Глоток чая обжег язык, чуть слезы не вышиб, и Дима, не притронувшись к сахару, потянулся пальцами к нити. Коснулся и чуть не оглох от вопля, заполнившего зал буфета:
— Где ты? Что случилось?
Дым орал, и Дима машинально ответил на повышенных тонах:
— Не знаю! Упал, куда-то дошел… винтовку купил! Мосинку!
— Тише… — поморщился Чур. — Не в лесу.
Дым понизил голос, насторожено спросил:
— Ты не один? Рядом второй голос. Кто это?
— Хозяин черепашки, — буркнул Чур. — Слышишь меня, львенок?
— Да, хранитель границ.
— Ваши судьбы сшила Стёжка-Дорожка. Это имя тебе что-нибудь говорит?
— Крайне мало, — Дым заговорил твердо, как ученик, не стесняющийся признаться в том, что не ознакомился с дополнительными материалами. — Я читал, что она распорола все швы на свадебном платье Живы, помогая ей уйти от Ярого. Ярый до последнего дня верил, что брачные узы не позволят жене покинуть его Чертог. А они лопнули, потому что Стёжка поработала ножницами. За это — за вмешательство в судьбы богов первого круга — Ярый науськал на нее своих охотничьих псов. Покалеченная Стёжка-Дорожка окривела и обезумела, и с тех пор ни люди, ни боги, не могут предугадать своего пути. Потому что стежок ее иглы или надрез лезвиями ножниц сталкивает на кривую дорожку.
Дмитрий Генрихович ничего не понимал, но старался запомнить имена и действия. Впрочем, картина вырисовывалась и без дополнительных объяснений — бабы сговорились, кинули мужика.
— Есть и другая версия, — усмехнулся Чур. — По слухам, треснувшие узы моего отца только порадовали. Вернулась прежняя вольная жизнь без увещеваний, битвы сменялись пирами, пиры — битвами. В дни Дикой Охоты отец гонял коней по небу бок о бок с моей мачехой, Дивной. И, однажды, садясь в седло, заметил нити, привязывавшие стремя к стремени. Скандал сопровождался громом и молниями, Дивна клялась, что никогда не помышляла об ограничении его свободы… Злые языки уверяют, что псов натравила именно она, выставив Стёжке счет за топорную работу. А мой отец не стал их отзывать, проучив зарвавшуюся швалью чужими руками.
«И все равно бабы сговорились, — подумал Дима. — Хоть так, хоть этак».
— Это не меняет сути проблемы, — продолжил Чур. — Стёжка-Дорожка действительно окривела. Поначалу и обезумела — в этом не было сомнений, от нее попахивало сумасшествием, я помню. Но с тех пор случилось много охот и разрушилось много лестниц. Она могла обрести ясность ума. Возможно, швалья сейчас меняет чужие судьбы ради какой-то цели — прикрываясь давним помешательством. Я не знаю, зачем она выманила вас на Кромку, не могу понять, кто ведущий, кто — ведомый. Решил, что она опасалась тебя, львенок. Власть над камнем дается немногим. Думал, первым увижу тебя — не предполагал, что в вашем мире разрушат ярмарочную колоннаду. А на Кромку вышел человек. Человек с терзаем, спокойно добравшийся до Зыбуна, не растерявшийся, распродавший на барахолке пузырьки несбывшихся желаний, ловко уведенные из-под носа у кладовика. Как будто годами готовился к блистательному выходу. Или везуч до крайности. В любом случае, его трудно назвать прицепом. И еще…
Дима как-то незаметно доел весь сахар — только последним куском с Маугли поделился. И погладил кроля по мягкой яркой шерстке, уверяясь в подозрении, что скверным словом «терзай» называют именно его. Неужели за любовь к рыбьим головам?
— Ты меня слышишь?
— Да, — подтвердил Дым.
