неруда потеряли смысл, все закончилось, больше нет ни ее улыбок, ни света, ни Италии, ни Сейшельских островов, ни счастливого февраля; я сам себя лишил тихой гавани, я сам себя убил. Я передаю содержание эсэмэски Алекс, и она с холодным удовлетворением смакует свою победу. Чтобы отметить завершение кошмара и переход на новую стадию в отношениях, мы удаляемся в спальню и занимаемся сексом с ощущением полнейшего эмоционального ступора. Ни один из нас не получает удовольствия, однако мы об этом не говорим. Просто все произошло слишком быстро, слишком рано, не вовремя. «Тебе грустно? — спрашивает Алекс глумливо. — Ну скажи, что тебе грустно, признайся». В этот момент ни один из нас не подозревает о том, что мы занимаемся любовью в последний раз.
В воскресенье льет дождь, мы с Алекс засыпаем в одной кровати, мне хочется заняться любовью, но, видя ее стеклянные глаза, уставившиеся в стену, я понимаю, что сейчас не время даже думать о сексе. На следующее утро мы чистим зубы над раковиной, и вдруг Алекс выплевывает пасту и, словно вызов, бросает мне вопрос: «Ну и каков следующий этап нашей игры? Мы на сто процентов верны друг другу или каждый втихаря ведет сексуальную жизнь на стороне, не нарушая семейных отношений?» Ее вопрос поражает меня до такой степени, что по спине пробегает холодок. Судя по тону, ее точка зрения ясна. Что до меня, то я больше не намерен терпеть отведенную мне роль рогоносца. Чтобы выразить свое нежелание быть вновь обманутым и дать понять, что ее вопрос воспринимается мной как чистая риторика, я иду в наступление: «Что ты надеешься услышать в ответ?» Она резко меня перебивает: «Я первая задала тебе вопрос. Так что отвечай». Ни секунды не медля, я отвечаю ей, что хочу абсолютной верности и полного взаимного доверия. Она говорит «о’кей», поворачивает голову и вновь принимается чистить зубы: она явно разочарована моими словами, она надеялась, что я соглашусь на «свободные отношения», но не решается об этом сказать. Я еду на работу, пытаясь настроиться на позитив и спокойно обдумать катастрофическое начало недели. По дороге у меня не перестает звонить телефон: Алиса ведет себя как безумная. Она делает сперва пять звонков, потом десять и пятнадцать, я все время их сбрасываю. Мне ужасно хочется ответить ей, объясниться, извиниться, сказать, что у меня не было выбора. Мне ужасно хочется сгладить эффект от того жестокого сообщения, расстаться красиво в память о счастье, которое я испытал с Алисой, но накануне перед сном Алекс заставила меня вновь поклясться, что я никогда не свяжусь с Алисой, не подам ей ни единого признака жизни, не скажу ни слова, поэтому я не могу перезванивать, не могу снова лгать. Впрочем, я не был доволен поведением Алекс, в ее интонациях до сих пор слышалась угроза. Я не сказал ей об этом, чтобы не поссориться, ведь она постоянно впадала в уныние, но я же начинал беспокоиться, не обратится ли ее добрая воля против меня. Я чувствую себя жалким, беспомощным трусом, чувствую, что не достоин ни одной женщины и что Алекс с Алисой правы: я дерьмо. На двадцатый звонок Алисы я сдаюсь, припарковываю машину у тротуара и нажимаю кнопку приема звонка. Она рыдает и орет мне, чтобы я ее выслушал, я ору ей в ответ, чтобы она дала мне высказаться, что я не имею права с ней говорить, что я не мог поступить иначе, что я не в силах смотреть, как жена подыхает от тоски, что я чувствую себя мертвым, что я должен повесить трубку. И я действительно вешаю трубку. Я плохой муж, плохой любовник, мое сердце сжимается от боли, но я все же берусь за руль и еду дальше.
Три или четыре дня спустя, когда я собираюсь на работу после дневной сиесты, Алекс велит мне взять ее с собой. Она хочет посмотреть фотографии Алисы и почитать письма, которыми мы обменивались. Я чувствую, что выполнение этого ее желания лишит меня последних обломков разбившейся мечты. Я говорю себе, что наверняка Алекс теперь станет угнетать меня всю оставшуюся жизнь, но я, как обычно, веду себя покорно. Про себя думаю: «Господи, она даже не удосужилась спросить, не занят ли я, не помешает ли она», «Вот стерва, вот дура!» — но отвечаю Алекс: «О’кей, идем». Впрочем, тут же добавляю: «Знаешь, приготовься к тому, что ты не увидишь ничего особенного, в моем компьютере почти ничего не осталось. Я удалял практически все письма, одно за другим, ведь я предполагал, что однажды ты можешь случайно нагрянуть в офис». Будучи все-таки не полным кретином, я предвидел подобную ситуацию, как-никак я знаю свою жену. Я, разумеется, ничего не удалил, просто тщательно заархивировал письма Алисы в безымянной папке. Что касается фотографий, то, хотя меня и раздражает любопытство Алекс, какая-то частичка моей души втайне злорадствует: Алекс увидит, как Алиса красива, и расстроится. Итак, мы добираемся до офиса, властным движением она приставляет к моему компьютеру еще один стул и приказывает включить экран. К счастью, Алекс не очень умеет обращаться с компьютером. С почти трогательной наивностью она произносит: «Покажи мне все, я хочу проверить все файлы». Я удерживаюсь от того, чтобы сказать ей о куче работы, которая меня ждет, объясняю ей, что процедура займет добрых четыре часа, но если она так хочет, пожалуйста. Моя переписка с Алисой, состоящая из семидесяти страниц, спрятана в безымянной папке в файле «Архивы итогов генеральной ассамблеи». Я медленно и методично перехожу от папки к папке, Алекс нервничает и наконец сдается, ничего не поняв, и просит меня оставить эту затею. Вне себя от досады, безапелляционным тоном Алекс приказывает показать ей фотографии. Я открываю нужную папку, и на экране появляются многочисленные Алисы: Алиса в спортивной майке в Мексике, Алиса в Греции, Алиса на велосипеде, Алиса на мотороллере, Алиса на модельных пробах. Я искусно скрываю свою гордость, но втайне наслаждаюсь победой. В то же время мне очень грустно: я потерял ангела. «Она очень красива», — произносит Алекс странным голосом: в нем ненависть и восхищение. В моей голове молниеносно проносится извращенного содержания картинка, на которой Алекс с Алисой занимаются любовью. Кошмар! Внезапно, словно очнувшись от сна, Алекс говорит: «Вы с ней очень похожи. Прямо как брат и сестра». Она еще долго рассматривает фотографии, затем добавляет: «Ну ладно, теперь отправь их все до единой в корзину. И уничтожь содержимое корзины». Я все делаю, как она велит, я спокоен, ибо отлично умею восстанавливать уничтоженные документы. Я стараюсь развеять малейшие подозрения Алекс насчет того, что мне жалко фотографий, поэтому говорю: «Вот видишь, мне абсолютно нечего от тебя скрывать. Если тебя интересует что-нибудь еще, не стесняйся спросить». В этот момент я испытываю одно-единственное желание: чтобы Алекс наконец ушла и оставила меня в покое, наедине с моим отчаянием, с моей грустью, с моим стыдом, чтобы у меня было время привести мысли в порядок и усесться за работу. Однако, как раз когда пора завершать сеанс семейного мазохизма, Алекс, счастливая тем, что успешно помучила меня, ледяным голосом произносит: «А теперь проверим твою электронную почту». Я открываю почту, полностью освобожденную от писем несколько дней назад. Впрочем, там все еще висит последнее послание Алисы, написанное, когда я казался ей не куском дерьма, как сейчас, а королем солнечной Италии. Алекс приникает к экрану и внимательно смотрит. Письмо написано по-итальянски. «Переводи, — приказывает мне железный голос. — Ах да, в твоих интересах ничего не пропускать, я очень внимательно слежу». К счастью, в этом письме нет ни намека на Алекс или что-нибудь такое, что могло бы усилить ее ненависть ко мне. Однако в последнем абзаце она пишет, что хотела бы видеть меня голым, лежащим рядом с ней в постели. Она описывает, как мы молча томились бы желанием, растущим от одних лишь взглядов и слов, как мы сдерживали бы себя до той минуты, когда страсть стала бы совсем невыносимой. Она заканчивает строками о том, что единственная ее мечта — видеть меня сгорающим от желания, а потом отдаться мне. Пиф-паф — это удар не в бровь, а в глаз, у меня ощущение, что Алекс меня в буквальном смысле кастрировала. Я перевожу ей последний отрывок с преувеличенно смущенным видом, говорящим: «Прости, мне жаль, я не хотел, чтобы ты это услышала. Но ведь ты сама напросилась». Завершив чтение письма, я сказал себе: «Слава богу, пытке конец, теперь она свалит». Как бы не так! Ее лицо принимает ядовито-садистское выражение, и эта сучка осмеливается предложить мне следующее: «А теперь ты напишешь мне ее электронный адрес, вот здесь, на бумажке». Это уже слишком, чтобы я молчал, поэтому я собираюсь с силами и отвечаю своим жалким, неуверенным голоском: «Нет, прости, но нет, я не согласен, надо это прекратить, иначе мы никогда не справимся с ситуацией! Мы должны постараться начать наши отношения заново, как и договаривались в воскресенье, мы должны отвлечься, не дави на меня». Она вытаращивает на меня полные возмущения глаза, ее лицо искажается ненавистью, она окидывает меня с ног до головы презрительным взглядом, уродливо кривит рот, словно собирается плюнуть, и кричит: «Что?! Ты смеешь указывать мне, что делать?! Ты отказываешь мне в том, что я прошу?! Ты считаешь, что имеешь право отказывать мне в чем бы то ни было?! Ты в своем уме?! Сейчас же дай мне ее адрес!» — «Нет». Я смотрю на ее руки и думаю, что она наверняка врежет мне как следует, однако ничего подобного, Алекс только бросает на меня убийственный взгляд: «Ну, погоди!» В ярости она выдирает из моих рук мышку и, растерянно кликая на обе кнопки сразу, возвращается к началу страницы. Затем она отпускает мышку, берет ручку и с видом воинственной мстительницы переписывает адрес Алисы. Тут я не выдерживаю и начинаю открыто психовать: «Зачем ты это делаешь? Что ты будешь делать с этим адресом? Что ты хочешь ей написать? Скажи, умоляю!» Еще чуть-чуть, и я бы захныкал как ребенок, говорю тебе. Я настоящая тряпка, настоящий кусок дерьма, по-другому и не назовешь. «Не беспокойся, — отвечает она с плотоядной улыбкой, — я не стану ей писать, я просто проводила эксперимент, хотела понять, дашь ты мне ее адрес по собственной воле или нет». С этими словами она берет сумку и уходит, а я остаюсь один с чувством изорванной души, облегченной совести и небывалой до сего момента жалости к себе.
