Из дальних концов России шли богомольцы в Соловецкий монастырь. Пешком шли тысячи километров. Ветхая одежда от солнца, дождя, от ветра у всех одинаково пыльно-серого цвета. Лица обветренные, покорные, тоже казались серыми. Горели глаза, будто идущие ждали чуда, которое освободит их от беспросветной нужды, бесправия.
С котомками за плечами, запасными лаптями у пояса брели богомольцы по городу. Останавливались перед памятником Ломоносова, снимали шапки, крестились и кланялись. Не спрашивали, какой святой, сами решали: кто-либо из соловецких чудотворцев -- сподобились поклониться. Перед богомольцами за небольшой зеленой оградой на высокой каменной подставке стоял голый человек, тело покрыто простыней, в руках человек держал лиру, перед ним ангел на одно колено стал и поддерживает лиру. По углам зеленой оградки стояли четыре столба и на каждом столбе по пять фонарей. Богомольцы решили: значит, святой высокочтимый.
Не понравилось это начальству. Памятник стоял перед присутственными местами. И вид бедноты, шествующей по главной улице, вызывал беспокойство. Богомольцев стали направлять по набережной.
Добирались богомольцы до Соловецкого подворья в Соломбале. Дальше дорога шла морем. Среди богомольцев часто были неимущие, без денег на билет. Иногда брали на пароход и безбилетных, знали монахи, что в лохмотьях богомольцев зашиты деньги, посланные в монастырь родными и знакомыми. Часто безденежные богомольцы жили, сколько позволяла полиция, и шли обратной длинной дорогой.
В жаркий летний день на подворье толпа безденежных богомольцев ждала выхода архимандрита.
Богомольцы сбились кучей перед крыльцом, с надеждой: "Авось смилостивится, сдобрится, примет на пароход". И увидят они монастырь, среди моря стоящий, и над ним солнечный свет и днем и ночью все лето. Увидят чаек, устраивающих свои гнезда на папертях церквей и по дорогам, где проходят богомольцы. Увидят морские камешки с морской травой, кустами на них растущей. Увидят много чудесного, о чем рассказывали побывавшие в монастыре, и сами будут рассказывать, украшая виденное придуманными красотами. Только бы взяли на пароход!
На этом пароходе возвращался в монастырь архимандрит, ехали важные и именитые гости из Архангельска. Все каюты первого и второго классов заняты. И в третьем классе, в трюме и на палубе все места будут заняты пассажирами, купившими билеты. Для бесплатных пассажиров места нет.
Распахнулись двери. Монастырские послушники вынесли на крыльцо и развернули большой ковер во всю ширину крыльца. Медлительной поступью вышел, будто выплыл, архимандрит. Весь )он лоснился, светился, сиял и сверкал! Лоснилось моложавое лицо, обрамленное пышной русой бородой, лоснились волосы, слегка подвитые. Светились сытые глазки, при солнце светилась шелковая ряса. Блестел отполированный посох с серебряным набалдашником. Сверкали янтарные четки, сверкал золотой наперсный крест с драгоценными камнями.
Архимандрит красивым, хорошо разученным взмахом руки благословил богомольцев. На крыльцо вынесли большое мягкое кресло и осторожно придвинули к архимандриту. Поддерживаемый дюжими монахами-телохранителями архимандрит колыхнулся и погрузился в кресло. Весь вид архимандрита полон благостыни и милосердия, от него несся легкий аромат розового масла и запах росного ладана. Архимандрит одной рукой перебирал четки, другой рукой слегка передвигал золотой крест на груди. Было похоже, что он непрестанно молится. На самом деле крест холодил -- так казалось архимандриту. Под шелковой рясой была пуховая подушечка, к кресту приделана тонкая кипарисовая дощечка, а холод чувствовался мучительно. Доктора прописали ежедневные морские ванны (запас морской воды для сего был на пароходе). Архимандрит не переносил горячей воды и боялся холодной, для него делали "летнюю воду".
После такой ванны и после обеда благорасположение ко всем и ко всему помогало выслушивать слезные просьбы безденежных богомольцев.
У Соловецкого подворья была пристань для пароходов, бегающих между городом и Соломбалой. С парохода сошел Куликовский. Он торопился по каким-то делам, но увидал монахов, высящихся на крыльце, и, забыв о своих делах, стал всматриваться и вслушиваться.
Архимандрит не утомлял себя, говорил не очень громко, но четко, всеми хорошо слышимо. Говорил о монашеском бытии, о непосильных трудах, о неустанном молитвенном бдении, об изнурительных постах, особо строго соблюдаемых. Говорил так убедительно, что и сам верил своим словам; в его голосе слышалась настоящая скорбь о всей монашеской братии.
Куликовский оглядел монахов, как на подбор откормленных. Есть же в монастыре не поддающиеся полноте при всем обилии яств -- таких не нашел. Справа и слева кресла стояли два образца "постников": ремни не сходились на их животах. Один монах опоясался ремнем выше вал на пароход по трапу, устланному ковровой дорожкой, которая свертывалась следом за архимандритом.
На звоннице у часовни забрякали колокола, пароход дал третий свисток и тронулся от стенки.
Куликовский был доволен своей победой, снял шляпу и поклонился архимандриту глубоким, почти монашеским поклоном, оказывая свое "почтение".
Архимандрит счет уместным ответить на поклон поклоном. Тяжелый живот не позволял ему делать обычный поклон, и архимандрит приспособился слегка приседать и наклонять голову -- похоже на поклон и картинно. Старухи говорили: "Умилительно кланяется".
Ответив умилительным (и примирительным) поклоном, архимандрит послал благословение Куликовскому и второе -- всем оставшимся на берегу. Богомольцы с парохода кричали Куликовскому: -- Спасибо, заступник, век помнить будем!
