Кстати, обе внучки, оказывается, в лагерь едут. Они тоже в Индию просились, но родители их, слава Б-гу, не берут. Хватит, что Галь там уже полгода. Не думаю, что Хана бы иначе в Индию собралась. Но сын есть сын, она к нему рвется. Это она Шмулика уговорила. И билеты уже заказали. И прививки сделали.
Но и отец есть отец! Думаю, Шмулик поймет потом и не будет обижаться. Тем более, Хана одна может поехать. Не думаю, что Шмулик без нее сильно заскучает. Прости Господи за такие мысли, но я тоже мужчина, хоть и старый.
А знаешь, Фейгеле, я ведь тебе почти никогда не изменял. Раз не сдержался в поездке, очень уж бабенка игривая оказалась, этакая кругленькая хохотушка. Весело с ней было и легко, ничего не скажешь. Но потом одна тоска осталась, тошнота какая-то, будто сладкого переел. И пахло от нее приторно, может, духи такие. Все казалось, что прилип ко мне этот запах, и ты сразу почувствуешь. Еле отмылся.
Такой вот дурак был твой Ицик Шварц, никому не расскажешь. Лейбовича послушать, так он сотни женщин переимел, не хуже царя Соломона. И все как одна — красавицы и богачки! Я даже завидовал немного.
Теперь, правда, сидит бобылем в лавке, старый дурень, нагулялся! Целый день только выборы обсуждает и «бюджет на будущий год». Большой специалист по бюджетам!
А я тебе скажу, Фейгеле, не хочу я больше думать про политику, нет смысла. Вся страна — в ловушке, ни вправо, ни влево не шагнешь. И никто в мире не поймет и не пожалеет. И наши прекрасные правители хорошо это знают, хоть и чешут языками в кнессете. Проще торговаться и друг друга обвинять, может, сам умнее покажешься! А в итоге одно и то же решение: очередной кусок земли отдать. «Ради мира»! Видали мы уже этот мир, в автобус страшно сесть. Зато есть что отдавать, такая большая земля досталась!
Но, иди, поспорь с Америкой! И выборы не помогут, никто не рискнет, сколько бы не выпендривались. Левые хоть честнее, прямо говорят, что все подряд отдадут. Временщики, что с них взять, социалисты! «Мир-дружба между народами»! Так и будут дружить, пока эти народы их окончательно не прихлопнут. Но наш толстяк сколько из себя непримиримого строил, стыдно вспоминать!
Детей жалко, Фейгеле, вот в чем дело. Особенно Додика с его выводком, они-то ни в какую Америку не побегут.
Вот я и до дома дошел, смотри как быстро. Сейчас ты меня примешься за сливки ругать, надо серьезное лицо сделать заранее. Мне это сейчас не трудно, девочка моя, мне улыбаться трудно. Но ничего, справлюсь как-нибудь, уже скоро.
Хорошо, что ты ушел, дорогой, немного посижу в тишине. Слабость, понимаешь, такая страшная слабость, уже не могу от тебя скрыть. Вот, оказывается, как это наступает.
А ты все веселишься, мой старый мальчик, затеял праздник. И что тебе вздумалось, 53 года, даже не юбилей? Только детей напрягать! Уже столько отмечали в этой жизни, страшно подумать. Шмулику пятьдесят, а я все вспоминаю, как он родился. И какие пятьдесят, ему же скоро пятьдесят два!
Чем меня Бог наградил, это хорошими детьми. Нужно было жизнь прожить, чтобы это понять.
Знаешь, дорогой, после того я не думала, что смогу радоваться. Я даже не удивилась, увидев тебя в лагере беженцев, так, еще один призрак из прошлой жизни. Меня все время окружали призраки — мама, папа, сестры, маленький брат.
И никаких чувств, ни радости, ни любви, ни боли…
Когда родился Шмулик, во мне пробудилось первое чувство. Это был страх. Смертельный страх за его жизнь. Все меня пугало, его плач, смех, молчание. Помнишь, я сбежала из дому, и ты целый день искал меня по городу? И только ночью нашел на старом арабском рынке? Врачи сказали, что это — послеродовая депрессия, дали какие-то таблетки. Я их выбросила тогда, дорогой. Я уже знала, что больше не уйду… Твое лицо там, на рынке… Я будто впервые тебя увидела — белое неживое лицо, смешной длинный нос, черные круги вместо глаз. И розовый теплый младенец в твоих объятьях, мирно спящий младенец. Я поняла тогда, что ты, смешной некрасивый Ицик Шварц, которого я даже не замечала в детстве, ты — моя точка опоры, моя единственная точка опоры.