Почему я все время позволяю так с собой поступать? Почему я все ей спускаю с рук? Хороший вопрос, да? Я не знаю на него ответа. Я был измотан и подавлен, но, как всегда, не знал, что делать. Я всегда считал, что, не сопротивляясь, идя на уступки, угождая, я избегу конфликтов и Алекс отплатит мне любовью и лаской. Честное слово, я думал именно так. Я не отрицаю, что, возможно, корни проблемы моего хронического бессилия надо искать в детстве, в каком-то моем поступке, за который я до сих пор чувствую себя обязанным расплачиваться. Однако же ты не мой психоаналитик, и мы тут не собираемся изучать историю моей жизни. В каком-то смысле я в своем амплуа подкаблучника выступаю в защиту всех несчастных женщин, избиваемых парнями и не имеющих сил с ними расстаться. Обычно, глядя на таких женщин, принято говорить: «Они сумасшедшие! Как они могут терпеть это, почему не уходят?» Сегодня я готов ответить на этот вопрос: можно быть самым несчастным человеком на земле, можно чудовищно страдать, но не признаваться себе в этом. Ибо человек способен всю жизнь прожить с надеждой на избавление от боли и обретение любви. Можно годами перед самим собой симулировать слепоту, наотрез отказываясь замечать очевидное, и вместо любви довольствоваться ее иллюзией. Как говорится, можно любить своего палача. Хотя, разумеется, в нашей с Алекс совместной жизни было и много хорошего, даже очень много, мы испытали много счастливых моментов, это правда, я не хочу показаться несправедливым. Просто мне чаще вспоминается плохое, но это от боли, сейчас я не вполне в состоянии понять, что к чему. И все-таки я постараюсь внести ясность: нет, я не люблю страдать, я не люблю, когда на меня бросаются с электрическим проводом от лампы, — да, я люблю ласку и спокойствие, короче, я не мазохист!
Ну вот, значит, Алекс решила ничего не писать Алисе. Но я не осел, я довольно подозрителен, и у меня есть на то основание. На следующий день, после обеда, Алекс без предупреждения врывается в офис, отрывает меня от работы и приказывает мне освободить место у компьютера, она сейчас у меня на глазах напишет Алисе письмо, которым поставит девушку на место, я смогу прочитать это письмо, а потом мы вместе его отправим. В течение следующих полутора часов Алекс составляет текст, вылизывая каждую фразу и подбирая наиболее удачные английские обороты. Я наблюдаю ее эйфорию в бессилии ничтожного мужа и подлого любовника. В результате получается лицемерно-искреннее и лицемерно-великодушное послание глумливой желчной самки. Роли в этом письме распределены так: я маленький ветреный мальчик, капризный и безответственный, заслуживающий хорошей порки, но по-прежнему любимый доброй мамочкой. Алиса изображена в роли юной неопытной девицы, на свой страх и риск зашедшей во взрослую песочницу. «Дорогуша, не западай на женатых мужчин — это абсолютно дохлый номер. Лучше поищи себе парня своего возраста». Алекс же предстает в роли оскорбленной, но достойной женщины. Она так довольна своим письмом, что на целых полтора часа забывает о своей ненависти ко мне. Прежде чем отсылать, она спрашивает моего мнения. И я, как последний трус, как наивный идиот, в тысячный раз думающий, что теперь-то он точно освободит себя и жену от тяжелого груза измены, очертя голову бросаюсь в бездну: «Хорошо, хорошо, отправляй, она поймет». Еще ни разу в жизни мне не было так погано: я чувствовал себя жалким и униженным, маленьким, которым жена попользовалась как игрушкой, словно play-mobil, посмешищем, ставкой на карточном столе, предметом борьбы двух женщин, которые одинаково презирают меня, недостойным даже сильной ненависти, — в общем, куском дерьма, поверь. Я словно не существую. Вся эта ситуация обратилась в столкновение двух женщин, в схватку — единственный вид соперничества, который внушает им чувство страха и уважения, прости меня за такой женоненавистнический выпад, но ведь я говорю правду, правда? Впрочем, Алиса не стала тянуть с ответом. От нее пришло письмо, полное боли, гнева и жестокости. На следующий же день, зайдя по дороге в интернет-кафе, Алекс приносит мне распечатанное письмо: «Во-первых, я тебе не „дорогуша“. Во-вторых, мне не нужен твой рехнувшийся муженек, спасибо, но оставь его себе. Разбирайся сама с его проблемами». Операция Алекс удалась: она вызвала у Алисы отвращение ко мне. Мне хочется сдохнуть. Думаю, в этот момент я разом постарел на десять лет. Ничего не поделаешь, видимо, судьба обозлилась на меня, видимо, я не создан для счастья. И если я не умру от горя до конца этого года, то, скорее всего, закончу свою жизнь депрессивным, несчастным, сухим, уродливым и злым. В письме Алисы я наткнулся на одну очень хитрую и коварную фразу, от которой на меня повеяло могильным холодом, но ее подтекст не до конца уловила Александрина: «Ты производишь впечатление очень уверенной в себе женщины. Именно поэтому когда-нибудь я перешлю тебе письма, которые он мне писал». Когда во время нашей перепалки в субботу вечером я рассказал Александрине о своих письмах к Алисе, то значительно сократил их содержание. Я прекрасно понял, на что Алиса намекает этой фразой. Я чувствовал потребность кому-то довериться и поведал Алисе о вещах, никому не известных. Не хочу углубляться в эту тему, но речь идет об очень личном — об анализе супружеских отношений. Я говорил Алисе, что задыхаюсь в этом браке, что чувствую себя тюремным заключенным, но осознаю свою ответственность во всех смыслах слова. Я говорил, что отношения с женой изматывают меня и что мне не хватает смелости объяснить это Алекс, потому что это убьет ее, а она и так понимает, что у нас не все гладко, но я ни в коем случае не должен усугублять ее ситуацию. Алекс отвечает на письмо короткой самодовольной репликой: «Давай пришли мне его письма. Хотя я вряд ли узнаю из них что-то такое, чего еще не знаю, но ты пришли, если тебе это доставит удовольствие». Похоже, Алекс совершенно не заинтригована существованием каких-то писем, но, ежели Алиса их пришлет, мне крышка. Следующие два дня я провожу в страхе, что Алиса реализует свою угрозу. Я начинаю думать, что все женщины отвратительны, рядом с ними я ощущаю себя маленьким и беззащитным, мне вспоминается чья-то гениальная цитата: «Мне не выпало удачи быть педиком». Однако ничего не происходит, кажется, шторм затих. Звонить Алисе и умолять ее в память о нашей сказочной истории не посылать жене письма было бы верхом моего ничтожества, так что это исключено. На третий вечер после ссоры мы с Алекс сидим на диване и смотрим «Солярис», на экране тот эпизод, когда Джордж Клуни и Наташа Мак-Элхоун собираются заняться любовью (любовные парочки в фильмах сводят с ума нас обоих), Алекс хватает пульт, нажимает на паузу, поворачивается ко мне и, глядя прямо в глаза, спрашивает: «Что конкретно ты писал Алисе в этих письмах? Я уверена, что ты писал про меня гадости. Ты писал ей обо мне? Да? Ты ответишь? Что ты ей писал? Ты немедленно расскажешь мне, о чем писал!» Я трепещу, я вздыхаю, я покрываюсь потом, я поворачиваюсь так, чтобы сидеть прямо напротив Алекс, моя жизнь стала беспробудным кошмаром. Далее следует еще одна бессонная ночь. Проев мне плешь, добившись своего угрозами и шантажом, Алекс узнает правду о содержании писем. Она орет, мечет гром и молнии, сыплет оскорблениями, крушит все в доме, но на меня руки не поднимает.