— Я попытался изменить волшбу Стёжки. Перевязал нить, уберегая вас от случайных выходов на Кромку, блужданий по мирам, к которым могла подтолкнуть навязанная цель. В день вашего совершеннолетия нить должна была превратиться в путеводный клубок, привести вас на любую заставу, чтобы вы выслушали предысторию, сделали выбор: служить в моем отряде или вернуться домой. Вмешаться без последствий не получилось. Я думал, что связь будет аукаться дальним эхом — ощущением чужого присутствия, обрывками далеких разговоров. Как жизнь в одной комнате, разделенной тонкой перегородкой. Вначале — громче. С годами — тише. Я понадеялся на гибкость детской психики. Привыкнете, потом, когда шепот будет звучать как отголоски сна — забудете… а вы начали переговариваться. И общаетесь до сих пор. Это странно.
— Иногда бывает плохо слышно, — влез Дима. — Было, что долго не разговаривали. А потом снова.
— Заметно, что оба чесать языками горазды, — покачал головой Чур. — Вернемся к текущему моменту. Ты пришел в Зыбун. Зыбучий отнорок.
Взгляд заставил вжаться в спинку стула. Вывернулись, вытряхнулись и перетряхнулись все прегрешения: от бомбы-вонючки, которую пятиклассник-Дима подсунул в почтовый ящик соседки, до бармалейского заказа и выстрела по газонному разбрызгивателю. Бог-пограничник покачал головой, продолжил:
— Когда-то отнорок был частью торгового мира. Сам видишь, кто-то что-то строить пытался, железнодорожные пути прокладывали. А потом мир и межмирье изрядно перетряхнуло, и из разломов поднялись зыбучие пески. Такое в последнее время сплошь и рядом случается. С тех пор, как путь в Чертоги Хлады закрылся — а это случилось год назад — всё наперекосяк пошло. Зыбучий песок межмирья — штука коварная. Он с одинаковой жадностью пожирает предметы и время, что-то переваривает, что-то выплевывает. Бывает, что и людей, и зверей прихватывает. Годы жизни не украдет, не состаришься. Но годы в родном мире пролетят как один миг. Когда вернешься — если вернешься — можешь обнаружить, что жена-красавица превратилась в старуху, дети выросли, поседели и уже собираются женить твоих внуков. Но, как я уже говорил, людей Зыбун утягивает редко. А вещи любит. Оружие часто прибирает с полей войны, там, где кровь уже остыла. Мародерская добыча оттуда же мелькает, а бывает, что и заброшенные деревни, и усадьбы песок заглатывает, если землю как следует тряхнуло. Обычно с двух-трех миров предметы перемещаются, из тех, что поближе. Здесь, за бетонной изгородью, песчаное озеро. Не каждый день, но что-нибудь на поверхность всплывает.
Дима вспомнил, что его удивила целехонькая сумка-чехол для переноски винтовки с клеймом тысяча девятьсот сорок второго года, осмыслил информацию, уточнил:
— Песок этот подарки из прошлого выплевывает? И они как новенькие?
— Да, — кивнул Чур. — Потому в таких Зыбунах барахолки и образуются. Лихие головы охотятся за добычей — крюками вытягивают, магнитами подцепляют, подбегают, хватают… иногда вместе с вещичкой проваливаются, подкармливают песок с этой стороны. Здесь отираются старьевщики, изредка мелькают серьезные торговцы антиквариатом — они в Зыбун не лезут, скупают товар оптом. Можно отхватить раритет в идеальном состоянии, только сделанный, не требующий реставрации. Понял теперь, куда тебя терзай привел?
— Примерно понял, — ответил Дима. — А можно я вас спрошу? Почему вы его так называете? Маугли — кроль.
— Он не кроль, — усмехнулся бог-пограничник. — Неужели тебе ничего не показалось странным? Ни окрас, ни умение мурлыкать?
— Он раньше не мурлыкал, — твердо сказал Дмитрий Генрихович. — Пока вас не увидел, был нормальным. Ну, почти. Салями жрал как не в себя, но… на одной морковке-то не проживешь. Жрал и жрал. Мне не жалко.
— Дай ему раков, пусть похрустит, — велел Чур буфетчице. — А нам еще кипятку, чтобы заварку разбавить и варенье. Иди, ушастый. Иди, поешь.
Маугли спрыгнул с колен Димы, помчался к буфетчице, ухватил вареного рака за клешню, вытащил из миски, разгрыз с громким хрустом.
