Луна здесь не такая, как у нас. Не луна — лунища, на которой прекрасно виден весь рельеф, моря и материки — разве только кратеров не разглядеть! И звезды крупные, будто на них, как на исполинских золотых гвоздях держится густо-синий бархат ночного небосвода. Может быть именно потому существует древнее алтайское поверье, что все мирозданье держится на четырех звездах?.. У нас, в привычно-родимой среднерусской полосе, такого неба не бывает даже в самые ясные и умытые ночи. У нас звездочки мельче, будто с трудом протискивают лучики света сквозь толщу земной атмосферы.
Когда-то давным-давно я уже видел такое же близкое и непривычно бархатистое глубокое, усыпанное мириадами звезд, небо. Бесконечно давно и не менее бесконечно далеко отсюда. Будто на другой планете, с которой я прилетел сюда вместе с очаровательным беспомощным Маленьким Принцем, будто все это было в какой-то иной, не мною прожитой жизни. То небо надо мной сияло крупной россыпью звезд на другом конце нашего земного шарика, в Афганистане. Именно там оно меня впервые поразило своей бездонной глубиной.
Ну а рубежом между тем, среднеазиатским, небом и похожим на него небом нынешним пролегла студеная Сибирь, где небо тоже другое, не такое, как там или тут. Да и не то, какое было дома, в Подмосковье. Правда, на то, сибирское, небо мне доводилось смотреть нечасто — под недремлющим оком лагерной охраны бесконечностью не залюбуешься.
Удивления достойно: окружает наш крохотный мирок одна и та же атмосфера. 60 процентов азота, пятнадцать кислорода, толика углекислого газа и других примесей, замкнутая спасительным для всего живого и в то же время таким ранимым озоновым слоем — а свет звезд пробивается на разных широтах по-разному.
…Странно, почему я так люблю глядеть в ночное небо? Что меня так тянет туда, в эту бесконечность мирозданья, в эту вселенскую пустоту, космический холод, пронизанный всевозможными излучениями и лишь слегка разбавленный эфемерным эфиром, по божественному недогляду не приспособленные под среду обитания человека? Что стоит за этой моей подспудной тягой ввысь? Мистическое ожидание, что со временем именно там, в неком неведомом эфирном блаженном эмпирее, навеки, растворившись, упокоится моя душа, не имеющая покоя в этом мире? Или же наивная мечта о том, что хоть там, в беспредельной вышине, за хрустальным небосводом, нет той липучей грязи и смрадной мерзости, что окружают нас в этом бренном мире, которые попросту затапливают нас и из которых мы не в силах ни выбраться, ни избавиться от них? Право же, не знаю.
Да и плевать мне на все эти философские разглагольствования, если честно. Я особенно не задумываюсь над этим, лишь очень люблю глядеть в ночное небо. Быть может, просто-напросто потому, что когда глядишь в него, чувствуешь себя освобождающимся от земных проблем и забот. Даже там, в лагере, и то я становился свободнее, когда глядел в звездную россыпь неба… Хоть немного, а свободнее. Пусть тело мое по-прежнему оставалось облаченным в арестантскую робу, пусть меня по-прежнему окружала колючая проволока, пусть я знал, что Лесник по-прежнему точит на меня зуб, упорно выжидая удобный момент, чтобы поквитаться со мной — когда выдавалась свободная минута, я ложился и глядел вверх. И становилось легче. Будто сама душа моя по лучику взгляда воспаряла над тем миром, который какой-то безнадежный романтик обозвал лучшим из миров.
У мусульман есть мудрая легенда или притча — уж не знаю, как правильнее ее назвать — про двух ангелов. Звали их Харут и Марут. Обитая на небе и состоя в свите Аллаха, они были исключительно рафинированно-образцово-показательными, громогласно осуждали людские грехи и добросовестно доносили Всевышнему о том, сколько нехороших дел творится на Земле. Однако Аллах оказался руководителем неглупым и отправил их обоих в командировку с каким-то поручением в мир земной. И получилось именно так, как и должно было получиться: эти святые поборники нравственности, оказавшись среди грешников, напились в первом же кабаке, изнасиловали женщину и убили мужчину, который оказался невольным (или по воле все того же Аллаха?) свидетелем этого преступления… Мораль: легко и просто быть святым на небе — а вот попробуй сохранить белоснежную святость одежд и души здесь, на грешном белом свете!
Что и говорить, мудрый и дальновидный мужик, этот Аллах, однако в данном случае дал маху, не туда направил своих ангелочков! Сюда бы их, в наш отряд, мы бы их быстро перевоспитали, этих обрезантов.
…От созерцания неба и размышлений меня отвлек негромкий окрик.
— Воздра, Просвет!
Радомир произнес мое прозвище на сербский манер — Прсвет, полностью проглотив первую гласную и едва обозначив вторую, хотя умудрился ударение сделать именно на отсутствующем «о». В сербском языке вообще мало гласных букв, здесь их будто проглатывают. И поздоровался он на местном полууголовном сленге, по блатному, как сказали бы мы, по шатровачке, как говорят сербы. По культурному он сказал бы «здраво», хотя, по большому счету, это одно и то же.
