Томас не слушает ответов. Жует и говорит одновременно, смотрит мне в район грудины и на ощупь орудует вилкой.
– У тебя есть преимущество – ты русский. Это уже элемент китча. И если ты заявляешь о себе в Европе, то надо сразу честно сделать выбор – используешь ты это или ты отказываешься от любых подобных трюков.
Мы переглядываемся с Маргерит, она с улыбкой пожимает плечами и подливает мне и себе вина.
После обеда Томас приносит мне в подарок свою фотографию, на которой изображено обычное дерево.
– Сова с глазастым милым детенышем пряталась с другой стороны ствола. Поэтому они не видны, – объясняет он.
– Томас, мне кажется, я понимаю, о чем вы говорите. Просто, когда я фотографирую, то делаю это для себя, изредка и с удовольствием. А сейчас почти вообще забросил. А писать – это…
– Для тебя писать – это не удовольствие? – спрашивает Томас.
– Нет, конечно. Это тяжело, иногда неприятно. Все рождается в муках, можно даже сказать, что вообще творчество или роды – это муки.
Маргерит опять глядит на меня с кривоватой, изучающей улыбкой, как в первый вечер.
– Илья, ты знаешь, у меня нет ребенка. Он умер очень давно. Но он был. И я знаю, что такое роды. И мне кажется, я знаю, что такое творчество. Это радость. Если для кого-то рождение ребенка не является радостью, то в нем что-то не так.
– Так хорошо это время после воскресенья. Хорошо-хорошо. Помнишь, что я брала у тебя сигарету, тебе это понравилось? Понравилось? Ура!
Моя рука с твоей сигаретой, но я не курю! Это для знакомства хорошо. Если брать у мужчины сигарету, такой большой эффект. Это очень смешно смотреть! Ты сразу стал такой милый. Эмр-р…
Но мне хорошо. Знаешь, это так эти дни, как будто твой голос сидит тут, у меня на плече… Да, и он разговаривает ко мне… со мной… тихо, я слушаю все. Как будто такой маленький добрый признак. – Муки опять прячет ладони в рукава. – Да, конечно, призрак. Как привидение, да? Я очень люблю мой призрак. Но это так сложно – говорить по-русски.
О-о, это очень смешное место, я хотела тебе рассказать. Это Дворец юристов. Но тут, рядом с ним, живет странный человек, он homeless, который не имеет дом, ты понял?.. Да, бом, и он иногда долго свистит. Давай мы посмотрим его апартаменты. Это вот тут, они такие упаковки из бумаги. Его здесь нет, это жалко. И тут он долго свистит и поет, это может быть час. И я первый раз, две недели назад, была очень удивлена – кто так может делать, такой звук? Это не свист, это даже вот так… Но потом я давала ему немного фф… эмр-р… вспомоществовать, и он сказал, что это звук от горла. Вот тут.
Милый, мне так странно. Я – эмоционально спокойная девушка, у меня есть друг, я хочу жить с ним очень долго. Я не понимаю, зачем этот призрак.
Но как ты живешь с твоей женой? Хорошо? И расскажи мне о сыне, какой у тебя сын? Почему ты не хочешь говорить о сыне, я очень хочу слушать. У него какие волосы?
Ну, хорошо. Тогда ты можешь рассказывать о твоем дедушке. Ты всегда рассказываешь о дедушке. Я не очень хочу слушать о нем, но ничего.
Ты так грустишь, что он убивал людей? Это странно. А почему тогда?
Я понимаю это, я знаю, что в России люди не совсем богатые. Но твою книгу обязательно будут печатать. Ты можешь искать агента, и он будет это говорить для тебя.
Я хочу все знать о тебе, не хочу о дедушке. Ты был в Петербурге?
Где ты был еще? Я там тоже хочу быть, я только чуть-чуть, только одну ночь была в Петербурге с моими родителями. Это все. Ты будешь сердитый, но я спрошу тебя о твоем сыне.
Это была странная неделя, наполненная то ли свиданиями, то ли перерывами на обед, а потом уже подошло время расставаться. Моя виза заканчивалась.
Она предложила снять на одну ночь комнату в отеле. И сразу добавила, что если бы первым предложил это я, то она бы отказалась.
Я приехал к ней к полудню, посмотрел, как она сидит одна, закинув ногу на ногу, в своем информационном центре, как склоняется над телефоном, когда отвечает на звонки. Она была очень занята. Я пошатался полчаса по галерее, а потом мы отправились обедать в
“Гринвич”, на красные диванчики. Я предложил это кафе. Мы выбрали самый дальний, угловой столик в этом пустом заведении. Я мог трогать ее, сжимать ее пальцы, мы могли целоваться, но, конечно, как всегда, коротко, как это любит Муки.
– Тебе нравится это кафе? – спросил я. Ведь это было почти единственное, что я мог показать ей в этом городе.
– Да. Но как сказать? Это немного для старых.
– А мне говорили, что это заведение, где собирается молодая университетская публика.
– Может быть, вечером. Это возможно. Теперь, ты видишь, все другие люди, они старые. Но это настоящее брюссельское кафе. Тут все милое.
И мне нравятся эти лампы, и то, что на стенах, и эти окна. Они брюссельские.
Подошла официантка. Я помню, какая она была суровая в тот раз. Но сейчас она поглядела на Муки, на наши ладошки, которые сцепились друг с другом, и чуть улыбнулась.
Муки начала переводить мне меню на русский.
– Тут есть бутерброды с сыром, с рыбой и… я не знаю, как это, jambon?
– Я знаю, я буду как раз с этим жамбоном. По-русски это – ветчина.
Официантка смотрела на Муки.
– Один сэндвич с ветчиной, один с лососем. Два кофе. Это все?
– Да, спасибо.
– Ладно, целуйтесь дальше.
Эту фразу на французском я понял. И поцеловал смеющуюся Муки.
Потом эта пожилая женщина стояла на своем обычном месте у стойки, уперев руку в бедро, и не смотрела на нас. Мы оставили по половинке сэндвичей на тарелках. Не пошли они у нас. Не смогли мы совместить еду с любовью. Бенуа вместе со своим Рабле не одобрили бы.
Когда мы расплачивались у кассы, я выгреб из кармана мелочь. Была очередь Муки платить, и она не хотела брать у меня ни копейки.
– Да ладно тебе. Ты прям как нерусская.
После этого она взяла двадцать два цента.
– Не двадзац два. Тридзац два, – поправила официантка и коротко засмеялась. А потом стала такая же неприступная. – Идзите, дзети.
Эта официантка смутила нас почему-то.
– Как ты думаешь, почему она поняла по-русски? – спросила Муки.
– Полька, наверное. Не знаю я.
Некоторое время мы шли молча.
– Я хочу, чтобы ты меня околдовал, чтобы я так хорошо, как ты, говорила по-русски. Как русская. Ну, сегодня ночью, – ее ноздри делаются такими тонкими, а лицо почти некрасивым. Рот приоткрывается, и проступают невидимые веснушки. Она сжимает мои пальцы. Она становится беззащитной, ненадолго теряя умение быть красивой. Я люблю ее такую.