— Это магически созданное существо, — сообщил Чур. — Помесь пантеры и зайца. Колдун назвал свое творение «терзай», обыгрывая имена прародителей и предназначение. Не ради забавы это делалось, как ты понимаешь. В том мире кролики были самыми распространенными домашними животными. А черные считались талисманами, приносящими удачу. Особенно на кораблях. Техника там была не сильно-то развита, океаны пересекали на парусниках. И пиратствовали, и дорогие товары с другого континента привозили. Кто во что горазд.
Дима посмотрел на Маугли, хотел указать деду на явное несоответствие: кроль не черный, кроль яркой тигровой раскраски! А потом решил не спорить, а дослушать. Интересно.
— Первого терзая колдун использовал для устранения соперника. Подкинул черного малыша к дому, зная, что подберут. Примета в том мире была: кто мимо такого сироты пройдет — удачу потеряет. Пока терзайчик рос, ему сена, морковки да капусты хватало. А как в возраст вошел, получил команду «фас». Перегрыз сопернику горло и отправился в поле мышковать. Не хватало травы после того, как распробовал вкус крови. Колдун его поймал и перепродал — судовладельцу, желающему разорить конкурента. Терзай изрядно проредил экипаж парусника, прежде чем моряки догадались, кто матросов истребляет. Утопили убивца, еле-еле в порт вернулись. Пожаловались. Но им никто не поверил. Колдун успел десятка три терзаев продать — закрепил форму, они сами плодиться начали. С кроличьей скоростью и кошачьими воплями по весне. Правда выплыла после того, как энергичный терзай почти опустошил монастырь Заржины-на-Каштановом-Престоле, прогулявшись по кельям. Настоятель изловил преступника и вознес горячую молитву моей сестре по матери, умоляя наставить на путь истинный, и не позволить умерщвить невинное создание, ежели на кроля наведен какой-то морок. Надо сказать, что настоятелю крупно повезло. Молитву он вознес в середине осени, как раз, когда сестра со свитой обходила миры, задерживаясь на праздниках урожая и даря благословение амбарам. Просьба вызвала любопытство. Заржина заглянула в монастырь. Природа и предназначение терзая были выяснены практически сразу. А вопрос «что с ним делать?» едва не поставил в тупик. Заржину сопровождали ее дочери Живинка и Шмельница. Живинка, унаследовавшая добросердечие и дар бабушки Живы, категорически запретила истреблять терзаев — вина, мол, лежит не на них, а на колдуне-создателе. После горячих споров — «мы не можем позволить им маскироваться под кроликов и убивать людей» — Живинка изменила внешность и предназначение кровожадных зверят. Колдун к тому времени уже умер, терзаи плодились сами по себе, и это затрудняло волшбу: проще всего было их как-то пометить и уничтожить, но Живинка не искала легких путей. Черный окрас сменила яркая тигровая шкура — дар Шмельницы, принявшей сторону сестры. Перевести терзаев на травоядный рацион у Живинки не получилось. Как были хищниками, так и остались. Но жажду человеческой крови утратили напрочь, в этом волшба не подкачала. Терзаи стали ближе к магическим котам: начали сами выбирать себе владельцев, заботиться о них, уводя на Кромку в случае опасности, снимать боль и лечить мелкие травмы, ложась на поврежденное место и мурлыча. Я часто видел их возле алтарей Тропника, где они искали себе хозяев-путешественников. Дома за ними тянется дурная слава, а на Кромке легко затеряться среди прочих диковин. У одного из моих волхов живет терзай. Бегает вместе с волками-оборотнями, они ему куропаток ловят. Лопает с чавканьем, прямо с перьями. Забавная зверушка.
Дима посмотрел на Маугли, увлеченно разгрызающего панцири и клешни, кивнул, пытаясь уместить в голове очередное знание.
— Покопаться бы, понять, как он в твой мир попал… — Чур почесал пробивающуюся щетину. — Но времени нет. Другие дела поджимают.
— Его оставили возле школы. В клетке, — сказал Дима. — Не очень давно. Меньше месяца назад.