После этого эпизода тучи не рассеиваются — все оставшиеся дни ноября проходят под знаком конфликта. От перспективы провести Рождество во Франции с детьми меня бросает в дрожь; Алекс снова спит отдельно, ведет дневник, часами говорит по телефону, смотрит на меня с ненавистью, отнимает все мои личные записи, а я рву себе душу, постоянно вспоминая об Алисе. В отличие от певички, ее нельзя забыть. Я умираю от горя. По совету Люка я сжег визитку ресторана с ее номером, а также удалил все письма и фотографии из компьютера, чтобы доказать самому себе наличие у меня силы воли и благородных чувств. Я все еще не могу спокойно смотреть матчи с участием команды Монте по «Евроспорту». Причем мне больно от мысли не только об Италии, но и обо всех романских странах, об оливковом масле, о сальсе, сандалиях, море, лете, цикадах и кипарисах. А мысль о том, что я потерял Алису, и вовсе сводит меня с ума, причем с каждым днем все больше. Меня почти не беспокоит вопрос ее отношения ко мне после всего, что произошло, но отсутствие между нами какой-либо связи страшно угнетает. Несмотря на суровый поворот событий в моей жизни, на возмущение и боль, испытываемые Алисой, на профессию палача, которой виртуозно овладела Александрина, Алиса продолжает символизировать для меня мир, счастье, ясность и равновесие. Я чувствую то же, что в день нашего прощания в скверике в Романце, когда, вопреки всякой логике, слова о вечной разлуке звучали фальшиво. Единственное, в чем я уверен, так это в моей привязанности к Алисе. Она притягивает меня в прямом смысле слова, будто между нами действует особый физический закон. Я чувствую это притяжение, несмотря на его абсурдность. Алиса притягивает меня просто потому, что она — это она, а я — это я. Я имею в виду, что она не только мой итальянский ангел, она особенная, в чувственном плане тонко организованная, глубокая, она создана для удивительных переживаний, для необыкновенных событий. Я не хочу показаться мистиком, но какой-то внутренний голос, возможно голос разума, инстинкта самосохранения, выживания, обновления, голос надежды и веры — не знаю, как еще определить его, — говорит мне, что я должен идти к ней без страха и сомнений, ибо она мой свет, мой белый парус. Постепенно потребность думать об Алисе восторжествовала над тяжелой армией Александрины. С каждым днем мое отчаяние росло, но вместе с ним почему-то росла и вера в себя. Парадокс. В общем, однажды утром я нахожу в себе силы и отправляю ей электронное письмо, где прошу прощения, говорю о данном жене обещании не искать ее, о моем жалком положении, о наших прекрасных воспоминаниях, которые я не хотел портить, но испортил. На следующий же день она отвечает мне, что я сделал ей больно, что она старается меня забыть и начать нормальную жизнь, и если я буду вновь ей писать, то она свяжется с моей женой, как бы это ни было подло с ее стороны. В конце письма она цитирует сентиментальное и довольно пессимистическое стихотворение Назыма Хикмета, ты его знаешь? Безумие заключается в том, что этой же ночью, а именно в три часа, в комнату врывается Алекс и грубейшим образом нарушает мой сон. Глаза ее искрятся причудливым огненным коктейлем, в котором намешаны гнев, паника и женская, почти сверхъестественная, интуиция. Она говорит: «Поклянись мне, что ты не входил с ней в контакт с тех пор, как отправил эту эсэмэску. Сейчас же поклянись жизнью наших детей». Я спрашиваю: «Ты для этого меня разбудила?» — а потом даю ей кощунственную клятву. Она уходит, а я, эмоционально изможденный, засыпаю с чувством отвращения к самому себе, но без малейшего намека на страх или волнение.
Насильственным образом я изгнал из своей головы мысли об Алисе — в отместку в ней тотчас же засели мысли о мобалийце. Что касается его отношений с моей женой, Алекс держит их в секрете. Впрочем, она совершенно спокойно признается мне, что недавно все-таки позвонила ему, ибо влюблена в него и сходит с ума по его телу. Потом они обменялись несколькими письмами. А я за это время похудел на три килограмма, я не сплю, жена не хочет со мной трахаться, духи «Шанс» от Шанель, которые Алекс привезла из поездки и которыми пользовалась в постели с любовником, кажутся мне воплощением женской иронии и жестокости, доступным обонянию. Я разучился смеяться, я не улыбаюсь, я не чувствую легкости. Парень из прошлого, которому всегда давали не больше двадцати семи, состарился вместе с остальными, и на его лице теперь печать горя. Я объясняю Алекс, что до сих пор не могу успокоиться по поводу истории с Кодонгом, и она, то ли ловя кайф от подобного извращения, то ли пытаясь меня утешить, любезно предлагает мне электронный адрес любовника, чтобы я ему написал. «Держи, тебе это поможет, напиши ему». В глубине души я не испытываю ни малейшего желания связываться с этим типом, однако я настолько привык во всем слушаться Алекс и брать с нее пример, словно с образцовой мамочки, что и на этот раз я следую ее совету, не прислушиваясь к своему внутреннему голосу. В общем, пожалуй, это неплохой шанс превратить героя-любовника из легенды в реального человека, поставить его на место, отомстить, перегнать страх и боль в письменный текст. Итак, я составляю послание. Оно убийственно вежливо, уважительно и даже самокритично, но написано с расчетом. Я здороваюсь, говорю, что раз моя жена его выбрала, значит, он хороший парень, объясняю, что сделал ей больно, что она была в отчаянии, что разрушитель брака я, а не он, что он сделал Алекс много добра и я, конечно, не могу на это сердиться; и в общем, что бы они ни планировали вместе, какие бы чувства ни испытывали друг к другу, я люблю ее больше всех на свете. Я с удовольствием отправляю это письмо, не показав его предварительно Алекс, на что она немного сердится. Этот обмен корреспонденцией между мужем и любовником возбуждает и тревожит Алекс. Для нее в подобном спектакле как-никак кроется возможность проверить степень моей искренности и любви к ней, а через меня разузнать о чувствах мобалийца. На следующий день он отвечает мне парой фраз: мол, привет, nice to get news from you, я совершенно не намерен вставать между тобой и Алекс и с этого дня обещаю относиться к ней как к старой доброй приятельнице. Алекс, которая еще накануне не знала, как реагировать на мое письмо, теперь поняла, что окончательно потеряла любовника. Я замечаю ее грусть и разочарование, хотя она довольно ловко их скрывает и только дуется на меня: «Зачем ты ему это написал?» Про себя я думаю, что она не осмеливается добавить: «Теперь я его потеряла. Ты доволен? Ты этого хотел?»