53 года, только подумать, мой дорогой! Может, соберусь с силами и испеку штрудель? Твой любимый штрудель, — много яблок и орехов и тонкий слой теста, совсем тоненький. Но боюсь, не смогу. Руки слабеют, нож не держу, где уж мне строгать яблоки!
Ты никогда меня не спрашивал, дорогой, вот за что я тебе особенно благодарна. Никогда ни о чем не спрашивал. И я научилась понемножку расставаться со своими призраками. И с мамой, хотя это было самым трудным, и с сестрами, и с Карлом.
Да, был еще Карл, мой дорогой, к счастью, ты этого не знаешь. Был серьезный красивый юноша Карл, наш сосед. Студент медик. Круглый отличник. Высокий и белокурый, как и положено немцу. Он провожал меня из университета каждый день, даже когда это стало опасным. И с ним я провела свою первую ночь любви, свою единственную ночь…
Мой прогрессивный папа не возражал против нашей дружбы, он всегда считал, что ассимиляция — лучший путь для евреев. Особенно в такой прекрасной развитой стране как Германия. Правда, в 34-м, когда вместе с другими профессорами евреями его уволили из университета без права преподавать, папин оптимизм поубавился, но он все твердил, что «разум восторжествует».
Папу убили первым, на митинге ветеранов. Он был противник всякого насилия и с отвращением вспоминал войну, но на встречи ветеранов всегда ходил в память о погибших товарищах студентах. Ночью Карл принес его к нам домой, уже холодного, с искаженным мертвым лицом. Я знала, что он сделал это ради меня и уважения к моему отцу. Чтобы труп отца не валялся на площади на радость штурмовикам. Но Карл слишком рисковал, хотя мама и вывела его в полной темноте через черный ход. Видно, кому-то из соседей не спалось в ту ночь…
Его отправили в лагерь. Исключили из университета за симпатии к врагам немецкого народа и отправили в лагерь. А нас выселили в еврейский квартал, правда ненадолго, до полного уничтожения квартала.
Нет, дорогой, негоже оставлять меня одну так надолго. Видишь, какие воспоминания лезут в голову. И какие такие срочные покупки ты затеял? Небось, опять принесешь шоколад или сливки, сластена несчастный! И еще скажешь, что перепутал. Знаю я все твои хитрости.
Правда, и ты стареешь, мой дорогой. Плохо спишь в последнее время, я давно заметила. Тем более от тебя вечный шум — то тапок уронишь, то газетой шуршишь, как дитя. Пришлось даже попросить у доктор Розенблит снотворные. Хотя она и не любит давать старикам, говорит, можно ночью упасть от головокружения.
Какая умница наша доктор, просто чудо! И красивая женщина. Признайся, она тебе нравится. Я уже давно заметила, как ты придумываешь любой повод, чтобы отправиться к врачу. Да, да, старый хитрец. Но я даже рада. Не так грустно будет тебе оставаться одному.
Знаешь, дорогой, я не боюсь смерти. Слишком устала. Если бы человек еще мог уйти по своему желанию, без мучений. Но разве это закажешь.
Честно признаться, я рада твоей затее. Повидать всех детей, посидеть вместе за нашим старым столом. Я постелю вышитую скатерть, она еще хранится в комоде. Так хочется еще раз поглядеть на моих дорогих мальчиков, особенно на Эяля.
Да, вы все считали, что он мой любимчик, хотя это и неправда. Разве можно любить одну руку больше другой? Просто ему повезло родиться последним, когда я уже очнулась от своей боли. Наверное, я была неласковой матерью, я часто об этом думаю в последнее время.
Шмулик грубил, своевольничал, Додик — разбрасывал вещи и терял все подряд, казалось, только строгость может приучить их к порядку.
А еще мне все время хотелось тишины. Тишины и чистоты. Тогда меньше мучили воспоминания о гетто. Но разве это можно объяснить маленьким шумным мальчикам?