— Что, Радик?
Серб не любит, когда его так называют, по-русски уменьшительно. Поэтому я сейчас позволяю себе это сделать только потому, что мы наедине. Мы с ним дружим, а самолюбие друга необходимо беречь.
— Пора, — коротко сообщил Радомир.
Мы с Радомиром Станичем уже давно ходим на задания в паре. Едва не с первых же недель, как я прибыл в состав РДО — Русского добровольческого отряда. И у нас уже выработался свой язык, состоящий из немыслимой смеси русских и сербских слов, к которым каждый из нас без проблем может примешать что-нибудь, например, из английского или французского. А то серб может ввернуть что-нибудь и по-украински — до меня в паре с Радомиром ходил какой-то хохол, который погиб около года назад, подорвался на мине, едва ли не единственный раз отправившись на разведку без своего постоянного напарника… Ну да это неважно, на каком языке мы общаемся — главное, что мы друг друга прекрасно понимаем. Во всяком случае, я его, по большому счету, понимаю лучше, чем, скажем, некоторых ребят из моего отряда, хотя уж с ними-то мы с пеленок говорим на одном языке.
Поднявшись, я сильно, до хруста в суставах, потянулся, подхватил автомат, поправил ремень, поддернул поудобнее вещмешок…
— Ну что, пошли?
При ярком свете луны было хорошо видно, как Радомир привычно и коротко вскинул глаза к небу.
— Помогай нам, Христос! — скороговоркой пробормотал он, разом лишив имя Спасителя всех гласных звуков.
Вообще-то во время выходов серб полагается больше на себя самого, на автомат и на свой длинный, слегка изогнутый, нож, да еще на напарника, чем на некие высшие силы. Так что прошение к Господу о помощи у него не более чем ритуал. Да и не у него одного. По-настоящему набожных людей по эту сторону линии фронта я встречал не так уж много. Хотя перед боевым выходом молятся многие. В том числе и наши, русские, ребята, хотя, казалось бы, они воспитывались в атеистическом духе. Наверное, просто очень хочется верить в удачу. При этом наши парни не читают молитвы, которых, скорее всего, не знают, а запросто просят у Господа «если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой». И никто никогда за это панибратское обращение не осуждает.
Муслики — другое дело. Едва муэдзин протяжно завоет с минарета, обрезанты все сразу бросают, разворачивают молитвенные коврики, которые всегда таскают с собой, и начинают истово бить поклоны, едва ли не по компасу определив направление в сторону Мекки… Тоже, кстати, любопытно: когда муслик один, как правило, ему на эти поклоны начхать с того же самого минарета, точно так же, как, к слову, и на запрет на употребление свиного сала или, скажем, ракии. Зато когда тот же правоверный находится на глазах у другого мусульманина, не говоря уж если в толпе единоверцев — так прямо более ревностного верующего на свете не сыщешь. Будто соцсоревнование у мусликов проводится по демонстрации внешних проявлений степени искренности своей веры.
Наверное, это лицемерие, двуличие, нечестность заложены уже в самой их вере. Взять, например, великий пост, рамадан. Аллах велел правоверному сорок дней вообще ничего не есть. И ведь прекрасно знает Всевышний, что это невозможно для того организма, который он сам же сотворил по образу и подобию своему. Он прекрасно понимает, что едва закатывается солнышко, мусульмане наваливаются на еду, отъедаются за дневное воздержание, да еще обжираются впрок, в надежде, что Аллах в темноте этого не видит и никогда не узнает. А днем каждый признающий, что «нет бога кроме Аллаха, а Магомет — пророк его», опять истово бьет поклоны, делая вид, что постится, бедняга, и с голоду разве что не помирает. И так — по всему мусульманскому миру. Так и обманывают друг друга всю жизнь. Да что там жизнь — целую вечность.
…Потом у нас со Станичем последовал еще один ритуал. Мы с Радомиром качнули руками и на счет «три» выбросили пальцы. В этот раз в сумме вышло девять. Нечет, делится на три. Значит, идем по третьей тропинке. Понятно, что нас могут встретить и там, да только при выборе маршрута движения сподручнее довериться слепой удаче, чем пытаться выбрать тропу сознательно, надеясь на трезвый расчет или на интуицию. Разведка — это непредсказуемое переплетение случайностей, так пусть и маршрут движения тоже избирает слепая случайность.
Или она все-таки не такая уж слепая? Кто ж ее знает? Да это не так уж важно. Главное, что до сего момента она нас с Радомиром — тьфу-тьфу-тьфу! — ни разу не подводила. Значит, быть по сему и в этот раз!..
Все! Теперь можно выдвигаться на разведку. Вернемся ли с нее? Никто не знает.