На другой день в состоянии полного бессилия, готовый на что угодно, только бы положить конец вселенскому страданию, я случайно встречаю швейцарского рэйкиста, который оказался в Танамбо проездом. Ты знаешь, что такое рэйки? Это такой метод лечения путем наложения рук, индийский кажется. Мы долго разговариваем у меня в офисе. Он производит впечатление фантазера, но в целом очень приятного, человечного, открытого, мягкого и проницательного парня. Я рассказываю ему о своих проблемах с Алекс, объясняю, что совершенно незнаком с восточными медицинскими техниками и всегда обращался к традиционному лечению, но уважал и альтернативное, поэтому готов полностью ему довериться, если он чувствует себя в силах хоть немного облегчить мою хроническую душевную боль. Его глаза наполняются слезами, он говорит, что моя надежда его трогает и что он с удовольствием попробует мне помочь: предстоит сеанс в пятьдесят пять минут, никакой платы, он «чувствует» меня, и это для него вопрос этики. Я предлагаю ему встретиться на следующий день у меня в офисе во время обеда. Он говорит, что лучше делать это дома, в привычной обстановке, в привычной ауре. Я звоню Алекс и спрашиваю, не будет ли она против, если завтра в полдень к нам домой придет человек, проведет сеанс рэйки в моей комнате, а потом останется пообедать. Она любезно отвечает, что это мои «бараны» и мой дом, за который я плачу аренду и в котором могу делать что хочу, как, впрочем, я обычно и поступаю независимо от ее пожеланий. Она добавляет: «Лично мне абсолютно все равно, так что не морочь мне голову. Что касается обеда, то тоже поступай как знаешь: я не в курсе кулинарных планов нашей домработницы». Итак, на следующий день во время обеда мы со швейцарским рэйкистом оказываемся в гостиной моего дома. Усталая Алекс едва отвечает на его приветствие и отправляется на кухню вытирать посуду и успокаивать нервы домашним хозяйством. Мой новый знакомый, искренне желающий помочь мне с семейными проблемами и вовсе не склонный нарываться, присоединяется к Алекс на кухне, начинает беседу и, увы, попадает под горячую руку. Через несколько минут на пороге гостиной появляется моя дражайшая супруга с выражением крайнего возмущения на лице и, указывая пальцем на нового знакомого, вопит: «Какого черта парень, которого я первый раз в жизни вижу, заявляется в наш дом и еще осмеливается учить меня?!» В течение нескольких секунд я мысленно прикидываю, насколько визит швейцарца может быть истолкован в качестве одного из отягчающих обстоятельств при вынесении супружеского приговора в личном суде Алекс. Я перевожу взгляд то на Алекс, то на рэйкиста: «Ну что? Что будет дальше?» Алекс возобновляет свою тираду: «Я очень вежливо разговаривала с этим господином, и вдруг он ни с того ни с сего говорит мне: „Если мужчины и совершают иногда ошибки, не надо на них злиться — они так по-дурацки устроены“. Нет, ну какого черта! Я что, вмешиваюсь в его личную жизнь? А, милейший?» — обращается она к рэйкисту, все больше заводясь. Я перевожу взгляд на пораженного швейцарца в белом кимоно. «Я не хотел вас рассердить, прошу прощения, если шокировал вас своими словами. Я пытался немного поработать адвокатом вашего мужа, это правда. Возможно, я поступил не вполне корректно, но я не хотел вас задеть. Мне больно смотреть на то, как вы оба несчастны. Я просто хотел вам помочь». Лысый швейцарец немного напоминает мне в этот момент бретонского спаниеля. Вид у него чрезвычайно доблестный, кстати. «Ну же, Алекс, успокойся, что случилось? Должно быть, произошло недоразумение». Но она отвечает мне с угрозой в голосе: «Сейчас я тебе расскажу, что произошло! Недоразумение тут ни при чем! Этот господин проявил по отношению ко мне хамство! И ты собираешься терпеть его в нашем доме?» — «Алекс, подожди, успокойся». — «Нет! Никаких „подожди!“» Она почти рычит. Потом неожиданно произносит: «Ты наконец признаешь передо мной и перед этим господином, что он только что нахамил мне в моем собственном доме?» Так как я, по ее мнению, не в состоянии здраво оценить ситуацию, Алекс обращается к радикальным мерам. Она хватает салатник из толстого жаростойкого стекла и швыряет его об пол. Дети, испуганные грохотом, сбегаются в гостиную. Впервые в жизни она так ведет себя в их присутствии. Я стараюсь успокоить детей и взглядом умоляю Алекс остановиться, но все напрасно. Она орет, что мне должно быть стыдно, ибо я позволил непонятно кому ее оскорблять, и что лечиться от страданий надо ей, а не мне. В конце она говорит, что я самый большой эгоист на свете и вдобавок чудовище. Клянусь тебе, все было именно так, я ничего не придумал и ничего не опустил. Надо признать, что Алекс была не так уж и не права. И все-таки это было ужасно. В конце концов мы все-таки провели сеанс рэйки, но можешь себе представить, с каким трудом я расслабился? Парень потом предложил в знак примирения поработать с Алекс, но она, естественно, отказалась. Уходя, швейцарец не сказал мне ни единого дурного слова об Алекс, он вообще предпочел не делать никаких умозаключений и скрыть свое личное мнение. Однако его тревожный и сочувствующий взгляд выдавал его эмоциональный шок.
Короче говоря, жизнь становится совершенно беспросветной и я брожу в темноте в тщетных поисках фонарика. Тридцатого ноября я встречаюсь в ресторане с Иваном. С тех пор как мы два с половиной месяца назад вернулись из Парижа, я впервые выхожу из дому один. За неделю я предупредил Алекс об ужине, а потом еще позвонил накануне вечером и утром. В то время как мы с Иваном задушевно болтаем за утиным филе и картофельными крокетами и я доверяю ему свое горе — рассказываю о своих сложных отношениях с Алекс, о том, что совершенно сбился с пути, потерял веру в себя и благодарю его за то, что он меня внимательно слушает, — вдруг совершенно неожиданно звонит Алекс. У нее дрожит голос, и по интонации я легко представляю себе ее разъяренный взгляд. Не дав мне вымолвить ни слова, она заводит свою шарманку: «Ты считаешь нормальным развлекаться с другом, после того как дважды пытался бросить жену?» В ответ я мямлю какие-то вялые возражения, на что она просто вешает трубку. Я смотрю на Ивана, вкратце пересказываю диалог. Он совершенно ошарашен, но из уважения к Алекс ничего не говорит, а только недоуменно смотрит на меня, и в его глазах, как и в глазах рэйкиста, я угадываю шок. В эту минуту у меня внезапно случается проблеск в сознании и я понимаю, насколько нелеп, абсурден и в конечном счете ошибочен мой брак. Это надо немедленно прекратить, сколько можно усложнять себе жизнь! Раньше я встал бы, не доев ужина, не заказав десерта, попрощался бы с Иваном, умоляя простить и понять меня, оплатил бы счет и пулей примчался бы домой только для того, чтобы спросить у Алекс: «Что случилось? В чем проблема, дорогая? Я всего лишь ужинал и болтал с Иваном. Мы просто общались, поверь. Хочешь об этом поговорить?» Однако в тот раз я надеваю на себя спокойную, мягкую улыбку и говорю уверенным тоном, который звучит словно сигнал к финальной схватке: «Послушай, Иван, послушай меня внимательно, сегодня я не побегу домой. Мы не торопясь закончим ужин, спокойно поболтаем о том о сем, допьем вино, закажем десерт, выпьем еще ликеру — почему бы и нет, в конце концов? И только после этот мы расстанемся, пожелаем друг другу спокойной ночи и я вернусь домой, ведя машину на самой медленной скорости. О’кей?» Итак, мы доедаем утиное филе, впервые в жизни я чувствую, что буду действовать так, как сказал. После того как мы попрощались, я сажусь в машину и, забыв о печалях, спокойно еду домой. По дороге я решаю, что у меня не будет колотиться сердце, когда я окажусь перед дверью, что я пройду по двору с гордо поднятой головой и что я войду в дом так же уверенно, как на постоялый двор. Я сам хозяин своей судьбы, я не должен быть несчастным, с меня довольно страданий, и отныне я буду заботиться прежде всего о себе. Я открываю дверь и, как всегда, сразу вижу Алекс, которая сидит на диване и в миллионный раз за нашу супружескую жизнь ждет объяснений. Правда, она еще не знает, что на этот раз я не стану оправдываться. Она не просит меня сесть, я же использую этот шанс, чтобы не оставаться с ней наедине. Видимо, по моему взгляду или по походке она чувствует, что со мной не все в порядке. А именно что я избавился от аномальной покладистости. Я, ни слова не говоря, направляюсь прямиком в ванную — надо же, опять эта чертова ванная! Хотя я и не смотрю на Алекс, я чувствую, что она молча дуется за моей спиной. Ну и пусть, мне плевать. Итак, ванная: я совершенно спокоен, все делаю медленно и аккуратно, включаю только маленький светильник над раковиной — не хочу, чтобы мне резал глаза яркий свет, — потом открываю краны над ванной, медленно раздеваюсь, бросаю в теплую воду горстку шариков с маслами для тела. Они пузырятся на поверхности. Я слушаю журчание воды, восстанавливаю силы, мне хорошо. Я лежу на спине в ванной около десяти минут, обдумывая свое решение, как вдруг дверь открывается. Это Алекс. Разумеется, я ожидал такого поворота событий. Впервые за всю нашу супружескую жизнь я смущенно прикрываю член рукой так, будто мы никогда не спали вместе. Я даже не поворачиваюсь к ней. «Ты что-то хотела?» — «Да. Узнать, в какую игру ты тут играешь». Ее слова ударяются о стену, встретив гробовое молчание. Алекс в этот момент похожа на монстра, потерпевшего поражение, на непреклонного тирана в состоянии паники — смехотворное зрелище. «Я ни во что не играю. Я ухожу от тебя». Я в третий раз за семь месяцев говорю ей одно и то же с той только разницей, что теперь мы оба понимаем серьезность моего решения. «Ты от меня уходишь?» — «Да. И будь так любезна, выйди отсюда, закрой дверь с той стороны, чтобы я мог спокойно принять ванну. Спасибо».