А Эяль был тихим и серьезным. Толстый серьезный малыш, любитель покушать и помечтать, настоящая радость еврейской мамы. И еще любил делать уроки. Много ли найдется таких детей? Но, главное, он напоминал моего папу. Единственный из всех детей. Казалось, маленький папа сидит за столом и аккуратно пишет буквы в тетрадку. Только буквы были другие, смешные и квадратные…
Кто же думал, что дети так оторвутся от дома! Особенно Додик, милый добрый замарашка. Первый на экзаменах, юридический факультет! Никто и не ждал от него таких успехов. И вдруг этот нелепый брак, потом полиция. Мой мальчик — полицейский! С последнего курса университета. И такая странная привязанность ко всему восточному. Даже еду он признает только восточную, говорит, наша — серая и скучная. И музыку. Так ненавидел скрипку, со второго класса бросили эту затею, хотя даже Шмулик играет немножко, не говоря про Эяля.
А сейчас берет уроки на уде у какого-то араба. И еще шутит: «Завершаю неоконченное музыкальное образование».
Но, кажется, он всем доволен, и работой, и семьей. И детьми гордится, хотя им не помешало бы немного воспитания. Но милы, чертенята! И все мальчики — на одно лицо, как три капли. А дочка похожа на меня в детстве. Как забавно шутит природа. Так что ты зря огорчаешься за него, мой дорогой. Кто знает, что нужно для счастья?
За Эяля я гораздо больше волнуюсь. Особенно теперь, с этой Америкой. Хотя, конечно, безопаснее. И уровень жизни выше. Но разве им чего-то не хватало? Прекрасное положение в университете, новая квартира, дети чудесные. Может, все дело в Марине? Такая необычная интеллигентная девочка, мне кажется, я бы любила ее больше всех невесток. И очень красивая, коса чуть ни до колен, с молодости не видела ничего подобного. Но нет в ней тепла. Ни тепла, ни любви.
Мой самый лучший, самый добрый, самый талантливый мальчик ей достался, а она его не любит! Не любит, я чувствую, ни в какой Америке не будет ему с ней радости. Не могу я ее принять. Ни принять, ни простить.
Теперь еще разница во времени. Не знаешь, когда позвонить, то он на работе, то спит. И без внуков скучаю. Такие малыши чудесные, наверное, выросли за год. Уже иврит стали забывать, Марина с ними только по-русски говорит, в садике — английский. Скоро не поймем совсем. Впрочем, нужно еще дожить…
Хотя бы дети Шмулика рядом. Хотя какое «рядом», когда Галь полгода в Индии. А до этого три года в боевых частях! Какое сердце может вынести? Хорошо, что младшие — девочки. Хотя сегодня и девочки на границе служат, подумать страшно. Не завидую я Хане, непростая у нее жизнь.
И со Шмуликом у них отношения странные, вроде, всюду вместе, а не разговаривают, не улыбнутся друг другу. Или мне кажется на старости лет? Не все такие шутники, как мой Ицик!
Вот ты и пришел, дорогой, ключ в замке шуршит. Нужно хоть тряпку взять в руки, не пугать тебя своим бездельем.
Хана, не начинай, ради бога, я и так знаю, все, что ты сейчас скажешь.
Можно хоть раз за всю жизнь поговорить по-человечески? — Только не с тобой! Хватит. Накушался.
Стоит мне открыть рот, и начнется:
«… со мной никогда не считались, никто не видел во мне человека, я даже не смогла закончить университет». И всегда все заботы только на тебе, дети — на тебе, магазин — на тебе. Вот и сейчас всем на тебя плевать, все только и стремятся нарушить твой отпуск и помешать встрече с твоим ненаглядным мальчиком!..
Ну, я что-то упустил? Конечно, я не помню так детально, как ты, все наши разговоры. Я ведь всегда отличался черствостью и невниманием.
Можно сойти с ума от твоей памяти, от этого бесконечного жевания прошлого, повторения одних и тех же историй и обид!!
Да, ты много работала в этой жизни, но ведь было такое время! Или я работал меньше?
Ты вспомни, как мы начинали, два студента голодранца, нам же спать было не на чем! Твои родители даже не пытались помочь, что им были наши проблемы! Да, у них много детей, но зачем заводить детей, если ты не можешь их содержать? Никакая религия не снимает с человека ответственность за свои поступки! У меня тоже есть дети, я понимаю, что говорю!
Разве мои родители не поддерживали меня в самые трудные минуты?
Отец нас просто спас тогда со своим магазином! И работа, и независимость — вот что ты обрела.