— С тех пор, как закрылся путь в Чертоги Хлады, на Кромке творится неразбериха, — объяснил Чур. — Хожени кривят путь, лестницы путают миры, странники плутают, пытаясь найти дорогу к дому, вмешиваются в чужие судьбы, протаптывают лишние тропки. В Чертоги уходили те, в ком кипела нерастраченная волшба — за истинной смертью или новым предназначением. Кромка была единственной дорогой для тех, чья жизнь прерывалась колдовскими кознями или прожорливостью нежити. Сильные пополняли ряды моих стражей, позволяя уйти на отдых ветеранам, или примыкали к чьей-нибудь свите. Слабые погибали в пути. Избранные заново рождались рабами в других мирах, получая шанс подняться с самого дна, достигнуть величия и стать боженятами в последнем посмертии. А сейчас Кромка пропитана избыточным колдовством, которое остужалось морозом Чертогов. Старые заклятия не развеиваются, мелкие обиды превращаются в смертельные проклятия. И — самое главное — Свечан Лютый со свитой совершил круг по мирам, и снова вернулся в Замок-в-Горах. У Живинки больше нет замороженных ягод, дарующих вечную молодость, нет предмета для торга. Сейчас Свечан и свита дремлют в самом глубоком подвале, а Тальник и Живинка, старающиеся не шуметь, впервые не отпраздновали пробуждение березовых почек. Брежинки-Медвежинки, день своей первой встречи. Дело не в пиршествах, не в том, что молодежь может передраться из-за дележки территории — это меня мало беспокоит. Как подерутся, так и помирятся. Боюсь, что нарушение привычного распорядка сотрет грань между временами года. Лето будет холодным и бесплодным, зима — теплой, слякотной и голодной. Вот такая напасть.
— Простите, — подал голос Дым. — Но как можно преградить путь в Чертоги? Если это горы, почему их не сдвинет Кряж? Если это чащоба, почему путь не проторит Древобор? Если…
— Дорога скрыта туманом, — отрывисто ответил Чур. — Первая преграда — зыбучий песок. Ни обойти, ни перепрыгнуть. Песок бурый от застарелой крови, выплевывает радиоактивные кости. Из скверного места перебрасывает, и ума не приложу, где оно находится — на моей памяти такие могильники не запечатывали. Мы со Свечаном прошли по песку трижды — он зыбун замораживал, по бурым льдинам перебегали. В тумане руки не видно, ни фонари, ни светлячки не помогают. Шли по дороге. Один раз — асфальт. Второй — бетонные плиты. Третий — булыжная мостовая. А потом делаешь шаг и увязаешь в сырой земле, путаешься в корнях растений. Как будто Кромку разрезали, вторую половину перевернули и вверх тормашками приклеили. Или пришили — один раз я стяжки-канаты нащупал, прежде чем вбок соскользнул и в пропасть рухнул. А если вперед идешь, куда-нибудь, да выйдешь. На мою заставу. Или на ярмарку. Все та же Кромка, все те же миры. Кого ни спросишь — путь в Чертоги Хлады закрыт.
«Разрезали, перевернули, склеили…» — Дмитрий Генрихович подхватил на руки Маугли, снял у него с уха прилипший ус вареного рака, и блеснул познаниями по математике за шестой класс:
— Это лента Мебиуса.
— Это петля Тропника, — поправил его Чур. — Дополню для любопытного львенка: год назад Тропник посватался к дочери Кряжа, Бархане, отправился за свадебным подарком и пропал. Бархана, недовольная длительным отсутствием жениха, пустилась на поиски и тоже пропала. Мы утеряли власть над тропами и песками. А если бы и не утеряли…
Широко распахнулась дверь буфета. Золтан придержал ее, уважительно склоняясь:
— Он здесь. Прошу вас, госпожа.
Порог переступила зрелая красавица — Дима ее откуда-то знал, хотя не помнил, чтобы они встречались наяву. Может быть, во снах? Волосы цвета пшеницы, выбеленные ранней сединой, покрывал вышитый колосьями платок. Когда ткань соскользнула, укутывая плечи, Дым шепнул: «Я вижу. Вижу твоими глазами. Это Заржина, богиня плодородия. Платок в минуты нужды превращается в скатерть-самобранку». Шепот пробил заслонку в памяти, и Дима, вставший со стула и наклонивший голову, покраснел, мучительно стыдясь того, что в детстве прилепил к госпоже Заржине ярлык «заведующая». Какая, ёлкин сад, заведующая? От взгляда на подпояску-лозу дрожь пробирает — без объяснений видно, что движение руки может превратить ее в смертоносную плеть, карающую врагов. Непроста, ох, непроста сводная сестра Чура. Не только накормит голодного, но и накажет того, кто отбирает у нуждающегося последний кусок.