На следующее утро я первым делом отправляю сообщение Алисе, я не могу терять ни минуты, я исцелен, я готов к новой жизни: «Ме and my wife are separated since yesterday. I want to be in contact with you again»[8]. Через полчаса я подкрепляю свое сообщение электронным письмом: «Можешь переслать это письмо моей жене, мне абсолютно все равно. Я скучаю по тебе, я больше так не могу, на протяжении всего этого месяца мне хотелось кричать о том, как я скучаю и как сожалею о своем поступке». Еще через час я окончательно теряю контроль над своими эмоциями и звоню в Монте. Она снимает трубку. «Ты получила мою эсэмэску? Ты получила мое письмо? Прости, прости, вернись ко мне, умоляю, если ты вернешься, я больше никогда не причиню тебе боли, клянусь, ты не пожалеешь, я действительно не ангел, но я и не последний кретин, я все тебе объясню, только прости, прости, ты нужна мне, я вижу тебя во сне, я живу тобой, у меня, конечно, много проблем, но они не смертельны, их можно преодолеть, я просто хочу быть счастливым, а для этого мне нужна только ты, прости, прости меня!» Я чувствую, как на другом конце провода она вся светится от радости. Мои слова вернули в ее жизнь солнце так же, как и в мою. «Подожди, успокойся, — говорит она с достоинством. — Подожди немного, я скоро тебе перезвоню, обещаю, успокойся, мне надо немного подумать, только не беспокойся, я все знаю, я все поняла, обнимаю тебя». В общем, через три-четыре дня все возобновилось: welcome back письма, полные нежности эсэмэски, Романце, Италия, сладкие воспоминания, обещания новых ночей любви.
Как-то в один из таких дней Алекс упала передо мной на колени. Это было впервые за всю нашу совместную жизнь. В слезах она умоляла меня остаться, она унижалась как последняя тряпка, клялась, что понимает мой гнев, что полностью изменится, что никогда больше не будет обращаться со мной как со своей вещью, что никогда не станет меня терроризировать. Она признала, что и впрямь долгое время вымещала на мне свою депрессию, но что она любит меня больше всех на свете, что всегда считала меня самым красивым, самым умным, неподражаемым, просто не знала, как об этом сказать, и что она умрет, если потеряет меня. За два дня ее чувство паники перешло всякие границы, и она написала мне целых три длинных письма. Видимо, ее бумагой и пером, как и моим умом, завладел жестокий амур — прости за плохой каламбур. Алекс совершенно искренна, в этом нет сомнений, но, увы, теперь слишком поздно. У меня нет времени прислушиваться к своей нечистой совести и к чувству сострадания. Хотя я и мог бы. Я мог бы сломаться в энный раз и сказать себе, что не имею права бросать депрессивного ребенка, плачущего над сломанной игрушкой, что я должен ей помочь, спасти ее, ибо не так раздираем противоречиями, как она. Я мог бы упасть к ее ногам и остаться с ней, в который раз отдавшись на растерзание волку. Но все кончено. Мир перевернулся, жизнь жестока, она как ванна с ледяной водой, в которую тебя окунают с головой, пока ты позволяешь это делать, но надо сопротивляться, на войне как на войне, никакой пощады, никаких чувств. Она разбивает мне сердце, но отныне я должен думать о себе — это вопрос жизни и смерти. Она или я? Я выбираю себя. Это решение убивает меня, но так надо, выбора нет. Как говорится, из всех зол надо выбирать наименьшее. Вместо привычных «дорогая», «любовь моя», «никаких проблем», «как пожелаешь», я снимаю с безымянного пальца обручальное кольцо и впервые за нашу совместную жизнь отчитываю Алекс. Я ору, гримасничаю, жестикулирую, еле удерживаюсь от того, чтобы не показаться в своем гневе смешным, еле удерживаюсь, чтобы сохранить внушительный, а не истерический вид, я стараюсь на публику, стараюсь, чтобы уйти, и мне становится легче. «Мне надоело терпеть, что ты плюешь на меня с высокой горы. Ты страшно достала меня, ты меня измотала, забила, я так больше не могу. Можешь спать с кем хочешь, хоть с первыми красавцами Галактики, меня это больше не волнует, я сваливаю. Я больше не хочу тебя, тебе удалось довести меня до того, что один твой вид вызывает у меня отвращение. И вот еще что. Если ты ко мне притронешься, если ты вновь распустишь руки, я врежу тебе так, что ты отлетишь на два метра и разобьешь башку. Надеюсь, ты внимательно меня выслушала, ибо, если ты надумаешь вновь меня отлупить, я в буквальном смысле выбью из тебя дерьмо». Язык грубости Алекс понимает отлично. Хуже того — он ей нравится. Честное слово, она смотрит на меня почти страстно и со слезами говорит: «Как мне нравится, когда ты бесишься». До меня начинает доходить, что я потратил уйму лет, пытаясь быть легким и нежным с женщиной, которая считает меня слишком мягким, недостаточно мужественным. Парадокс! До меня доходит и то, что она преследовала меня все эти годы из боязни потерять. При этом она была совершенно уверена, что я не оставлю ее никогда, но продолжала этого бояться. Она держала меня под каблуком, чтобы я не сбежал. Как и ее тетушка, Алекс считала, что только затравленный мужчина может быть образцовым семьянином. Мне вспоминаются некоторые из ее фраз: «В постели ты должен обращаться со мной как футболисты команды Камеруна со своими противниками во время матча. Я как-то раз слышала по радио интервью с ними. Они тогда выиграли и, страшно потешаясь, рассказывали журналистам: „Наши жены от этого просто голову потеряли“». Вот и выходит, что брак — это бой. Я думаю, что наш разрыв в какой-то степени еще и результат скрытого конфликта между двумя культурами. Как-то вечером Алекс сама сформулировала проблему: «Твоя история с Алисой ранит меня еще и потому, что, мне кажется, вы лучше друг друга понимали, раз вы белые». Даже сейчас, когда я думаю об этом, глядя на события с высоты прожитых лет, я не могу не испытывать нежность, доверие и родственные чувства к белым женщинам. Я понимаю, это наивно, но это мои ощущения. Мне вспоминается забавная фраза из последнего романа Жан-Поля Дюбуа: «Знаешь, что говорила Луиза Брукс? Что невозможно влюбиться в милого, доброго человека. Так уж мир устроен, что любим мы только козлов». Интересно, на мужчин это правило тоже распространяется? Когда я думаю о мобалийце, мне вспоминаются слова романистки Фабьен Канор: «Мужчина, о котором ты мечтаешь, — черный. Твое тело, твоя кожа, все твое женское начало жаждет именно его». Иногда мне кажется, что Алекс никогда меня не любила. А иногда я думаю, что она меня обожала, но не осознавала, как я ее люблю, ибо в глубине души чувствовала, что не заслуживает такой любви. Мне на ум приходят рефрены известных песен: «Хоть ты меня не любишь, я тебя люблю. Так берегись любви моей», «Я тебя люблю, я тебя тоже нет». Я вспоминаю о том, что предсказывала мне Алекс в минуты особенного бешенства: «Однажды ты бросишь меня ради девчонки, которая будет внешне походить на тебя. Вот увидишь, я уверена». Думаю, она ненавидела меня за то, что я был менее несчастен, чем она. Она спросила: «Ты больше меня не любишь?» — «Нет». — «Ты меня ненавидишь?» — «Нет». Сумасшествие какое-то: наконец-то я принадлежу себе. Но я другой.