А бездонное ночное небо все так же равнодушно смотрело на нас. Уходили охотники за мамонтами или саблезубыми тиграми. Отправлялись в поход на варваров римские легионеры. Крестоносцы усаживались на коней, чтобы отвоевать Гроб Господень. Скакали по степи казаки, отстаивая право на волю в своем ее понимании. Ползли по «ничейной» земле пластуны и разведчики…
Вселенской бесконечности всегда было не до наших крошечных проблем, ради разрешения которых двуногие существа, именующие себя людьми, тысячелетиями беспощадно уничтожают друг друга.
Нам должно быть стыдно перед Мирозданьем.
А ведь не стыдно…
Нам оставалось миновать только передовой положай, где сегодня службу несли наши казаки. Вообще-то тут, как правило, существует разделение, так сказать, «секторов ответственности»: имеются положаи, где службу несут только русские добровольцы, а есть — где только сербы. Да и график дежурств у нас разный. Мы меняем друг друга каждые двое суток. А у сербов в аналогичный график втискивается еще двое суток, которые военнослужащий проводит дома. «Не война, а курорт», — ворчат наши.
Сегодня наш путь проходил через положай, где находятся наши. Очередь дежурить выпала казакам. У нас с Радомиром уже давно сложилось: чей положай проходим, преодолевая линию «фронта», тот из нас и отвечает на окрик дозорного. В том смысле, чей по принадлежности — русский или сербский.
Слово «фронт» я сознательно беру в кавычки. Потому что фронта как такового, в том виде, как мы привыкли видеть в кино «про войну», тут не существует. Имеется не слишком густая цепочка опорных пунктов с обеих сторон — и все. А между ними можно нарваться только на дозор или, чего можно больше ожидать, на засаду или минное поле.
— Стой! — донеслось из темноты. — Пароль шесть.
— Два, — отозвался я.
Эту систему в нашем отряде ввел я, потому что она, именно такая система, на мой взгляд, гораздо надежнее традиционной. Суть ее вот в чем. На ночь назначается какая-то цифра, как сегодня, например, восемь. Часовой окликает приближающегося и называет какую-нибудь, наобум, цифру, а окликаемый должен тут же среагировать и назвать другую, чтобы они в сумме давали назначенную, которая менялась каждый вечер. Сербы действовали по старинке, выбирая для паролей и отзывов названия городов.
— Кто идет? — уже иначе, расслабленно спросил голос из тени, отбрасываемой сложенным из камня бруствером.
— Беспросветный.
Дозорный витиевато, хотя и негромко, выругался. В чуткой ночной тиши я это услышал, однако вслух на ругательство не отреагировал. Понял, в чем дело — у казака, наверное, кончилось курево и он сейчас «стрельнул» бы сигаретку, да разве ж она может быть у некурящего?
— Куда направляетесь, капитан?
Мы уже присели возле положая.
Положай — это позиция. Очень точное славянское слово, между прочим, в пику нашей заимствованной у французов «позиции». Вообще, в отличие от русского языка, сильно замусоренного иностранными словами, сербский выглядит, а точнее сказать, звучит, как бы это сказать, более славянским. Хотя и в нем заимствований, как говорится, выше крыши.
Уж не знаю, хорошо это или плохо, но славянские языки вообще легко впитывают, абсорбируют в себя слова иных народов. Поскреби большинство абсолютно русских определений, и увидишь, что под привычной оболочкой кроется совершенно неведомый нам корень. Огурец, телега, богатырь… Да мало ли что еще? Французы, например, неведомому заморскому овощу и то дали свое собственное, хотя и несколько нелепое, название, «золотое яблоко» — помм д'ор. А уж мы его перекрутили в родной «помидор». Да и вообще, какой след мы оставили, скажем, в той же французской лексике? Спутник, самовар, казак… Все? Даже слово «бистро», которое прочно вошло во французский с нашей подачи, когда наши предки с Александром Первым Благословенным взяли Париж, теперь с благоговением внедряем у себя в Москве!..
Короче говоря, мы присели у положая.
— Тебе ответить или не надо? — хмыкнул я.
В самом деле, разве уходящему на разведку подобные вопросы задают?.. Правда, казачок может просто не знать, что мы уходим ТУДА. Ну да он и сам мог бы догадаться, что мы не от нечего делать слоняемся ночью по передовой. В конце концов, я человек, существо дневное, а потому в темное время суток предпочитаю спать.
Только теперь я разглядел, с кем именно разговариваю. Это был Сашка, которого невесть по какой ассоциации окрестили Слобода.
У нас тут вообще многие, почти все предпочитают, чтобы их называли по прозвищам или просто по именам. Сказать честно, хоть я тут уже полгода, а фамилий всех добровольцев в своем отряде так и не знаю. Да и сам представляюсь как Беспросветный. Правда, сербы сократили прозвище до Прсвета, но я не в обиде, как говорится, хоть горшком назови, только в печь не сажай…
— Как обстановка, Саша?
Слобода ответил лениво, расслабленно.