— Я почувствовала прикосновение к нити, — объяснила Заржина, усаживаясь на стул, подвинутый Чуром. — Не режь. Я развяжу. Смутные времена, тысячи искореженных судеб. Никогда не думала, что в мирах столько волшбы. Ты слышишь меня, львенок?
— Даже вижу, светозарная, — отозвался Дым.
— Я отводила тебя домой. Сейчас нить напомнила мне о забытом долге. Я видела тень, наплывающую на твой мир. Не смогла прочесть судьбы твоих родственников, решила вернуться позже. И забыла. Не думала о тебе долгие годы. Нужно это исправить. Я провожу человека в его мир, чтобы он не заблудился, а потом…
Маугли, которого Дима стряхнул с коленей на пол, сидел столбиком, смотрел на Заржину, почтительно шевеля ушами. Сам Дима стоял, не осмеливаясь опуститься на стул, и чувствовал, как его разрывает надвое от нахлынувших чувств. Заржина была сильна, чистота ее намерений не вызывало сомнений. Она искренне желала добра — и ему, и Дыму. Раздражало и обижало то, что она по-прежнему видела в них неразумных детей, которых надо водить за руку. «Львенок» из уст Чура звучало необидно — так старший брат обращается к вымахавшему под две метра младшему: «Эй, мелкий!». Немного поддразнивая, оставляя за собой право дать совет. Интонация Заржины была другой. И он, и Дым оставались для нее несмышленышами. Дима не хотел, чтобы его вели домой, внимательно следя, чтобы он не оступился. Нет.
— Нет, — озвучил его мысль Чур. — И тот сам дорогу найдет, и этот. Взрослые уже, у львенка под боком свой львенок спит. Нить развяжи, с этим я спорить не буду. Развязать лучше, чем резать. Клубок человек заберет.
— И что дальше?
Заржина взяла у буфетчицы чайник с кипятком, долила в заварник — цвет стал янтарным, а запах дурманно-медовым — коснулась подстаканников, заставляя засиять.
— А дальше посмотрим. Пусть делают, что собирались. Подстрахую, дам возможность выйти к заставам в случае опасности. На помощь позвать.
— Льву будет сложно уйти, — нахмурилась Заржина. — Он носит ограничитель. А если он не сможет проконтролировать смену формы и ошейник оторвет ему голову в межмирье, до того, как он доберется на твою заставу и попросит о помощи? Его ребенок останется один — неважно, на Кромке или в каком-то мире. Мы не имеем права ломать еще одну судьбу.
— Он мою черепашку подобрал. Она обо всем позаботится.
Заржина некоторое время обдумывала его слова. Хотела что-то сказать, но только махнула рукой и расстелила на столешнице край платка. К Диме подкатились три яблока — темно-вишневых, крупных, ловивших чайные блики глянцевой шкуркой. Чур поставил локоть на стол, пальцы Заржины коснулись шерстяной нити. Дым шепнул: «Если это сон, то я проснусь, и буду долго и горько выть». Дима осторожно подгреб яблоки к себе и ответил: «Вроде не сон. Все как-то странно и много вопросов… но это по-настоящему».
Короткие хвостики расплелись, нить повисла на запястье Чура, покачиваясь и роняя на столешницу капли крови. Бог-пограничник подхватил нитку другой рукой, намотал на указательный палец. Удивительно, но в итоге из маленького обрывка получился довольно-таки внушительный клубок. Размером с яблоко.
— Бери, — Чур протянул его Диме. — Кинешь на землю, он покатится. Остальное — как повезет.