Меньше чем через месяц я с детьми приехал в родной дом на юге Франции — там мама, ее муж, сестра, ее парень и моя бабушка. Ранним утром 25 декабря все спят. Серое небо смотрит угрюмо и одиноко, на улице холодно, я со своим тропическим загаром выгляжу нелепо. Три дня назад я подхватил в Париже страшную простуду и теперь вяло пытаюсь лечить ее фервексом и оропивалоном. Вскочив с постели, я, как обычно, сто раз отжался и покачал пресс, потом позавтракал хлебом, фруктами и минеральной водой, почистил зубы, принял горячий душ, привел себя в порядок и направился за чемоданами, которые стояли собранными со вчерашнего дня. Тут из соседней комнаты показывается заспанное лицо маминого мужа: «Привет. Ты уже готов?» Он говорит очень тихо, почти шепчет, чтобы не разбудить детей. Затем он быстро одевается и мы выходим из дому. Я завязываю шарф, застегиваю свою широкую шерстяную куртку, почти такую же, какую носят в холод моряки; я купил ее в Париже за пять евро на следующий же день после приезда. Теперь после более чем двух лет, проведенных в тридцатиградусной жаре, я вновь понимаю значение теплой одежды в холодный день. Я открываю ворота сада, отчим выезжает на «опеле» и подхватывает меня уже на улице. Мы едем по совершенно пустынным улицам и прибываем на не менее пустынный вокзал в Фароне. Отчим паркует машину, и я спешу в агентство «Авис», где меня встречает одинокая добродушная девушка-консультант в красной форме. «Веселого Рождества, веселого Рождества». Наше одиночество в пустом помещении придает сцене какой-то буффонный характер, словно двое уцелевших после ядерной войны прекрасно понимают, что жизнь кончена, но как ни в чем не бывало изображают на Рождество, что все по-прежнему и мир ни капли не изменился: «Я буду играть роль консультанта в агентстве по аренде автомобилей, а ты клиента, хорошо?» Я обдумал свое путешествие еще в Танамбо, и теперь мне приятно сознавать, что все идет по намеченному плану. Эта поездка — мой маленький каприз, первый после моего путешествия в Новую Зеландию пять лет назад. Это мое маленькое дорожное кино — road movie, — и я знаю, что малейшие его детали важны, от них зависит, какие у меня будут воспоминания, хорошие или не очень.
Я подписываю договор, консультант записывает номер моей банковской карты и отдает мне ключи. «Счастливого пути и веселого Рождества». Я сильно взволнован, мне не терпится испытать машину, но я стараюсь вести себя сдержанно и ступать медленно. На парковке меня ждет «рено-модус», у него на счетчике всего восемьсот километров пробега, уточнила девушка-консультант. Гудок, щелчок: машина открыта. После моего «лендкрузера» 1988 года, на котором я каждый день езжу по улицам Танамбо в компании не менее подержанных автомобилей, эта тачка меня просто очаровывает. Магнитофон с отверстием для компакт-дисков, запах новых сидений и все современные причиндалы: разные электронные устройства, цифровой экран, кнопки, средства безопасности и управления, яркое освещение в салоне, воплощенный в жизнь идеал комфорта, дорогие материалы, бесшумный двигатель — словом, европейский автомобиль двадцать первого века. Я укладываю чемоданы в багажник, снимаю куртку и бросаю на заднее сиденье, впрочем, шарф оставляю на шее — ничего не поделаешь, простуда. Потом я сажусь за руль, разворачиваю карту, выкладываю на переднее сиденье несколько новых компакт-дисков, в бардачок бросаю мелкие монеты, карту Visa, жвачки, упаковку оропивалона и шоколадку. Я чувствую, как запах мыла, которым я пользовался утром, распространяется по всему салону. Я пристегиваю ремень безопасности, определяю по карте свое местонахождение, пробую на глаз, как работает привод, поправляю с помощью крутящейся ручки зеркала заднего вида, регулирую обогреватель, мягко трогаюсь с места: ура, кино начинается!
На автотрассе ни души. На компакт-диске один за другим следуют Каэтано Велосо, Жоржи Бен и Карлиньош Браун. Я один-одинешенек в этой новой, бесшумно движущейся машине, один на автотрассе, один во всем мире. На дворе Рождество и очень холодно. Мне немного тоскливо, но в целом я чувствую себя счастливым, потому что я один, потому что я во Франции. Я улыбаюсь, глядя на сменяющиеся перед моими глазами названия летних курортов, нынче бездействующих: Ле-Лаванду, Сен-Тропе, Сен-Рафаэль. В этот рождественский день я единственный хозяин автотрассы. Дорога и небосвод над ней гармонично сочетаются с полутонами Велосо и с энергичными, солнечными аккордами Брауна. А может, это музыка трансформируется в моем сознании, и я слышу в ней голос меланхоличного, полинявшего неба и вздохи мокрого асфальта. Я сам ощущаю в этот момент нечто среднее между сплином и надеждой. Я назову эти мелодии звуками своего взросления и своих первых серьезных жизненных итогов. Я купил записи совершенно случайно во «Фнаке», что на «Ле-Аль», примерно неделю назад и теперь открываю для себя новую музыку. Отныне она будет напоминать мне о «рено», о пустынной автотрассе, проложенной вдоль Лазурного Берега, о зиме, о ночном кошмаре, который закончился, и о счастье, которое уже показывает мне свой нос. Это музыка моей свободы и моего обновления, она окрашена в цвет моего настроения, она сопровождает важнейший этап моей жизни. Первое, на что я решился, завязав с прошлым, — завязать со старой музыкой. Больше никакого R’n’B, которое я годами слушал из любезности к Алекс. Теперь я буду слушать старых бразильских шансонье — они гораздо ближе моему сердцу. Я вновь учусь быть самим собой. Я люблю свое одиночество, мне нравится балансировать между меланхолией и надеждой, я прислушиваюсь к себе. Я переживаю один из важнейших этапов своей жизни. Я люблю французское Средиземноморье — это моя пристань, моя тихая гавань. Если и существует на земле место, где я чувствую себя дома, где мне спокойно, где воздух, свет и море дарят мне гармонию, то это место здесь. Ницца, Монако, Ментон — названия любимых городов проносятся, как станции метро. Пересекаю границу и отправляю первую эсэмэску: «Sono in Italia!» Я мысленно фиксирую небольшие изменения в окружающем мире: дорога сужается, становится оживленнее и извилистее; белые отметки на асфальте выведены более отчетливо, стены в туннелях цвета бетона, яркий неоновый свет, больше светящихся полос на дороге, города издали выглядят отчужденными и грустными, настоящие владения Муссолини, остановки для отдыха на автотрассе носят гордое название Area servizio. В пунктах уплаты дорожной пошлины ухо ласкают слова: N’giorno signore, buon Natale, due euros per favore. Я проезжаю Сан-Ремо, Империю, Альбенгу, Савону. В Генуе я беру северное направление: Алессандрия-Монте. От одного вида этой таблички мое сердце забилось быстрее. Снаружи пахнет итальянским снегом. Дорожная пошлина, aree di servizio, buon giorno, buon Natale, vorrei un sandwich come questo e un café longo, grazie mille, ciao, вы покидаете Лигурию, счастливого пути, я чувствую себя европейцем, я горд, в магнитофоне неутомимо разевают рты Карлиньош Браун, Джонни Кэш, Каэтано Велосо, Сержио Мендес, Мария Бетания; и вдруг передо мной возникает Монте — сердце взрывается. Я бросаю взгляд на план города, поворачиваю направо, еду по широкому, величественному, бесконечно длинному проспекту, потом поворачиваю налево, еду по улице N., теперь прямо по заснеженному призрачному и прекрасному городу. Я еду под сетью переплетенных трамвайных проводов, минут через десять припарковываю машину около отеля напротив вокзала. В отеле просторно, тихо, безлюдно, тепло, приятно пахнет кожаной мебелью — обожаю. В холле пахнет вкусной едой, которую готовят на кухне, и одеколоном. Мне отдают ключи, я поднимаюсь в номер. Иду по бесконечным коридорам, как будто во сне. В номере высокий потолок. Я ставлю чемоданы на пол. На моей кровати лежит белая роза. Я раздеваюсь, принимаю душ, громко включаю телевизор, сушу волосы, переодеваюсь в чистую одежду, затем решаю, что надо немного поспать, и снова раздеваюсь, но заснуть не могу, ибо слишком перевозбужден, поэтому встаю и снова одеваюсь. Через полтора часа я получаю эсэмэску: «Я внизу. Сейчас поднимусь». Мои ладони становятся влажными от волнения. Я стою перед закрытой дверью и жду, сердце колотится. Я слышу ее шаги, сейчас я открою дверь. И вот передо мной Алиса. Она нервничает, как и я. Увидев открытую дверь и мою физиономию, она замедляет шаг прямо посреди коридора. Она еще красивее, чем на фотографиях, красивее, чем в моих воспоминаниях, красивее, чем в моем воображении. Волосы более светлые, черты лица более утонченные, глаза более зеленые, улыбка более ослепительная. Она одета по-зимнему, во все черное, и выглядит сногсшибательно. Она останавливается, я подхожу, обнимаю ее, прижимаю к себе. Спасибо за розу.