ХВАЛЕНКИ
Село Веркола на реке Пинеге. 1905 год. Заканчиваю этюд старого дома. Подходит старуха. Оглядела меня внимательно: -Здорово посиживаешь! -- Здорово похаживаешь! Этим мы поздоровались.
- Чей? -- Из Архангельска.
- Мм... Женат?
Старуха поглядела на мою работу. -- Скажи на милость, чего ради сымашь дом, старо которого нет? Наизгиль али понасердки?
-- Нет, бабушка, не издеваюсь, не изгиляюсь я над хозяином и на сердце против него не несу ничего. Сымаю
жавота и пухлые ручки уместил на сей возвышенности; другой опоясался ниже живота,-- казалось, у него над ремнем или бочка, или туго стянутая перина.
Архимандрит закончил свое "слово" особенно проникновенно и ласково и -- отказал взять на пароход безбилетных.
Куликовскому хотелось тряхнуть сытых монахов, заставить услышать голодных, хотелось ударить монахов если не кулаком, то хотя бы словом. Он вскинул голову, готовясь что-то громко крикнуть, и остановился. Все, что могло быть последствием, одним взмахом пронеслось в голове: у монахов и власть и сила, его. Куликовского, привлекут за оскорбление монашествующих и припишут еще ряд статей. Александр Павлович рванул с головы шляпу -- это можно счесть за почтение к монашествующим,-забежал в часовню, схватил евангелие и с евангелием, высоко поднятым над головой, подбежал к архимандриту. Не сдерживая себя, крикнул на все подворье:
-- Помнишь ли, что здесь сказано: "Приходящих ко мне -- не отрину!"
На какую-то часть минуты архимандрит рассвирепел, но, вспомнив наставление доктора не волноваться, беречь сердце, овладел собой, вернул себе благостный вид, взял из рук Куликовского евангелие, приложился, благословил безденежных богомольцев и разрешил им погружаться на пароход.
Провожая ликующих богомольцев, Куликовский успокаивал архимандрита:
-- Свое возьмешь. В море, если будет качка, устроишь моление об избавлении от погибели. Если будет тихо -- моление благодарственное, вот и добавочный доход!
Архимандрит рад, что Куликовский не вздумал сам ехать в монастырь. Это вернуло хорошее настроение. Поддерживаемый монахами, архимандрит прошество
для памяти, чтобы знать, каки дома раньше строили. Теперь таких уже не строят. -- Верно твое слово, новы дома ишь курносы. Старуха показала на новые дома с вышками. Раздалось пение на высоких нотах. -- Бабушка, что это? Или поет кто? -Хваленки на передызьи поют. -- Я тебя не понял, что ты сказала. -- Чего не понял, я по-русски сказала. -- По-русски, да слова мне не знакомы. -- Которо слово незнакомо? -- Кто поет-то?
-- Хваленки, понимать, девки-невесты, на выданьи которы; их сватьи хвалят -- вот те и хваленки. Слышь, сколь ни тонко тянут.
-- А где поют? Я даже повторить слово не умею. -Передызье-то? Да звоз на повети, перед избой, значит.
Пенье стало слышнее. Хваленки шли к нам. В пестрых безрукавках, в ярких красных сарафанах, как огнистый развернувшийся венок. Цвета были красные, желтые, разных оттенков. Хваленки шли, взявшись за руки. Подошли, остановились полукругом, поклонились. День стал праздничным. -- Торговый?
-- Молчите, девки,-- сымальщик из Архангельскова. Гляньте, сколь дотошно дом Онисима Максимовича снял. Хваленки подошли, рассматривали и работу, и меня. -- Ох ты мнеченьки, дом-то исто капанный, и окошко разбито. Вставь стекло-то, вставь, не обидь хозяина, подрисуй.
-- Ладно, вставлю, дома закончу.
Одна из хваленок не то смущенно, не то кокетничая спросила: -- А можно к Вам прийти рисоваться?
-- Можно, рад буду. Кисти уложены, этюд закончен. Хваленки собрались уходить. -- Хваленки, вы куда? -- За реку, на ту сторону. -- Возьмите меня с собой?
-- С хваленками ехать дорого стоит. Коли по полтине на рыло дашь, поедем. -- Мое дело казной трясти.
Денег лишних нет. Решаю занять на дорогу домой у почтового чиновника.
Идем деревней, открылось окно, и звонкий голос догнал нас:
-- Девоньки, вы куда? Нате-ко меня! -- Прибавляйся. Девица прибавилась.
Старик перевозчик сел к рулю и меня остановил: -- Не садись, парень, в весла. Мужиково дело править, бабье дело в веслах сидеть. -- Хваленки, песню споете? -- Андели, да разве хваленки без песни ездят? -- Тут и петь-то негде, и вся-то Пинега не широка. -- А мы не по реки, а по песни поедем. Повернул старик лодку вверх. Затянули хваленки песню старинную, длинную, с выносом. Все зазвенело: и солнечный день, и яркие наряды хваленок, и песня... Допели. Старик повернул лодку, запели песню другую -- веселую. Подъехали к берегу. Девицы в гору.
-- Девушки, хваленки, стойте, погодите, деньги возьмите!
Хваленки с высокого берега прокричали заспевно: -- Доброй человек сымальщик, где же это видано, где же это слыхано, чтобы хваленки за деньги пели? За слово ласково, здоров будь!
В КАНУН ПРАЗДНИКА
Село Койнас. Звонят к всенощной. Спрашиваю ям щика: -Завтра праздник? Ямщик сердито обернулся:
-- Вижу, что везу безбожника. Праздников не знат. Кабы знал, что безбожник, на козлы не сел бы.-- Повернулся к лошадям:-- Ей вы, ленивые!