Дима ощупал красную шерсть, убедился, что клубок не пачкает пальцы — никакой крови нет и в помине — и поблагодарил. И Чура, и поднявшуюся со стула Заржину. Кисти платка скользнули по столу, Золтан распахнул дверь, и богиня урожая покинула буфет, одарив их кивком на прощанье.
— Все-таки обиделась, — проговорил Чур, проводив ее взглядом. — На меня. Ни тебе, ни львятам это не аукнется. А я переживу.
Дима сел, подтянул к себе чай, изменивший и цвет, и вкус. Отпил под завистливое шипение Дыма. Чур покопался в карманах, достал портсигар с рельефным гербом — трубы, знамена, оленья голова, переплетенные инициалы. Открыл, позволяя Диме посмотреть на содержимое. Крохотные пушистые перья, рыболовные крючки, бусины, обрывки цепочек, миниатюрный навесной замок размером с ноготь мизинца, огарок тонкой восковой свечи, пара камушков с дырками — «куриных божков» — скрепки, булавки и несколько мелких гвоздей. Один из «куриных божков» был прицеплен на булавку и вручен Диме.
— Возьми. Поможет тебе путь к заставе найти, если совсем заблудишься. На землю не кидай, просто иди, не особо задумываясь. Ноги сами выведут. А это…
Перышко, сияющее белизной, легло на ладонь.
— Проговоришь просьбу о помощи, пустишь по ветру, когда станет совсем туго. Я услышу, приду, как только смогу. Но учти. Если побеспокоишь по мелочи, оно не долетит. Приберегай на крайний случай.
Дима поблагодарил, прицепил булавку на рубашку, а перышко уложил в маленький пластмассовый контейнер с плотной крышкой, поданный услужливой буфетчицей.
— Повидались и хорошо, — подытожил Чур, убирая портсигар в карман. — Ты погулять хотел? Осмотреться? Пристрелять винтовку?
Дмитрий Генрихович кивнул.
— Гуляй. А у меня дела.
Надо было проговорить очередную порцию слов благодарности — кашу маслом не испортишь — но любопытство подтолкнуло к вопросу:
— Извините… я не задержу. Только спрошу. А девы эти красивые — кто? Та, которую вы забрали — ух! У нее на плече татушка крутая, и сама она… ух!
— Это не татушка, — усмехнулся Чур, вставая и направляясь к выходу. — Храмовая пигментация, печать Тимаса, покровителя ядовитых растений. Девочки варят отраву, приворотное и отворотное, и сдвигают их на барахолках, потому что при храмах дозволяется торговать только очень ограниченным набором зелий. Конкретно эта варила яд для оборотней. Хвостатый тебе расскажет про кладбищенский волхоягодник, я уверен, он об этом в книгах читал.
— А такая!.. — Дмитрий Генрихович повел плечами, не забыв забрать со стола яблоки и сунуть в рюкзак.
— Не советую, — хмыкнул Чур. — Может быть, неделю побалуется — из любопытства — а потом отравит. Убрать свидетеля, прикрыть грешок.
За порогом Чура ждали его воины. И волки, обрадовавшиеся Маугли и начавшие трепать его за уши, и священники с фенечками, и бойцы с арбалетами и калашами. Дым вздохнул, сказал: «Я даже не знаю…». К чему это относится, Дима выяснить не успел. Чур хлопнул его по плечу, сказал: «Бывай!» и пошел к каменной лестнице, слушая негромкий доклад священника, рассматривая пузырьки, завернутые в тряпицу. Волки побежали вперед, поднялись по ступеням, тут же спустились и попрощались с Маугли коротким тявканьем. Кроль сопроводил отряд до лестницы, посидел столбиком, шевеля ушами, вернулся к Диме и запрыгал — без слов было понятно, что хвалит себя: «Вот я какой молодец! Удачно тебя привел!»
— Умница, — похвалил Дмитрий Генрихович. — Выручил. И винтовка, главное — винтовка. Дым!
Он хотел посоветоваться — куда лучше пойти, чтобы пристреляться? И опять наткнулся на глухую стену. Ни звука. Ни шороха. Связь снова заглохла после ухода бога.
— Вот блин! — расстроено сказал Дима. — А я его про кладбищенские ягодки и татушки расспросить собирался. Почему так не прет?