Напоминаю тебе на всякий случай, что до этого мы виделись лишь раз — летом в Романце. Но, как ни странно, зима, север, серое небо, простуда и шерстяные вещи ничего не меняют: мы остались собой. На следующее утро мы едем по автотрассе, ведущей к морю, Алиса дремлет и вдруг внезапно открывает глаза и смотрит прямо на меня. У нее точно такой же взгляд, какой был шесть месяцев назад, посреди ночи в постели в Романце, — глубокомысленный, напряженный, полный сомнений и любви. Пять дней мы проводим в отеле «Пять земель». Наш номер на вершине целого лабиринта лестниц. Мы единственные клиенты, потому что не сезон, все закрыто, ни души, море замерзло, с утра до вечера идет дождь, но нам на все наплевать, это самая счастливая неделя в нашей жизни. Мы ложимся спать, но не спим, мы все время пропускаем обед и ужин в отеле, около одиннадцати вечера мы, голодные как волки, спускаемся на кухню, чтобы перекусить хлебом и кусочком ветчины. У нас в номере стоит огромная кровать из дерева, мягкая, уютная, над ней светильник, а рядом, под зеркалом, туалетный столик. Наши чемоданы перевернуты вверх дном, вещи разбросаны по всей комнате, но ничто не имеет значения, кроме нас самих. Мы принесли магнитофон и подставку для компакт-дисков. С нашего крошечного балкона открывается потрясающий вид, это надо показывать в кино: темные отвесные скалы и Средиземное море, в это время года похожее на Балтийское. Можно подумать, что мы в шале в горах. Следующие два вечера мы проводим в кино и в Ла-Специи. Добираемся туда на машине. Вдоль дороги — бесконечные вереницы сосен. Для меня Средиземноморье выглядит по-летнему даже зимней ночью, при нуле градусов, под дождем, когда вокруг ни души. Мы одни на всем свете, с нашей музыкой, с тусклыми огоньками приборной панели и яркими фарами, чей свет пронзает итальянскую безлунную ночь. Мы чувствуем прилив эмоций, драгоценной страсти. Мы много фотографируемся. Мы ужинаем в пустых ресторанах. Мы полдничаем в баре отеля круассанами, горячим шоколадом и свежим апельсиновым соком. В полночь мы иногда отправляемся в большую, современно оформленную пиццерию, что прямо посреди улицы Ла-Специя, там тусуется куча народу, в основном спортсмены и молодежь. Называется местечко L’Antica Pizzeria Da Mamma Ri. Если когда-нибудь там окажешься, обязательно зайди. Я вымазываю лицо Алисы корицей, она дурачится, мы смеемся и болтаем на нашем родном романизированном английском. В оставшееся время мы совершенно серьезно пересказываем друг другу свою жизнь и занимаемся любовью. Мы делаем это по три, четыре, пять раз в день, ведь в нашем распоряжении море времени. Алиса — первая в моей жизни женщина, которая представляет себе любовь так же, как я: свободной, исключительной, нежной, сладостной, благородной, нарциссической. У нас одинаковые фантазии. Я впервые в жизни довожу женщину до оргазма, ты себе не представляешь, как меня это волнует, как меня это с каждым разом все больше возбуждает. Я чувствую, как абстрактное счастье воплощается в конкретное. Однако наша неделя подходит к концу, и надо возвращаться. Мы провели вместе сто пятьдесят часов, ни на секунду не отпуская друг друга и ни на секунду не устав от своего чувства, клянусь.
На обратной дороге мы ощущаем себя такими несчастными, из-за того что надо расставаться, что почти сердимся на обстоятельства. Мы говорим о следующих встречах, строим планы, даем друг другу обещания. В Монте мы заходим во «Фнак», чтобы закупиться CD-дисками на летние каникулы: для Алисы — Карлиньош Браун и Ласа, для меня — Кармен Консоли и Васко Росси. В семь вечера я высаживаю ее около дома на улице В. Ciao mio amore, ciao. We don’t need to be sad, it’s just the beginning of a beautiful and long story[9]. Je t’aime. Те quiero. Ti amo. I love you. Ciao, ciao, ciao.
Я выезжаю из города уже глубокой ночью.
На первой area servizio, где я останавливаюсь, чтобы позвонить Алисе, спешащие автомобилисты в вечерних костюмах покупают сигареты и алкоголь для праздничного ужина в честь Capo d'Anno. Я по-прежнему в шерстяной куртке и кроссовках, у меня сегодня не 31 декабря и не Рождество. Я просто зашел выпить кофе, чтобы взбодриться перед долгой дорогой, ведь с Алисой мы почти не спали. Я никуда не спешу. Я чувствую одновременно боль и умиротворение. Боль не покидает меня, во-первых, из-за расставания с Алекс после всего, что между нами было в течение стольких лет. Господи, неужели я все-таки сделал этот шаг? Да, я его сделал. Сам себе не верю. Забавно, но этот фантастический решительный шаг к свободе представляется мне высоченной горой, на которую надо взбираться, преодолевая страх и чувство вины. Каждое утро, проснувшись, я сперва должен подняться на гору, а потом уже могу спокойно прожить день, зная, что на следующее утро опять окажусь у подножия. Я ощущаю тревогу при мысли о тех конкретных проблемах, которыми придется заняться по приезде в Танамбо. Я чувствую боль за своих малышей, которые, как и я в их возрасте, окажутся лицом к лицу с банальной, но непостижимой для детского сознания драмой. Я чувствую боль из-за человеческого бессилия перед несущейся вперед жизнью, в которой один цикл неумолимо сменяется другим. Мне почему-то больно и от внезапного вторжения в мою жизнь Алисы, и от ее столь же резкого отсутствия. Особенно больно мне от своей неизлечимой склонности с головой бросаться в любовные отношения, отдавать себя целиком, доверяться, привязываться, скучать. Я спрашиваю себя, к таким ли отношениям надо стремиться? Таких ли отношений я хочу? Любви ли я хочу? А если да, то что такое любовь? Где начинается и где заканчивается самовнушение? Как мне точно узнать, люблю ли я Алису? Может, я люблю вовсе не ее, а мое представление о любви, воплощенное в ней? Иногда мне кажется, что я потерял способность любить, что мои запасы любви исчерпались, что я все безвозвратно отдал Алекс. А порой я думаю, что раз я скучаю по Алисе, раз мысли о ней делают меня счастливым, значит, я влюблен. Почему бы и нет? С Алисой все так просто, эта легкость отношений меня даже настораживает. Я начинаю думать о том, возможна ли любовь без страдания.
Мне на ум приходит одна простая, но гениальная фраза, услышанная в каком-то фильме братьев Коэн: «С ней я чувствую себя самим собой».
Теперь об умиротворении. Я ощущаю его, потому что вновь удовлетворен в плане секса и полон надежд на будущее. Я стал замечать, что в последнее время вся моя жизнь делится на дни, когда все хорошо и все нехорошо. А если быть точным, то дни, когда все хорошо, — это те, в которые мне удается забыть, что все нехорошо. Думаю, мне стоит наконец взять себя в руки и начать действовать. Надо в принудительном порядке заставлять себя смеяться, ходить в гости, читать, играть с детьми, слушать радостную, энергичную музыку, добавить в свою жизнь ритм танца, а еще отмечать разные веселые праздники, наводить порядок в квартире, что-нибудь мастерить, готовить, заниматься спортом и, как можно больше отвлекая себя, постараться забыть, что все нехорошо. Когда я размышляю о своих отношениях с Алекс, мне на ум приходит такой образ: две деревянные доски, приклеенные друг к дружке суперклеем. Клей застывает медленно, но в конце концов из двух кусков дерева получается один, доски словно срослись. Потом внезапно приходит плотник и своими сильными руками отрывает одну доску от другой. На дереве остаются неаккуратные, колючие, как небритая щетина, кусочки клея. Клей разочарован — его работа была напрасной. Доски несчастны — им больно. Разумеется, со временем клей прибьется к деревянной поверхности, сгладится, но доски уже никогда не будут прежними. А порой я представляю себе такую сцену: я стреляю в Алекс из револьвера, она, шатаясь, делает ответный выстрел из базуки, и я, лежа на земле с кровавой раной в груди, поднимаю руку и кидаю в Алекс атомную бомбу. Еще я часто воображаю себя вдребезги разбитым кувшином. А иногда — машиной, едва успевшей скрыться после кражи со взломом. Или горой мертвых клеток, небольшое количество которых чудесным образом регенерируется. Несколько дней назад мне приснился ужасный сон: мы с Алекс в порту де Фарона на скользкой набережной, дует сильный ветер и небо совсем серое. Алекс небрежно-элегантно одета и беспечна, она сидит в надувной лодке. Я же ползу прямо по набережной на животе, двумя руками удерживая лодку, ибо порыв ветра в любой момент может столкнуть ее на воду. Я держу изо всех сил, я знаю, что Алекс не умеет плавать. И мы скользим, скользим, ветер все быстрее увлекает нас вперед, кружит, кидает. Мы испуганы, но нам интересно, что будет дальше. И мы опять скользим, скользим, набираем скорость, мне все труднее удерживать в руках канат, я делаю знаки Алекс, но она меня не слышит, она совершенно беззаботна, ей все равно, а ветер усиливается, новый шквал — и канат вырывается из моих рук. Я в панике устремляюсь к лодке, ползу очень быстро, пытаясь догнать ее; обдираю живот о неровную бетонную поверхность набережной, но лодка скользит гораздо быстрее меня, ветер несет ее, она летит по залитой дождем земле, и я вижу, как близко Алекс от края, еще чуть-чуть — и она упадет в воду; впрочем, она этого не замечает, она по-прежнему беззаботна — сидит в лодке прямо и величественно, как королева, даже не догадываясь о том, что я отпустил канат. Я кричу во весь голос, я ерзаю, пытаясь ползти быстрее, живот в крови, я ору, надрывая глотку, но напрасно: она меня не слышит. Я бессильно наблюдаю за тем, как лодка соскальзывает на воду и оказывается между набережной и пришвартованным парусником. В последний момент Алекс хватается руками за выступающую часть парусника, однако ее тело уже наполовину в воде. Я приближаюсь к ней, задыхаясь от страха, и протягиваю руку, чтобы помочь подняться на баркас. Она смотрит мне в глаза с ненавистью и удивлением, отталкивает мою руку и сама выбирается на набережную. Ее одежда испорчена. Она мокрая с головы до ног. От нее дурно пахнет грязной портовой водой. Как толковать этот сон? Мне нужно было крепче держаться за канат? Громче кричать? Заслуживал ли я слепого доверия Алекс? А может, просто ветер был слишком сильным или лодка неустойчивой и потому все мои усилия напрасными? Думаю, я слишком впечатлительный. И слишком гордый. Думаю, именно впечатлительность и гордыня сделали из меня кретина. Думаю, сколько бы мы ни рассуждали, вся проблема в том, что я не смог перенести ее измены. И не следует забывать о том, что именно я нанес первый удар. Однако я считаю, что все случившееся — к лучшему. Думаю, я спас себе жизнь. Вспоминая Алекс, я всегда начинаю убеждать себя: нет, ты не обязан отвечать за нее. На самом деле логика и здравый смысл тут совершенно излишни: долгие серьезные супружеские отношения выше минутной слабости, пусть даже оправданной, — поэтому я виновен. Я не имел права так поступать. По крайней мере, после стольких лет взаимной любви. Мы с Алекс давали друг другу столько обещаний, наше единение было таким очевидным, что мой поступок — преступление, предательство. Я убил доверие. Больше всего меня мучит мысль о том, что я бросил женщину, которую столько лет любил. Я с тревогой спрашиваю себя, люблю ли я ее сейчас. Думаю, итог нашей истории может быть таков: я не смог вынести Алекс с ее требованиями и с ее характером. Видимо, кишка тонка. Я был не тем, кто ей нужен, хотя изо всех сил старался им быть. Я все время терпел неудачу и в конце концов сдался. Точка. Нельзя продолжать жить с женщиной, которой боишься даже в постели. Так жить нельзя. Думаю, мы поженились в слишком юном возрасте и оба поплатились за свою неопытность. Мне вспоминается забавная формулировка из письма одного друга: «Ваш брак был союзом рыжего коня с львицей, красивый союз! Но легкомысленный и непредсказуемый». Я думаю, это ошибка выбора сексуального партнера. Ведь наши отношения можно свести к банальному неудовлетворению в плане секса. И точка. Я никогда не прощу Алекс того, как грубо она обращалась со мной все эти годы в постели. Думаю, нельзя так подло поступать с тем, кого любишь. Порой я начинаю себя жалеть: как я несчастен, она думала только о себе. А иногда я жалею Алекс, впрочем, себя я все равно никогда не считаю полностью виноватым. Разумеется, я не прекрасный принц. Но я пережил то, что мало кому довелось испытать. Раньше мне казалось, что кошмары случаются только с другими людьми. Хотя, возможно, я кое-что преувеличиваю в этой, по сути, банальной истории. Я немного волнуюсь: сумею ли я вновь обрести спокойствие, мир, радость жизни? Мужчины, которые пережили подобные ужасы, утверждают обратное. Интересно, время действительно лечит? Интересно, однажды я проснусь счастливым? Я вспоминаю слова Ницше: «Все, что нас не убивает, делает нас сильнее».
Я еду в направлении Милана по автотрассе, которую ремонтируют. Я еду и еду. Время идет. Машин становится все меньше, и поэтому светящиеся линии на дороге видны все лучше. Огоньки треугольной формы, светящиеся перила, которые разделяют магистраль, мелькание фар, флуоресцентные металлические полосы на дороге, семафоры. Через восемьдесят километров я оказываюсь один-одинешенек в мире на автотрассе, которая заметно сузилась, превратившись в бесконечное воронкообразное шоссе с односторонним движением. По бокам дорога обнесена сеткой, натянутой на специальные пластмассовые столбы. От усталости мне мерещится, будто я нахожусь в огромном лесу монстров-автоматов, которые жестикулируют, мерцают огнями и делают мне угрожающие знаки. Знаешь, как в детективных английских сериалах шестидесятых годов. Мне даже становится страшно, клянусь тебе. У меня потеют ладони, я еду слишком быстро, я совсем один на дороге, я замедляю ход, чтобы не сбиться с пути, я ищу взглядом хоть какое-нибудь доказательство человеческого присутствия, мне кажется, я вечно буду вот так ехать на север и никогда не приеду, мне кажется, я умру. Но внезапно монстры исчезают, дорога вновь расширяется — я проехал зону ремонтных работ. Я вижу табличку: Alessandria-Genova possima uscita. Мне становится легче. Я снова еду в направлении юга, моря, я спасен. Отныне темные дороги итальянского севера в ночь на 1 января ассоциируются у меня с меланхоличной песней Карлиньоша Брауна, которую я опять и опять слушал в машине. Называется «Глина». Я не знаю, о чем эта песня, ибо не понимаю португальского. И вообще, Карлиньош Браун родом из Салвадора-де-Баия и не имеет ничего общего с Северной Италией. Но мне нравится думать о том, что гибкая, мягкая, податливая глина в один прекрасный день может затвердеть и найти свое равновесие. Я мысленно сравниваю глину с самим собой. Она живая, она меняется, она способна быть одновременно изменчивой и устойчивой, как языки разных стран. Ты заметил, что из слова «глина» можно составить «лингва», прибавив «в»? Забавно, учитывая мои языковые приключения последних месяцев.
Ровно в полночь я пересек границу и снова сбавил скорость. Я начинаю привыкать и даже входить во вкус полного одиночества на пустой автотрассе. Вдали, слева от меня, ближе к морю, видны фейерверки, которыми жители французских деревушек встречают Новый год. Там, далеко-далеко, люди празднуют и радуются, а я еду и еду и совершенно не чувствую себя причастным к всеобщему веселью. Но мне хорошо. Все, что со мной происходит сегодня ночью, довольно забавно, чуть-чуть странно, но в целом неплохо. Внезапно огни пропадают, меня заглатывает ночь: машина едет вверх по склону, оставляя поселения где-то далеко внизу. Так и в жизни — порой кажется, будто ты совсем близко, и хоп! — все исчезает. Думаю, я никогда раньше не видел фейерверка 31 декабря с такого огромного расстояния.